Лолла Марч
Боги играют в большой теннис
Мы легко забываем свои ошибки,
когда они известны лишь нам одним.
Франсуа де Ларошфуко
1
Песок, яркой и нескончаемой полосой горел под черным небом. От этого даже казалось теплее, но на планете без атмосферы сложно понять, что такое тепло. Желтый цвет песка врезался как топор – это единственное, что точно можно было определить. На небе не было ничего кроме непонятной блеклости угасающей звезды; никаких признаков движения; жизни. Только песок, загибающийся во все стороны планеты.
Так было, пока не появилась я.
Сейчас, думается прошла не одна тысяча лет прежде, чем поняла, что могу что-то понимать. Я лежала или уже парила, явно было одно: рождение с чувством дерева, которое проснулось весной обрубленным. Комочком чуть больше песчинки, весомее или не весомее чем эта планета. Да и как учитывать размер того, чего не видно.
Переворачивая песок в разные стороны, создавая барханы или это была просто небольшая рябь. Развивала свои границы – летала ветром, знакомилась со своими ощущениями, представлениями. Тогда не было время, про время я узнала гораздо позже, когда его стало не хватать. Довольствовалась малым и пыталась уловить хоть что-то.
– Кажется я тут уже пролетала.
– Кто это?
– Что?
Я вертелась в разные стороны, но пейзаж не менялся, себя не было видно – ни кого-то еще. Создался страх, неизбежность, потом смирение. Разум создался из энергии, дополнился или переродился. Только чувство тоски внутри сгущалось. Мне не хватало так явно чего-то важного – думала сначала, что себя. Но потом этого казалось мало, каждый раз узнавая новую грань жизни, это самое чувство не пропадало. Скорее оно вело меня и заставило переродиться.
И как мне удалось понять, что уже в миллионный раз прохожу по одним и тем же песчинкам? – этот вопрос ставит меня в тупик. Не меньше, чем голос, который был разумом. Песчинки стали меньше – я тяжелее. Что даже подумалось: «Надо отдохнуть».
Это были слова, которые можно понять без языка, это были чувства настоящего предела. Даже обреченности. Вот так колесить по планете, создавая для себя энергию, было невыносимо. Но в этом был смысл.
– Кто я? И как я тут получилась? – пришло время задавать вопросы. Но на пустой планете оказалось это не просто.
Мне не хватало себя, ответов и чего-то определённого твердого. Я хотела чувствовать нечто большее чем обрубок, или скорее затолкать в эту пустоту осязаемость.
Сейчас думаю, что это было глупо, но единственное что я придумала тогда – достать из земли железо и сделать тело. Как я это сделала, не знаю. Остается думать, что там не было совсем время, и все это волочение по песку было лишь минутой, просто очень долгой. А иначе тысячелетняя борьба за существование вызывает огромную скорбь по самой жизни.
Тяжелое, огромное, несуразное: под семь метров, тело, с ним я чувствовала свою значимость. Ступни похожие на утюги, голова из этого же разряда. Какое-то подобие человеческой плоти, откуда только я придумала его? В то мгновение для этого всего не было слов, только – быстро, срочно что-то делать, – эволюционировать. Но я быстро уставала с этим телом, потом уже и без него.
Дальше что?
Дом без дверей и окон, песчаный квадрат, возле которого стоял железный скелет. Универсальный дом, в который можно было войти с любой стороны. Так я узнала материю, как ее использовать и проходить сквозь. Но по-прежнему мне чего-то не хватало.
Сколько время ушло, пять минут и целая вечность, сейчас это кажется совсем не важным. Только осознание, насколько велика сила мысли, что я смогла из ничего, сделать себя.
Тоска приросла ко мне, стала неотъемлемой частью, которую я просто перестала замечать. «Значит это моя суть» – думала я.
