Евгения Хамуляк
Бабушколюбие. Сборник сказок независимых сказочниц

– Потому что, пока ты жив, есть надежда, да, мой хороший? – погладила бабушка Надя смиренную собаку и разрешила зятю уложить раненого на заранее разложенный плед и подушки.

– Так Луис или Солдат? – не понял папа.

– Какой к черту Луис?! – смешно возмутилась бабушка Надя. – Много ты видел в Подмосковье Луисов, а кровью солдатской вон почти до Москвы залито.

– Ой, ну и выдумщица вы, мама! – смеялся папа, инстинктивно понимая, что начинается новый этап в жизни семьи. И будучи абсолютно спокойным за душевное счастье тещи, а значит, и жены, и детей, и свое (!) повез всю бригаду лечиться на дачу.

Группа бабушек, их питомцев, волонтеров еще долго не расходилась, составляя план спасения оставшихся живых душ.

***

Папа был мудрым человеком. У него в компании трудилось почти пятьсот человек, большая половина которых числилась женской. И человеку, терпевшему такое безобразие, нужно было ставить памятник при жизни. И это делали не раз, восхваляя работодателя в дни, посвященные тому, а также во внеурочные выходные и даже в святой день Восьмого марта. Поэтому папа правильно почувствовал, что, несмотря на континентальные конфликты, мировые кризисы, разруху и просто разнообразные житейские трудности, в его семье, большой и дружной, жили мир и порядок. И это странным, нелогичным образом являлось следствием того, что его семья в лице питомцев ширилась и ширилась.

– Наверное, Люба с Солдатом нам карму чистят… – говаривал папа модерновым языком, понабравшись от детей, разбирающихся теперь и в карме, и в политике, и во всем на свете, сидя у камина и наблюдая за жизнью собак – вечно радостной Любой и смиренным, но довольным Солдатом, который, конечно же, расцвел после лазарета и кормежки по специальной диете бабушки Нади.

– Красивый пес, спокойный и умный, – констатировал папа. – Интересно, какие щенки получатся? И главное, как мы их будем раздавать. Они ж не будут у нас все…

– Боюсь, Витя, – обнимала мама папу, обхватывая за широкие плечи, – что миссия Любы на этой планете, – цитировала мама, то ли услышав мысли Любы, с появлением Солдата вообще не задумывавшейся о смысле жизни (кстати, первый признак абсолютного вселенского счастья!), то ли подслушав философские чаепития маминых подружек, – не только выгуливать бабушку Надю и делать счастливым Солдата, но и снабжать нашу семья новыми чистильщиками кармы…

Бабушка Надя абсолютно не прислушивалась к разговорам домочадцев (кстати, второй признак вселенского счастья!), а летала по дому на своей волне, напевая под нос. И это был третий признак очень счастливого человека. Ведь сегодня у старшей внучки был день рождения. Восемнадцать лет! И Варечка выбрала денек в своем загруженном календаре, распланированном на молодые года вперед, провести его в семье на даче. Первый признак взрослого человека. А может, ей просто нравилось справлять свой день рождения только с самыми близкими.

– Варя, – внимательно посмотрела на внучку бабушка Надя. – Когда мне было восемнадцать лет, я вышла замуж за дедушку Валеру. Он был тот еще фрукт! Ну ты знаешь… Но любила я его крепко. Потому что знала: никого другого не хочу видеть рядышком с собой. Я ведь тоже тот еще фрукт! Он был и есть моя вторая половинка. Поэтому от души желаю тебе когда-нибудь найти твою вторую фруктовую половинку, осчастливить его сначала своей красотой, добротой, ну и богатством. Ты у нас девушка с приданым! А потом осчастливить себя, его и нас красивыми, здоровыми, добрыми детишками. Пусть у тебя родится целых три дочки, и одну из них назови Любава… Я уверена, она обязательно станет писательницей, даже если будет работать бухгалтером. И пусть напишет сказки про меня, про Любу, про Солдата, про дедушку Валеру, про войну, где погибли мои мама и папа. Про то, какие мы все хорошие и счастливые, что сейчас нет войны. Нам всем будет очень приятно читать эти сказки.

