Лорд Дансейни
Дочь короля Эльфландии
Глава V. Мудрость Парламента Эрла
Во дни после брачного пира люди Эрла частенько захаживали в замок – вручить дары и восславить молодых; вечерами же селяне обсуждали в своих домах счастливые перемены, что грядут в долину Эрл благодаря мудрому поступку, что некогда совершили они, обратившись к старому правителю в его просторном зале, отделанном в алых тонах.
Кузнец Нарл, что некогда возглавил просителей; Гухик, фермер с нагорий близ долины Эрл, где раскинулись клеверные пастбища (ему первому пришла в голову благая идея – после разговора с женой); возчик Нехик, четыре торговца скотом, и Отт, охотник на оленей, и Влель, глава гильдии пахарей, – все они, и еще трое, много лет назад отправились к правителю Эрла и высказали свою просьбу – просьбу, что погнала Алверика в дальние странствия. Теперь же эти люди рассуждали о том, сколько добра принесет это деяние. Все они хотели, чтобы долина Эрл стала известна среди людей: все они были твердо уверены, что долина этого вполне заслуживает. Селянам доводилось заглядывать в исторические хроники и листать книги, трактующие о пастбищах и выгонах, однако в них крайне редко упоминалась любимая всеми долина – ежели упоминалась вообще. И в один прекрасный день Гухик сказал: «Пусть народом нашим впредь правит чародей: он прославит имя нашей долины, и не будет впредь на земле человека, что не слыхивал бы о долине Эрл».
И люди порадовались, и созвали Парламент, и двенадцать человек отправлены были к правителю Эрла. И все произошло так, как я уже рассказал.
И вот теперь за чашами с медом они рассуждали о будущем долины Эрл, и месте ее среди прочих долин, и о том, какая репутация установится за нею в мире. Селяне имели обыкновение сходиться и беседовать в просторной кузнице Нарла; из внутренних покоев Нарл выносил гостям мед, и Трель являлся, припозднившись, с лесного своего промысла. Хмельной напиток из клеверного меда был густ и сладок; согревшись в тепле комнаты и наговорившись о повседневных делах долины и нагорий, люди обращались мыслями к будущему, созерцая, словно сквозь золотую дымку, грядущую славу Эрла. Один превозносил до небес рогатый скот, другой – лошадей, третий – плодородие почвы, и все с нетерпением ожидали того времени, когда прочие земли поймут: первое место среди долин по праву принадлежит долине Эрл.
Время, что приносило с собою эти вечера, уносило их прочь: оно шло себе над долиной Эрл ровно так же, как над всеми ведомыми нам полями; и снова наступила Весна, и настала пора колокольчиков. И однажды, когда вовсю цвели анемоны, объявлено было, что у Алверика и Лиразели родился сын.
Следующей же ночью жители Эрла зажгли на холме костер, и затеяли пляски вокруг огня, и пили мед, и радовались. Накануне они весь день носили из соседнего леса бревна и ветки, и теперь огненное зарево видно было и в других землях. Только на бледно-голубых вершинах гор Эльфландии не отражались блики пламени, ибо горы эти пребывают неизменны, что бы ни происходило здесь.
Утомившись же от плясок вокруг костра, люди усаживались на землю и принимались предрекать судьбу долины Эрл, когда править в ней станет сын Алверика при помощи всей той магии, что получит от матери. Одни говорили, что молодой правитель поведет их в военный поход, а другие – что повелит пахать на бо́льшую глубину, и абсолютно все предрекали лучшие цены на скот. Никто в ту ночь не спал, ибо все танцевали, и предсказывали славное будущее, и радовались своим предсказаниям. А более всего радовались селяне тому, что имя долины Эрл станет отныне известно и почитаемо в других землях.
Алверик же стал искать пестунью для своего сына: искал он повсюду, в долине и в нагорьях, ибо непросто найти женщину, достойную заботиться о наследнике королевского дома Эльфландии; те же, на кого падал его выбор, пугались света, что порою словно бы вспыхивал в глазах малыша и, казалось, не принадлежал ни земле, ни небу. И в конце концов, одним ветреным утром, Алверик вновь поднялся по холму одинокой ведьмы и нашел ее праздно сидящей в дверях, ибо нечего ей было в тот день проклясть или благословить.