Через какое-то время я построила железный, треугольный корабль. Без руля, окон, опять же дверей, на длинных железяках – ногах. Разместила внутри корабля себя и свою пустоту жизни и планеты, на которую больше никогда не вернусь. И улетела. А огромное скелетное тело так и осталось лежать возле подобия дома, смотря чуть поверх. В ожидании, когда свет совсем исчезнет.
Что мной движет?
Корабль стоит, вижу его из окна. Я почти здесь прижилась, какие-то тысячу лет, по сравнению с прошлым – считай полчаса. Каждая из жизней на этой земле мало чем отличается от другой. Меняются имена, лица. Начало бывает разным, смотря как подбросить кубик, но игра одна, с одними и теми же клеточками преодолениями и счастьем. Незначительный выбор как играть и принимаешь ли ты правила, по которым играешь. Приходится запоминать, что следует от определенного шага, за выбором идет расплата. Но не знаю сколько еще я буду ходить по одним и тем же клеткам, чтобы наконец-то понять – все начнется сначала.
Кони несутся по дороге, колесница подпрыгивает на кочках, трясется красная, пыльная ткань. Погоня. И вот что меня дернуло высунь голову, чтобы посмотреть назад? Отстаивание своей правоты до конца? Моя голова слетела с плеч тут же, одним касанием меча всадника, который оказался совсем близко. А в голове и по сей день осталось одно восклицание: «Я же Цицерон!». Голова ударилась об землю.
Начинается новая жизнь, где-то в другом месте, а все еще продолжаю ощущать, что мне чего-то не хватает. В этой жизни я думаю, что мозгов, в той, что счастья, в предыдущую денег, в бальных залах мечтаю о ком-то. И эта, наверное, самая правдивая мысль за все время. Все жизни несмотря на обстоятельства я кого-то ищу, странно ощущая неполноценность от происходящего и тоскуя по тому, что не могу понять.
Война. Опять. Тяжёлые ботинки по скрипучему полу, разошлись важно в разные стороны дома. Переворачивая столы, стулья. Мы сидим с семьей в погребе и тихо молимся, кто как мог, кто как понимал происходящие. Трое детей разных возрастов и мать прикрывает рот самой маленькой девочке. Когда они ушли мало что изменилось, мы так же боялись выходить. Наша деревня была под обстрелом, штабом чужих. Это все что можно было уловить и понять детям находясь в темноте, в земле.
Мать ушла на какой-то день за чем-то, за едой, хотя какую еду можно было там найти не знаю. Девочка маленькая, моя сестра умерла. Старший брат и я ели землю. А когда было уже нечем дышать от зловония, я вышла, пробежала пару тройку метров от дома и меня подстрелили в голову.
Сначала. Еще раз и опять война. Тоска почему-то, что я не могла объяснить, хотя у меня был муж, хоть какие-то надежды, еда и дети. Вкус земли вызывает отвращение к себе, а это чувство было кислотой. Оно сжигало изнутри. Может это была глубина потерь.
Помню, как море бушевало, перекатываясь синевой, играло незадачливого с камнями, превращаясь на мгновения в белую пену. Тяжелые тучи, свинцовым одеялом уложились на горизонте. Издали приближался шторм. Глубокие цвета поражали не естественностью, вокруг всё двигалось, и не было сомнения, что море и небо сговорились в ужасающей красоте природы. Ветер помогал в столь прекрасной картине, обрамлял трепетанием листву. И наверное, не замечал, как гнулись ветки и стволы деревьев. Несся дальше, до следующего дерева, мгновенно отдаляясь куда-то вдаль, и кружил с новым порывом. Не останавливаясь, дул с моря холодной влагой. Впервые за всё лето, был такой сильный шторм. Знойное лето ждало этого ветра, и немного дождя.
Сквозь шум и такую кутерьму, никто и не заметил бы, что на обрыве сидела женщина, уткнувшись в пожелтевшую траву, она склонилась на колени, как будто в мольбе. Ветер успокаивал и одновременно истязал мои мысли. Я стонала под стать волнам, которые бились о берег; как море трепетала от порывов ветра. И лишь ветер улавливал, за собственным ревом:
– Я больше так не могу!