Конец

«Дедушкины Сашины сказки»

Когда вырастаешь, вопросы счастья встают особо остро. Прям раз в неделю тебя точно кто-то, да или ты сам, спросит: а ты счастливый? А отчего ты счастливый? А когда именно счастливый? И тут, конечно, градом сыплются картинки этого самого счастья, связанные с машинками, с велосипедами, с друзьями… Но все эти истории часто оставляют двоякий след в душе и в памяти: машинки ломаются, друзья подводят или ты их подводишь… Но некоторые из историй никогда не подводят. Всегда-всегда несут счастье, даже если оно случилось почти сорок лет тому назад…

***

Больше всего на свете я любил пятницы. Но не потому, что это конец трудовой недели… У детей летом в деревне, брошенных на попечение бабушек и дедушек, нет конца недели. Выходные начинаются тогда, когда тебя, как попаданца, забрасывают на планету, где живут лишь бабушки и дедушки, и заканчиваются днем, когда с первыми дождиками и осенними желтыми листочками посвежевшие, отдохнувшие родители приезжают тебя демобилизовать с планеты счастья в мир серых будней.

А пятница была особенной, потому что приносили почту. Дедушка Саша становился крутым специалистом в мировой политике и экономике, искусным рассказчиком историй про войну, и не одну, которые выпали на его век, а также магом и волшебником, чьи фантазии уходили так далеко, что угнаться за ними мог только увлеченный второклассник или не потерявший легкость души старик.

– Вот шельмы, что творят! Всё с ног на голову перевернут, обзовут малинкой, а ты ешь и причмокивай их навоз потом! – кряхтел дед Саша громко, так что из окна обязательно раз в пятнадцать минут выглядывала бабушка Ольга, чтобы сделать замечание.

– А что ты меня критикуешь?! – вскидывался дед ровно в пятнадцать минут. – Мы их, фашистов, давили-давили! Я их один только целую тысячу повалил. Да какую там тысячу, как звезд на небе! – махнул он рукой на голубое-преголубое небо. – И Борис еще тысячу! А они, глянь, гниды, повыживали, другими именами обозвались и теперь нас жизни учат. Васька! – бросил он мне сквозь поседевшую, еще чуть рыжую бровь. – А ну, клянись, что навсегда коммунистом останешься! Иначе я тебя кормить не буду!

– Дед, да хватит тебе, – вынырнула бабушка из окна в положенные пятнадцать минут. – Что ты к ребенку пристал со своим коммунизмом, может, он и не знает, что ты там лопочешь.

Дед недоверчиво, будто не веря, посмотрел на меня, ухохатывающегося от этой перепалки, и сказал:

– Вась, вот ты, когда ешь, ты свой палец или глаз одинаково кормишь? Или вот сердце и коленку? Оно ведь понятно, что сердце важнее, но коленку не покормишь – далеко не уедешь. Разве не ясно? Это и есть коммунизм, сынок! Всем поровну, – серьезно, будто выступая перед партией, вещал дед.

– Кормлю… – только и смог вымолвить я, и слезы брызнули из глаз, потому что я скумекал, что дед шутит. Рыжевато-седая бровь хитро скривилась, он всегда так делал, когда шутил.

– И я кормлю всех поровну. А если ты разбогател, – и он потряс кулаком перед моей разинутой в улыбке конопатой рожицей, – так поделись с нищими. Мало тебе одному мильонов, что потеть-перепотеть – не истратишь за жизнь всё равно, – он обращался ко мне, но видел перед собой те «морды», так он их называл, с черно-белых полос своей пятничной газеты, – сдохнешь, как волк, хоть чуть-чуть себе карму-то очисти перед судом-то божьим и человеческим… Сам потом о пощаде просить будешь…

– Почему как волк-то, дедушка? – заинтересовался я, сглатывая смешные слюни и вытирая соленые глаза.