– Что же, – молвила ведьма, – принес ли тебе меч удачу?
– Кто знает, – отвечал Алверик, – что приносит удачу, а что нет, если итог провидеть нам не дано?
Устало проговорил он это, ибо время тяжким бременем легло на его плечи: Алверик так и не узнал, сколько лет миновало для него за тот единственный день, что провел он в Эльфландии; гораздо больше, казалось ему, нежели прошло за тот же самый день над долиной Эрл.
– Истинно так, – подтвердила ведьма. – Кому, кроме нас, ведом итог?
– Матушка ведьма, – молвил Алверик, – я взял в жены дочь короля Эльфландии.
– То изрядное достижение, – заметила старая ведьма.
– Матушка ведьма, – продолжал Алверик, – у нас родился сын. Кто станет заботиться о нем?
– Задача не для смертного, – отозвалась ведьма.
– Матушка ведьма, – молвил Алверик, – не согласишься ли ты спуститься в долину Эрл и взять на себя заботу о малыше, став для него пестуньей? Ибо во всех этих полях никто, кроме тебя, ничего не смыслит в делах Эльфландии, – только принцесса, но она ничего не смыслит в делах Земли.
– Ради короля я приду, – отвечала старая ведьма.
И вот, увязав в узелок диковинные пожитки, ведьма спустилась с холма. Так в ведомых нам полях кормилицей ребенку стала та, что знала песни и предания земли его матери.
Часто, склоняясь вместе над колыбелью, дряхлая ведьма и принцесса Лиразель вели долгие беседы, что затягивались до ночи, и рассуждали они о вещах, вовсе неизвестных Алверику; и, несмотря на преклонные годы ведьмы, несмотря на всю недоступную людям мудрость, что накопила она за сотни лет, именно ведьма училась в ходе долгих этих бесед, учила же принцесса Лиразель. Но во всем, что касается Земли и ее обычаев, Лиразель по-прежнему пребывала в полном неведении.
Старая ведьма, что ходила за малышом, столь хорошо приглядывала за ним, столь хорошо умела его успокоить, что на протяжении всех своих детских лет мальчик ни разу не расплакался. Ибо ведьма знала заговор для того, чтобы прояснилось утро и распогодился день, и еще один заговор, чтобы унять кашель, и еще один, чтобы детская сделалась теплой, уютной и чуть жутковатой: при звуках этого заговора языки пламени над заколдованными ведьмой дровами рвались вверх, и предметы, окружавшие очаг, отбрасывали гигантские тени в свете огня, и темные тени эти весело подрагивали на потолке.
Лиразель и ведьма заботились о ребенке так, как самые обычные земные матери заботятся о своих детях; но этот малыш знал к тому же напевы и руны, что прочим детям ведомых нам полей слышать не доводилось.
Старая ведьма расхаживала по детской с неизменным черным посохом, ограждая дитя своими рунами. Если ветреной ночью сквозь какую-нибудь щель, завывая, тянулся сквозняк, у ведьмы наготове было заклинание, чтобы утишить ветер; и еще одно заклинание, чтобы заговорить песню чайника, – и вот в мелодии чайника рождался отзвук невероятных известий, дошедших из укрытых туманом краев: так ребенок постиг со временем тайны далеких долин – долин, что никогда не видел он своими глазами. Вечерами ведьма поднимала свой посох эбенового дерева и, стоя перед огнем, зачаровывала хоровод теней, заставляя их пуститься в пляс. И тени принимали всевозможные очертания, милые и страшные, и кружились в танце, чтобы дитя позабавилось; так ребенок мало-помалу узнавал не только о том, что от века хранит в кладовых своих Земля: о поросятах и деревьях, верблюдах и крокодилах, волках и утках, верных псах и кротких коровах; узнавал он и о вещах более мрачных, тех, что внушают людям страх; и о том, на что надеются люди и о чем только догадываются. В такие вечера по стенам детской проносились события, воистину происходящие, и создания, на самом деле существующие: так ребенок познакомился с ведомыми нам полями. А когда стояли теплые дни, ведьма проходила с ребенком через деревню, и все собаки лаяли на жуткую фигуру, но приближаться не смели, ибо паж, идущий следом за старухой, нес эбеновый посох. И собаки, которые знают так много: знают, как далеко человек сможет добросить камень и побьет ли их человек или побоится, – отлично понимали, что посох этот не простой. Потому псы держались подальше от странного черного посоха в руках пажа и злобно порыкивали, и селяне выходили поглядеть, что случилось. И радовались селяне, видя, сколь волшебная нянька досталась юному наследнику. «Вот, – говорили они, – ведьма Зирундерель», – и утверждали, что она-то непременно воспитает малыша в истинных принципах чародейства и, когда юный наследник возьмет бразды правления в свои руки, магии вокруг будет предостаточно, чтобы прославить всю долину. И били селяне собак, пока те не убегали домой, поджав хвосты; однако собаки продолжали упорствовать в своих подозрениях. Потому, когда народ собирался в кузнице Нарла и в домах, озаренных лунным сиянием, воцарялась тишина, и ярко светились окна Нарла, и по кругу ходили чаши с медом, и народ обсуждал будущее Эрла, причем все новые голоса вступали в общий хор, разглагольствующий о грядущей славе долины, собаки тихой поступью выбирались на посыпанные песком улицы и выли.