Этот крик был одинок между слёз, я просто шевелила губами и повторяла вновь и вновь: Я больше так не могу.
Мысли плели одну и ту же историю, этот обрыв уже смог бы сам её в точности рассказать, если бы умел говорить. И все думаю, что тут не так?
В маленькой комнате слышалось лишь тихое пение и как деревянное кресло перекатывалось на полу. Женщина укачивала младенца, улыбалась в смотрящие на неё большие карие глаза. Её девочка никак не хотела засыпать, и просто вслушивалась, что ей поет мама.
Это всё, что я помню из раннего детства. От силы мне было год, а может и меньше. Не знаю, почему лишь эта улыбка мамы и её счастье в глазах увековечились настолько в моей памяти.
Всё стёрлось. Прогулки, игры, отец, даже та песенка, что она мне пела перед сном. Лишь отдаленное мурлыканье иногда проносится где-то в глубинах памяти.
А потом уже мне примерно три года, и мы несёмся под крики. Надвигалась война. Мама просто схватила меня, и мы побежали, как и все в нашем посёлке, в убежище в горах.
Дети плакали, не понимая, что происходит. Я на них смотрела, прижимаясь к маминому плечу. Тряслась, стукаясь подбородком о плечо, наблюдала как женщины и дети бежали спотыкаясь. Но эта маленькая вереница всё продолжала бежать. Стоны, громкие вздохи. Остановки. Но никто не смотрел назад. Просто бежали, чтобы успеть. В дали что-то громыхало. За всем этим я слышала и чувствовала, как сильно бьется мамино сердце. И тут и мама упала, поскользнулась, не сразу встав, она с трудом разжала затекшую руку, которой так крепко меня держала. Я встала, и мы побежали снова. Гора, деревья, и там, где-то лагерь.
Следующие воспоминание из детства, спустя пару суток, хотя может и недель. Мы в лагере, я проснулась от рева самолетов. Казалось, что они прямо над головой. Я ничего не понимала, не спрашивала, и не хотела даже узнать. Только хотела кушать и вернутся домой. Всё же, скорее всего это длилось очень долго. Лагерем это трудно было назвать. Натянутых пару навесов, вырытые спальные места. Со всех сторон ночью и днём кто-то всхлипывал. Дети спрашивали каждые пять минут, когда это закончится. Я только видела, как мама отдавала мне всё еду, питьё, укрывала меня собой ночью. И мне было тепло. Мы с ней тогда не обмолвились даже парой слов. Она на меня смотрела, осунувшаяся, с грязным и утомленным лицом и прижимала к себе. Я долго не могла вспомнить, как так произошло, что она умерла. Когда, как, я могла упустить этот момент? Почему я больше ничего не помню? Вечные залпы, самолёты, плач, голод; мама, которая была рядом, а потом вдруг всего этого не стало. Может тогда страх и выел всё, я не помнила, где мой дом, и не могла связать и пару слов. Даже не знала, как называется мой посёлок и жила ли я вообще в посёлке. Я молчала, искала ночами маму, и просыпалась от своего крика, что возле меня пусто, и только самолеты.
Я оказалась в детдоме. Почему, не знаю, неужели никого у меня нет? Почему я не вспомнила, где я жила, когда меня спрашивали? Почему я не могла вспомнить родственников? Почему моя мама умерла? Почему не узнали меня? И не искали?
Вечное чувство опасности и стремление вернуть тот момент, когда мама меня укачивала перед сном. Все годы, меня спасало только чувство, что она всё равно где-то рядом.
В детдоме голая вода, и работа в огороде в надежде, что скоро что-то вырастет и нам приготовят поесть. Зимой мы спали втроем с девочками, так было теплее.