Дедово сознание вместе со взглядом вернулись из мира капиталистов-буржуев и посмотрели на меня.

– Знаешь, мы когда шли на Берлин, много встречали богатеев-то… Только и их война не пощадила. В мирное-то время можно было б купить слуг себе. А когда бомбят, то слугам никаких денег не надо. Вот и оставались старые богатеи в замках своих, никому не нужные, без братьев и сестер, без жен и детей. Немощные и убогие душами и телом. Большие деньги жадность рождают, а она сестра вредная, большим веником родню из дома выметает, – потом увидел у меня неподдельный интерес к этой теме и продолжил:

– Так вот, значит, заняли мы один такой замок. Знатный, красивый. Роскошный, – опустил дед глаза в пол, будто там оказался у себя в воспоминаниях.

– По закону военного времени надо было б в плен взять всех, кто остался, а некоторых особенно рьяных врагов и расстрелять для пущей верности. Да, на счастье, для души солдатской во всем замке один старый дед и оказался, да и тот к постели прикованный. Дух испустить ему осталось лишь в этой жизни, – он со значением причмокнул. – Я немецкий, как родной, тогда знал. Враги – они ж как родня становятся: все думы про них, все планы об них, гадаешь, мозгуешь, изучаешь… Вот и выучил. Ну и вечерами подходил к старику, воды подать, так просто посидеть, послушать, что мелет. А ему это лучше любого подарка – внимание-то. Пусть и врага. Он мне и рассказал, что после жизни, какую прожил, суждено ему лишь волком родиться. Ибо прожил ее, как пес поганый, всё про себя думал, всё себе загребал. Всех живых от себя прогнал, а вместо них картин да скульптур наставил, думал, это и есть жизнь богатого человека. Сильно ошибался. Да только поздно. Вот и осталось волком выть.

– А он пощады не просил? – заинтересовался я взволнованно, не зная, как отнестись к этому персонажу, с состраданием или без прощения. А дед сигналов не подавал насчет совести.

– Дак он черный колдун был, такие пощады не просят… – сказал дед под мои обескураженные вздохи. – Говорит мне, – усмехнулся, – де, давай тебе передам свои силы коварные. А я ему: куда тебе старик, я сам колдун из колдунов. Тогда, говорит, возьми меня с собой, век тебе благодарный буду. Жизнь спасу, свою не пожалею.

И от сил, говорит, не отказывайся, их только глупые называют черными или белыми. Силы – это силы! А я, мол, твоим ангелом-хранителем сделаюсь, с войны живым вернешься. Пули тебя обходить станут.

– А что надо было сделать-то? – не стерпел я, пушисто моргая наивными глазами.

Дед помолчал, будто раздумывая, стоит ли мне такое вообще говорить, почесал нос, из которого бурелом седой торчал, но сказал:

– Воды стакан подать перед смертью старику да руку пожать… А как дух испустит, этот дух в пузырь посадить и в лесу отпустить, чтоб черный колдун себе зверя нашел…

– И ты сделал? – тихо спросил я, только представив себе эти ужасы с черным лесом, и в горле пересохло.

– Саня, ты зачем ребенка пугаешь? Ночью спать не будет. Ну, я сейчас выйду, получишь у меня! Не дед, а прям Кощей какой-то! А вот ребенок дара речи решится, что Ваня с Леной скажут? Оставили, называется, школьника бабушке-дедушке, а возвратили инвалида.

Дед позвал за собой, чтоб продолжить разговор в другом месте, подальше от вражеских ушей.

– Пойдем к деду Боре вишню кушать. А то у этого старого жадины ее как чертополоха. Пусть делится… – и мы улизнули в самый момент, когда бабушка Оля с пунцовым лицом и с полотенцем в руке уже вылетела на пустую улицу.

Пока шли, присели на лавочке, чтоб договорить, и заметили, как Байкал увязался за нами. Никогда не пропускал походов.

– Так получилось колдовство-то? – спросил я с придыханием.

Дедушка опять недоверчиво взглянул на меня, прикусил губу, но потом-таки разомкнул уста.