И Лиразель поднималась в солнечную детскую высоко в башне, и вся детская озарялась ясным светом, какого не было ни в одном из заклинаний просвещенной ведьмы, и пела мальчику песни: здесь таких песен никто нам не споет, ибо учатся им по ту сторону границы сумерек, а слагают эти напевы те певцы, которых ничуть не тревожит Время. Но несмотря на чудесные свойства этих песен, рожденных вне ведомых нам полей и во времена столь отдаленные, что даже историки не имеют с ними дела; несмотря на то что люди дивились необычности этих песен, когда в летний день сквозь распахнутые створчатые окна мелодии уносились прочь и медленно плыли над долиной Эрл; несмотря на все это, никто не дивился чудным напевам так, как принцесса дивилась земным привычкам своего малыша и тем земным черточкам и свойствам, что проявлялись в каждом поступке ребенка все больше и больше, по мере того как мальчик рос. Ибо образ жизни людей оставался по-прежнему чужд принцессе. И все равно Лиразель любила сына больше, чем царство своего отца, больше, чем сверкающие века ее не подвластной времени юности, больше, чем дворец, поведать о котором можно только в песне.
Именно тогда Алверик утвердился в мысли, что принцесса никогда не свыкнется с тем, что видит вокруг, никогда не поймет народ, живущий в долине, никогда не прочтет мудрых книг, не рассмеявшись при этом, никогда не будет ей дела до обычаев и законов Земли; никогда замок Эрл не станет ей домом; с таким же успехом Трель мог бы словить лесную зверушку и держать дома в клетке. Прежде Алверик надеялся, что принцесса очень скоро выучит все то, что прежде было ей незнакомо, и придет время, когда мелкие различия между нашими полями и Эльфландией не будут более ее тревожить; но теперь наконец он понял: то, что казалось Лиразели странным и чуждым, таким для нее и останется навсегда. Долгие века ее вневременного дома оставили неизгладимый отпечаток в мыслях ее и фантазиях, и несколько кратких лет в наших полях ничего не могли изменить. Когда же Алверик узнал это, он узнал правду.
Между душами Алверика и Лиразели пролегли бесконечные расстояния, разделяющие Землю и Эльфландию, но любовь стала мостом, cоединившим края пропасти, – и не такие расстояния в силах преодолеть любовь. Однако когда на золотом мосту Алверику случалось на мгновение помедлить, когда он позволял себе мысленно заглянуть вниз, в бездну, у молодого правителя кружилась голова и дрожь охватывала его. Чем все это кончится? – думал он. И страшился, что итог окажется еще более невероятным, нежели начало.