Учёба. Меня перевели в другой детдом может даже в другой город. И опять я не понимала, почему это происходит. Только привыкла и смирилась, полюбила девочек и начала хоть как-то говорить и играть. И опять перемены. Сейчас уже я рада, что оказалась там, у меня была подруга, которую я до сих пор помню и люблю. Но тогда первый год на новом месте меня опять вогнал в ступор, учители меня дергали, ругали. Но понемногу я опять начала привыкать. В стенах детдома не было ничего. Ничего особенного я не могу вспомнить из походов за километры в школу. Я хотела просто пережить это всё. Мечтала найти свой дом.
Работу, завод – я не помню, не помню ничего кроме усталости. Мы жили с подругой в маленькой комнате у какой-то бабушки. По выходным иногда удавалось сходить погулять. И вот в один из таких дней, подруга уговорила меня на вечернюю прогулку. Стояло лето, вечером было хорошо, немного прохладно, люди гуляли, дети играли, бегали. Мы с подругой болтали, смеялись и не заметили, как уже шли и общались с молодыми парнями. Они были в военной форме, красивые, веселые и только в первый день приехали к нам в город.
Один из парней предложил мне погулять еще и завтра. Он сделал это тихо чуть ли не на ухо, тактично и смело. Тот самый парень, который мне понравился с самого первого взгляда. Мне ещё не приходилось разговаривать с парнем наедине. От него исходила уверенность, строгое спокойствие и доброта. Я влюбилась безоговорочно и сразу, старалась не показывать виду, но, это у меня не получилось. И через несколько дней он мне сказал:
– Ты красивая. Ты наверняка знаешь, что быть женой военного сложно. Но мне тут предложили остаться здесь и работать, вон в том заводе, – он указал на далекий холм, за которым и скрывался от взора военный завод, – Мне дадут навесь какое, но жильё, а потом мы построим свой дом.
На этой фразе у меня уже горели глаза, щеки. Я уже не могла не строить глобальные планы в своей голове.
Мы поженились. И жили не далеко от этого завода. Жили и вправду не особо в хороших условиях – в вагончике. Но он был наш. Помню, как радовалась, убирала, стирала, готовила, ждала его с работы. Готовила завтрак, провожала и опять его ждала. Родился наш первенец. Через год еще один сын, и вагончик мне перестал казаться моим раем, который меня от всего укроет. Стало мало места, тараканы шерстили на столе по ночам, я не высыпалась, и мне было душно. А муж просто работал, целовал нас с утра, дети провожали его до дороги. Я улыбалась и шла в дом убираться.
Каждый день становился для меня серее, я смотрела на другие семье и понимала, что мне повезло, меня выбрал хороший человек. Он любит меня, детей, у нас всегда есть что покушать, он не пьет, не ругается и всё обещает мне, что всё будет лучше. Он этого не говорил вслух, его глаза мой единственный стимул всё ещё продолжать что-то делать, в благодарность ему. Дети играли с соседями, а я пошла, отнести ему обед. Была беременна третьим ребёнком, и прогулочным шагом шла к нему на работу. Он радовался, когда я так к нему приходила на обед. И за всей несправедливостью жизни, я была очень рада, что его встретила. Пускай, было всё не так, как я хотела, но у меня была семья.
Давно не ходила в эту сторону, там достраивали дом. Я смотрела на его белый фасад. И такая горечь поднималась, слёзы катились по щекам. Я так хотела там жить. Возле дома доделывали забор, а я проходила мимо, всматриваясь в каждый сантиметр, представляя, что однажды я там буду жить. Слёзы совсем запеленали глаза, и я видела только мутные черты дороги. Так сильно, завидовала, и представляла, как все у нас в вагончике.
Я любила ходить с мальчиками к морю, смотреть на него и мечтать. Третий сынишка, только начал ходить, и мы пошли погулять к моему любимому месту на обрыве.