– Да не боюсь я, деда, колдовства черного! – пытался убедить я его, молчаливого, загадочного. – И когда ты помирать станешь, принесу стакан воды. Ты только подольше поживи, – попросил я слезливо и прижался к его плечу в клетчатую рубашку, чисто стиранную и выглаженную бабушкой.

Молчаливый, он обнял меня молчаливого с глазами на мокром месте.

– Колдун колдуна видит издалека… А вообще, запомни, Васька, есть такие люди, ну прям сущие ангелы. Или, точнее, они так думают. И богу молятся, и в детские дома ездят, и за свет-газ урочно платят. Прям светятся оскалы у них ангельские. А вот упадешь ты оземь, ну, сделаешь ошибку какую, – и руки не подадут, чтоб не мараться. А вот плохой человек, много в своей жизни падая, знает, чем земля и пинки людские пахнут. Тут отличать надо уметь, – он поднял указательный палец вверх. – Тут надо уметь! Но я научу… Ты не переживай.

– Ну а колдун? Колдун-то че?

– А что ему сделается, вона, бегает за мною… – и он указал на Байкала, смесь немецкой овчарки и какой-то странной породы, помеси волка или росомахи. «Черт-те что», – называла его бабушка Ольга и давала мякиши, моченные в козьем молоке.

– Ой, – ойкнул я, зная собаку с рождения и никогда не предполагая, что…

– Будет хорошо служить, в следующей жизни человеком станет. Может, и в наш род возьмем. Кто-то же должен силу переносить. А ее, внучок, очень тяжко переносить бывает. Если на добрые дела не пускать, она тебя изнутри сожрет. Как немца того…

– Ой, – выдохнул тяжело я. – А я ж художником собирался стать… как мамка.

– Это дело хорошее, – похвалил дед. – Будешь рисовать родные просторы да загадки души русской. Будет тебе такое раздолье! Тут ведь понимать надо! Я ведь тоже рисовал… Да в войну всё пожглось, – показал он огромные рабочие, совсем не художественные руки.

– А тебе сила-то хоть раз пригодилась? – спросил я вкрадчиво.

– А то! В японскую в засаде… В Берлине прям на подходе… И в Польше…

– Ой, а расскажи про Польшу, это про детей голодных, да? – выпрашивал я, совсем забыв про вишню.

– Ехали зимой… – и будто холодом обдало от его слов. – Деревни пустые. В каждом доме трупы. Или от бесчинств. Или от голода. Но делать нечего, где-то надо остановиться на ночлег. А я один был, и Байкал, пес. Везли консервы нашим бойцам. Дело военное. Не довезешь хоть баночку – расстрел.

– Вижу, – он приложил ладонь к бровям, всматриваясь вдаль, – из одной хаты дымок идет. Подъехал, – вытер двумя пальцами у рта. – Осторожно вошел… Деревня-то после боя. Солдат не должно было остаться, ни наших, ни ихних… А там семья на скамьях от голода помирает. Все уже опухли от голода. Страшный запах смерти повис, хоть топор вешай. Мать взнемогла первой, вот и некому кормить шестерых стало. А зима лютая, как назло.

– Говорит мне по-ихнему что-то. Молит о пощаде. Только непонятно, о какой: быстрой смерти или долгой. Вталкивать ничего не стал, тут надо сразу решать. А на деле шесть часов у меня было. Достал я свой паек и сварил им похлебку из топора, что называется. После голода по первости – это то, что надо. Сразу-то есть нельзя, запомни. По чуток отходить от смерти надобно, по шажку, по наперсточку, а то спохватится, быстро загребет, костлявая.

Я сглотнул, плохо понимая его слова, но боясь переспрашивать.

– Попоил их бедняг, а наутро уехал. Только пару консервов в бак с топливом засунул для них. Раскроют – расстрел, а не раскроют – им привезу на обратном пути. Как во сне, не знал, что будет. Вот токашма на Байкала надеялся, – улыбнулся собаке и погладил.