Она же не понимала, к чему ей что-то знать. Разве красоты ее недостаточно? Разве ее возлюбленный не пришел наконец на те поляны, что лучатся перед дворцом, о котором говорится только в песнях, и не избавил ее от участи вечного одиночества и безмятежного покоя? Разве недостаточно того, что он пришел за нею? И для чего ей понимать нелепо-забавные вещи, которыми заняты эти смертные? Или прикажете ей теперь не танцевать на дорогах, не разговаривать с козами, не смеяться на похоронах, не петь по ночам? Вот еще! Что такое радость, если приходится скрывать ее? Должно ли веселье подчиниться скуке в этих странных полях, куда забрела она? Но вот однажды принцесса заметила, что одна из селянок долины Эрл уже не так хороша собою, как год назад. Перемена казалась еле заметной, однако зоркий глаз Лиразели безошибочно подметил ее. Принцесса в слезах побежала к Алверику за утешением, потому что испугалась: а вдруг Время в ведомых нам полях обладает властью повредить красоте, омрачить которую не осмелились долгие-долгие века Эльфландии. Алверик же сказал, что Время всегда возьмет свое, это известно всем и каждому, так к чему жаловаться?
Глава VI. Руна эльфийского короля
Король Эльфландии стоял на высоком балконе своей блистающей башни. Где-то внизу еще звучало эхо тысячи шагов. Он поднял голову, чтобы произнести руну, призванную удержать в Эльфландии его дочь, но в этот миг увидел, как беглянка прошла сквозь пасмурную завесу: по нашу сторону, выходя на Эльфландию, граница эта сверкает и лучится, словно звездные сумерки, а по ту сторону, выходя на ведомые нам поля, кажется дымной, тусклой и враждебной. И вот король поник головою, так что пряди бороды его смешались с горностаевой мантией, наброшенной поверх лазурного плаща, и долго стоял там в скорби, не говоря ни слова, пока время стремительно, как всегда, проносилось над ведомыми нам полями.
Времена, о которых мы ничего не знаем, состарили короля еще до того, как он наложил на Эльфландию заклятие вечного покоя. Теперь же, застыв бело-синим отблеском на фоне серебряной башни, он думал о своей дочери, затерявшейся в суете наших безжалостных лет. Ибо король знал, – он, чья мудрость простиралась далее границ Эльфландии и доходит до наших суровых полей, – хорошо знал он о том, сколь груб материальный мир и сколь беспорядочно-суматошно Время. Король знал: пока он стоит на балконе, года, способные уничтожить красоту, мириады трудностей и тягот, сокрушающие дух, уже смыкаются тесным кольцом вокруг его дочери. И отпущенные Лиразели дни показались ему, обитавшему за пределами треволнений и губительной власти Времени, столь же краткими, как нам показались бы часы, отпущенные цветам шиповника, что глупые люди оборвали с куста и продают вразнос на улицах города. Король знал, что отныне над принцессой нависла судьба, общая для всех смертных созданий. Король думал о том, что скоро она погибнет, как гибнет все смертное, и будет погребена среди скал того края, что презирает Эльфландию и ни во что не ставит ее самые священные предания. И, не будь он королем волшебных земель, что черпают вечный покой в его собственной непостижимой безмятежности, он бы зарыдал при мысли о могиле в скалистой Земле, могиле, что навсегда завладеет этой совершенной красотою. Или, думал король, уйдет она в какой-нибудь неведомый ему рай, какие-нибудь небеса, о которых повествуют книги ведомых нам полей, ибо даже об этом королю доводилось слыхать. Он представил свою дочь на холме между яблонь, под цветущими кущами нескончаемого апреля, сквозь которые поблескивают бледно-золотые нимбы тех, кто проклинал Эльфландию. Король видел, хотя и смутно, несмотря на всю свою волшебную мудрость, то великолепие, что отчетливо различают только блаженные души. Он видел, как с небесных холмов дочь его простирает руки (он прекрасно знал, что так оно и будет) к бледно-голубым вершинам своего эльфийского дома, и никому из блаженных душ нет дела до ее тоски. И тогда, хоть и был он королем земли, что в нем черпала свой неизменный покой, он зарыдал, и вся Эльфландия содрогнулась. Эльфландия содрогнулась так, как дрогнут недвижные воды здесь, едва поверхности коснется нечто родом из наших полей.
Тогда король повернулся и ушел с балкона, и в великой спешке спустился по бронзовым лестницам.
Ступени еще звенели от его шагов, а король уже стоял у дверей слоновой кости, ведущих в нижнюю часть башни. Он вошел в тронный зал, о котором поведать может только песня. Там король извлек из ларца пергамент и перо, добытое из некоего мифического крыла, и, обмакнув перо в неземные чернила, начертал на пергаменте руну. Затем, подняв два пальца, он сотворил пустячное заклинание, которым обычно призывал стражу. Но рыцари не явились на зов.