Была весна, и дети ждали, когда уже можно начинать купаться, и все в один голос хотели быть моряками. Тогда я ещё могла изредка радоваться, бегать с детьми, рассказывать им истории про морских чудовищ, и как храбрый капитан спасал свой флот. Мы ходили, дружно взявшись за руки, мне тогда было безумно хорошо. Они носились по полянам, играли.
Иногда приходили и другие ребята, они играли, а я сидела как будто в оцепенение, не слышала ничего, кроме моря. Я не помнила своих надежд, и о чём мечтала, но что-то внутри рвало мне сердце, оно болело и стонало, о том, что это не та жизнь, что это трудно. О том, что вся моя короткая жизнь наполнена горечью и пустотой.
Иногда я оборачивалась, видела, что нет никого, и вспоминала, что дети гуляют с соседями, что скоро будет темнеть и надо возвращаться готовить ужин. Всё было в забытье, день за днём я машинально что-то делала.
Вроде бы не было ничего плохого, я вышла замуж в восемнадцать, родила через год первого, и, казалось бы, всё здорово. Мы живём не далеко от города, ездим по выходным гулять, в кино. Но за шесть лет я, по-моему, так ни с кем и не говорила. Не то что бы, банальные фразы, а реально сесть и говорить о том, что тревожит душу. И это всё мертвым и тяжелым грузом легло на сердце. Я забыла, как выглядела моя лучшая подруга. Раньше хотела её найти. Вот, и прошло столько лет, а я так и не увидела её. Но я помню, что оставляла ей адрес свой, но отчего-то мучаюсь до сих пор вопросом, где моя подруга? Где я – веселая, хоть и уставшая, но с горящим сердцем и яркими глазами. Может быть, я и не была такой. У меня странные мутные воспоминания, и с моей пустотой никто не сможет совладать.
Менялась погода, годы, но не безропотное существование, в надежде, что кто-то услышит меня. Я стыдилась того, что не довольна жизнью. Хотела кричать, но не могла. Поэтому, как только выдавалось свободное время, приходила на обрыв, чтобы побыть слабой и поддаться воле и своей незримой боли. Медленно приходила и вставала на самый край, смотрела вниз, и каждый раз представляла, как лечу, врезаясь в камни. Как подхватывает ветер, как волны унесут меня и освободят от тяжести жизни. Каждый раз я думала, что именно сегодня прыгну. Что наконец-то прибьёт к родному дому, что я вспомню, как выглядит мама, мы зайдем в дом. И я начну ей пересказывать всю жизнь. А потом она перед сном споёт колыбельную, и я спокойно усну.
Ранним утром, когда еще все спали, или часа в четыре дня я приходила на обрыв. Вставала на край и представляла, как я покончу с этой жизнью. Но каждый раз отходила на шаг и падала на колени. Я не знала другой жизни. Не умела жить, и никто не учил этому, не объяснял, что всё тяжело. Что всем тяжело, но я этого не знала, и страдала от самой себя.
Однажды, когда я вешала на веревку сушиться бельё, к нам во двор заехала машина. Из нее вышел мой муж, он светился.
– Теперь эта наша машина, – сказал он, подходя ко мне, обнял.
Я радовалась, но всё повторяла про себя, – "А дом? Когда у нас будет дом? Нам скоро дадут дом?"
Он поцеловал и сказал, что такими темпами они скоро переедут. И только тогда и я озарилась немного, дети сбежались и начали разглядывать машину, лазали внутри.
Я помню, как смотрела на мальчиков, они были так рады, и я зарядилась от них счастьем и, наверное, впервые за долгое время заметила какие они большие. Как они выросли, а я и не замечала. И муж такой же красивый, и излучает уверенность, я бы и сейчас ушла с ним куда угодно. Но я обернулась и увидела наш вагончик. Зашла и на день перестала думать обо всём плохом, заставила себя показать радость. Успокаивала себя, и счастливо смотрела на мужа.