– Приезжаем. Считают – а там всё ровно. Я ведь уже готовился к расправе праведной. Война ведь. От пропитания солдат исход нашей земли зависел. А тут семья… За одной семьей, понимаешь, брат, миллионы жизней стоят. Тут выбирать надо.

– Я понимаю, – согласился я, не совсем понимая, но тон у деда был слишком серьезный, чтоб не согласиться.

– А тут всё ровно, – он задумался, будто до сих пор не верил тому чуду. – Опять не спамши, помчался в обратный путь. Зашел в хату, а там воздух смерти пропал. Ожили ребята. Ну, я им дрова нарубил, мать мазями своими на ноги поставил. Три дня у меня было. Все им посвятил. С Байкалом поохотничали, добычу всю оставили. Ну и на работу, на фронт, умчал. А они молодцы, ведь наши тоже!!! Славяне! – крикнул он мне, как бы доказывая родство и правоту своих действий мне. – Выжили сами! Все шестеро детей выросли! И до сих пор меня не забывают, пишут… И я их не забывал и не забываю, пишу. Как-то вот так, Васька, бывает. Кто его разберет, кто кому брат-сват. Вот помрем, потом уж узнаем, да? – развеселился он, как вдруг мы услышали тяжелый бег бабушки Оли.

– Ты посмотри на него! Не успокаивается, старый хрыч! Всё стращает и стращает пацана…

Но мы уже не слышали, дали бег в другую сторону, где дед Боря проживал.

А проживал он не то слово!

– В кремле! Как президент, – смеялся дедушка Саша, легко одолевая бег в своем-то возрасте.

Белокаменный двухэтажный дом, загороженный белокаменным огромным забором, за которым цвели и благоухали вишневые, яблочные и миндалевые сады. Двоюродные дедушка Боря и бабушка Аглая, не уступая моим родным дедушкам и бабушкам, ухаживали за таким хозяйством в одиночку. Редко кто из трех сыновей приезжал из города. Хоть и не забывали родных, дорогие подарки отцу-матери дарили, но вот визитами не баловали. Это ранило сердце дедушки Бори, об этом было не принято вспоминать. Но тут я всегда усмехался, потому что деда Саша почти при каждом удобном случае все-таки эту тему поднимал. Но тогда я не понимал, а может, просто чувствовал, что брат брату всё разрешал, вмешиваться в кровоточащие и загнившие раны души. И деда Саша раз в две недели звонил каждому из племянников, напоминая о себе и о брате. В разных формах и тоне речи.

– Ну, что, буржуй, давай делись вишней с советской властью, – смеялся дедушка Саша, всегда придумывая прибаутки для встречи с братом. А были они непохожи внешне, как говорила бабушка Оля, как коромысло с бочкой.

Дедушка Саша сухой и высокий, а дедушка Боря – как огромная бочка с груздями, толстый и коренастый. Однако внутри оба горели, как огонь.

– Нету больше советской власти! Добили ее. Демократия теперь. Свобода и раздолье, – громогласно и властно отвечал дед Борис, пожимая руку старшему братцу.

– Тогда принимай недобитки. Когда ваша демократия окончательно страну раздраит, в ад ввергнет, тогда вся надежда на недобитки ляжет. Так что корми от души нас, и еще с собой вишни наложи, – не уступал дедушка Саша.

Я тогда понимал, что за улыбками да смешками серьезные какие-то мысли стоят. И правильно понимал.

– Что ж только вишни? – кричала из окна бабушка Аглая. – Колбасу давай, сала шмат. И возьми патиссонов, патиссоны Ольга любит.

– Не, – отмахивался дед, – мясо не возьмем. – А потом наклонялся ко мне и говорил, чтоб слышал брат:

– Свою козу никогда не ешь, Вася. Она тебя потом на рога и поставит, тока изнутри, за кишки возьмет и поставит.

– Всё старые сказки… – махнул огромной рукой дед Боря и пошел в дом, зазывая с собой.