Я уже говорил, что над Эльфландией время не идет вовсе. Однако любые события сами по себе – проявления времени; что сможет случиться, если время стоит на месте? В Эльфландии же дело со временем обстоит так: ничего не движется, не блекнет и не умирает в вечной красоте, что дремлет в медвяном воздухе; ничего не ищет счастья в движении, перемене либо новизне; все пребывает в вечном экстазе созерцания той красоты, что от века существует в мире, что всегда сияет над зачарованными полянами, ничуть не померкнув с тех самых пор, как впервые была создана заклятием либо песней. Однако если сила помыслов чародея воспрянет навстречу вторжению нового, тогда власть, одарившая Эльфландию неизменным покоем, отгородившая ее от времени, вдруг растревожит этот покой и время на краткий миг завладеет Эльфландией. Бросьте что-нибудь в глубокий омут с чуждого ему берега: в омут, где дремлют гигантские рыбы, где дремлют зеленые водоросли, где дремлют густые краски, где спит свет; прянут гигантские рыбы, всколыхнутся и перемешаются краски, дрогнут зеленые водоросли, пробудится свет, мириады существ познают медленное движение и перемену; но очень скоро омут вновь застынет в неподвижности. Примерно то же произошло, когда Алверик прошел сквозь границу сумерек и миновал зачарованный лес: встревожился и обеспокоился король, и вся Эльфландия содрогнулась.
Когда же король понял, что никто из рыцарей не явится на зов, он обратил взор свой к лесу: властелин Эльфландии знал, что потревожен именно лес. Сквозь непроходимый строй дерев, которые еще подрагивали, возмущенные появлением Алверика, направил он свой взгляд; сквозь густую чащу и серебряные стены дворца, ибо глядел при помощи колдовства; и увидел четырех сраженных рыцарей дворцовой стражи, недвижно лежащих на земле, и густая эльфийская кровь сочилась сквозь бреши в латах. И подумал король о первозданной магии, посредством которой создал он самого старшего, с помощью руны, только-только подсказанной ему вдохновением, – в те далекие времена, когда он еще не победил Время. Король прошел сквозь величественный, сверкающий всеми лучами радуги портал, миновал мерцающие поляны и приблизился к поверженному стражу, и увидел, что не успокоились еще растревоженные деревья.
– Здесь побывала магия, – молвил король Эльфландии.
И хотя владел он только тремя рунами, способными на нечто подобное, и хотя произнести их можно было только однажды и одну уже начертал он на пергаменте, чтобы вернуть домой дочь, король произнес над старшим рыцарем, сотворенным силою его магии давным-давно, вторую из самых волшебных своих рун. Отзвучали последние слова руны, и в наступившем безмолвии все бреши в броне, сиявшей ярче лунных лучей, с тихим щелчком закрылись, исчезла густая темная кровь, и пробужденный к жизни рыцарь поднялся на ноги. Теперь у эльфийского короля оставалась только одна руна, что превосходила могуществом любую известную нам магию.
Остальные три рыцаря были мертвы; а поскольку душ у них не было, их магия снова вернулась в помыслы властелина волшебной страны.
И вот король направился назад, во дворец, а последнего своего стража послал за троллем.
Тролли, создания с темно-коричневой кожей, в два-три фута ростом, – это одно из населяющих Эльфландию племен, сродни гномам. Очень скоро в тронном зале, рассказать о котором можно только в песне, раздался быстрый топоток, тролль, скакнув, приземлился у трона на две босые ножонки и предстал пред королем. Король вручил ему пергамент с начертанной на нем руной, говоря:
– Беги отсюда прочь, скачи за край Земли, доберись до тех полей, что неведомы здесь; отыщи принцессу Лиразель, что ушла в людские обители, и вручи ей эту руну; она прочтет ее, и все будет хорошо.
И тролль со всех ног помчался прочь от дворца.
Очень скоро тролль, передвигаясь большими прыжками, добрался до границы сумерек. Теперь ничего более не двигалось в Эльфландии; и древний король, погруженный в немую скорбь, недвижно застыл на великолепном троне, поведать о котором может только песня.