– Раньше слово «сказки» быль означало. Мать всегда говорила. Своих не ешь. Отомстят.

– Ну а куда девать столько мяса-то? – возмущалась Аглая, тут же накрывая на стол для любимых гостей, доставая всё самое красивое и вкусное.

– А куда вы столько заводите? Чай, не голод. Не третья мировая.

– Садись, Васек, – нежно погладил дед Боря меня по голове и очень ласково посмотрел на сходство родное, вспоминая отца своего, верно. Говорят, очень уж я на прадеда вышел хорошо.

– Что, на майские не приедут? А картошку кто сажать будет? – в упор спросил дедушка Саша родню. Наступило молчание.

И через некоторое долгое время поднял голову дед Борис, а в глазах прям огонь горит, мурашки по коже побежали.

– Что ты меня буравишь? – усмехнулся брат. – На мне знаки стоят окаянные, рикошетом может отлететь на тебя. Уймись, – махнул он сухой рукой с длинными трудовыми пальцами. – Я ведь спрашиваю не от любопытства или от злорадства. Ты меня знаешь. В последний раз поссорились из-за этого, три года не разговаривали. Хватит уже. Я же вот что пришел… – и он замялся. А дедушка Боря тут же сменил гнев на милость, завидев смятение.

Это всё оттого, что деда Сашу было тяжело чем-то смутить. Значит, дело не в вишне. Бабушка Аглая присела, понимая, что и ее касается.

Вот я тогда удивлялся, как это они друг друга без слов понимают. Прям мыслечтение какое-то! Но потом с возрастом оценил и тоже приметил эту особенность родственных душ.

– Надо тебе, Боря, день рождения свой справить… – начал дед.

– Вот те на… – промямлил Борис.

– Не хотел, чтобы вы от меня узнали, – и тут достал газеты из-под мышки, – эх! Да лучше от меня… Что я, старый, тяну?! На войну родина наша собралась. Да на плохую. А твои богатыри служивые, храбрые да горячие, первые полетят.

Бабушка Аглая уронила чашку, дедушка Борис побледнел.

– Надо бы тебе, Боря, день рождения свой справить. И всю семью позвать. Чтоб все приехали. И никаких отговорок. Если что, припугни болезнью какой.

– Ну зачем? Ну зачем нам эти войны нужны? – начала причитать бабушка Аглая, что я тоже заволновался. – Вот что дома не сидится?! Зачем нам чужие-то конфликты? Зачем всех спасать? Себя б лучше поберегли…

– Ты давай, женщина, прекрати плач Ярославны, – серьезно сказал дедушка, у которого огнем полыхнули глаза на такие разговоры. – А ты хочешь, чтоб мы всем скопом забились в один город, а лучше в одну церковь, сели там сиднем, как ослята, и давай богу молиться о спасении, да?! Так вот —не выйдет! Думаешь, у врага жалость к тебе появится, если ты ослихой запоешь?

Раньше, да, собственно, и до сегодня, никогда не видел, чтобы женщина, красивая женщина, которой еще в свои года являлась бабушка Аглая, с черными, как уголь, глазами, острыми домиками-бровями, с цвета ежевики опалами в ушах и красными, как малина, губами, не обижалась на «ослиху». А только прикусила свою губу и размякла, с добротой глядя на свояка.

– Сожгут вместе с церковью и твоим богом!

– Богохульник, – тихо сказала Аглая. – Вот Ольга бы тебя слышала…

– Каждый день мой храп слышит, – парировал дед.

– Так вот, соберем всю семью и отметим юбилей твой, брат, – и скорбно сложил седо-рыжие брови, пока брат читал газету. А значилось там, что вооруженный конфликт только возгорается, собираясь распространиться на многие края нашей родины.

– Еще не уехали? – только поинтересовался Борис.

– Еще нет.

– А что, совсем плохи дела?

– Позором закончится игра эта. Уж больно заигрывают с врагом, а тот ластится, подарочки делает, прям как рысь с тетеревом жирным играет, – и стал указывать на разные заголовки и статьи.

– Что там бабушка Оля делает? Почему в гости не пришла вместе с вами? – переключилась на меня бабушка Аглая.

– Пироги делает, завтра мама с папой приезжают в отпуск, – что знал, отвечал я.

– А с чем пироги-то? – усмехнулась Аглая, трогая меня за мочку уха.

– Вроде с капустой… – вспоминал я, пытаясь одним ухом прислушиваться к шушуканью дедов.

И вскоре дедушка Боря, набрав в легкие воздуха, будто собираясь с силами, переключил внимание с газеты на меня.

– Что, внучок ты мой родной, учит уже тебя деда Саня боевой магии?

Я быстро воззрился на деда. Какая такая боевая магия? И помотал отрицательно головой. Даже с обидой чуток.

– Такому в школе не научат. Ты, Вася, хорошо его слушай. Он меня еще учил. Может, мы благодаря этому огонь и воду прошли. У нас же мамки-папки не было. Мне дед твой и мамкой, и папкой, и дядькой, и теткой родною был. Хорошо, успела бабка наша кое-что порассказать ему самому перед тем, как ее большевики укокошили, – и укоризненно взглянул на деда. Тот отвел глаза.

– Есть моменты в истории, которыми мы, коммунисты, не гордимся, а стыдимся.

– А что ж твоя коммунистическая партия магию не одобряет? Вот узнали б, где надо, про твои приемчики да сказочки, не соскучился бы объясняться? – и стал смешно ухохатываться над братом, сделавшимся пунцовым.

– Дед, а ты что, правда, что ли, черный колдун? – вдруг спросил я, как будто впервые вижу своего деда.

– Слушай больше Борьку, – только и бросил он, а сам отвернулся.

– Эх, люди! – вздохнул Борис и опять от души потрепал меня по плечу. – Какие вы счастливые! Вот нам бы хоть один из троих нарожал бы Васьков, Машуль, Варвар, Григорьев… Да, мать?

– Дождешься от них! – махнула рукой бабушка Аглая. – Каждый день мне только фотографии шлют с Канар, то с Африки, то еще с каких-то земель чужих. А оно надо?! Что дома-то не сидится? Кто будет здесь жить, работать? – и размахнула руками в стороны, указывая на хоромы, в которых только старики и проживали.

– А вот пусть Боря созовет всех сыновей со снохами, да с деверями, да со сватьями, кумовьями, разрешит друзей закадычных пригласить, устроит пир на весь мир, в баньке своей знатной попарит, как родных… Что ее жалеть-то? Авось и приедут целым миром… – и сам махнул рукой. – А если не приедут, внуки всё равно приедут. Кто земле долг не отдал, всё равно внуку-внучке возвращать. Крапивницей, угрями пойдут в Африке-Америке своей, а сюда вернутся, как огурцы малосольные, родные и здоровые станут. Вот на Васька хоть гляньте, в городе задыхается, говорят врачи. Что там у тебя? Аллергия?! Тьфу на нее… А здесь, а ну, Васек, хоть раз воздуха-то не хватало?

Я помотал отрицательно головой, за что получил кулек конфет.

– Это да! – согласился Борис. – Да хоть бы сначала нарожали. А то всё для себя да для себя!

– Война, брат, идет! Только раньше на нас танки свои гнилые гнали, а теперь, хитрецы, поняли: русского солдата войной не проймешь. Они по мягкому, по душе танками своими лживыми давай давить, приучать молодежь к веселой, беззаботной жизни… А если грянет завтра война настоящая? Кто постоит за землю, за мать с отцом, за деда и бабушку? – и стал размахивать газетой, как оплотом противника.

– Внуки, – вставил я свое слово, прожевывая шоколадную конфету, прилипшую к небу и не дающую выговорить слово нормально.

Все трое воззрились на меня с интересом, будто увидали в первый раз, что я вырос.

– Я вас никогда не забуду, – проглотил-таки шоколадную прилипалу я и завидел, как намокли глаза у моих бабуль и дедуль.

Продолжение следует