Светлана Заярная
Такие разные герои
Я не хочу!
Джиллиан Андерсон
Говорят, что в древние времена жило много героев. Куда же делись они сейчас?
– Измельчали герои, измельчали, – печально твердила вдова богатыря, глядя на своих семерых сыновей.
Ни один из них не хотел сам становиться подобен своему героическому отцу.
Особенно самый старший из всех, гладя мать по седой голове, глядя в ее теплые глаза, повторял, что нет в этом мире ни единого повода подвиги совершать.
– И это, матушка моя, хорошо. Я бы даже сказал, что это прекрасно. Ведь подвиги совершаются на войне, а война – это жестокость, грязь и кровь невинных. Горе это, а не добро…
Матушка лишь печально качала головой.
– Измельчали вы, дети мои! Ну да ничего. И на ваш век выпадет испытание, которое в память об отце вам придется пройти.
Только дети ее продолжали твердить слова, что ранили ее любящую душу: «Я не хочу!»
Лишь только младший сын, Иван, не произносил этих слов никогда. О чем бы ни попросила его матушка, он просто делал то, о чем она просила. Молча исполнял он волю ее, со всем сыновьим почтением.
И матушка знала, кто из семерых всегда исполнит, беспрекословно, все, о чем бы она ни попросила.
Вот только горячею любовью к сыну Ванечке вдова богатыря вовсе не пылала.
В «Я не хочу!» сынов своих слышала вдова силу и мощь покойного мужа, а в отношении к ней Ванечки чудилась ей слабость.
Давно те края, где жила вдова с сыновьями, не видали ни голода, ни войн, ни лишений, не смотря на то, что много вокруг образовалось новых государств.
Не по душе всё это было вдове богатыря. Помнила она другие времена. Времена величия одного большого, мощного, непобедимого никем государства, чье падение в небытие до сих пор являлось для вдовы особой болью, кровоточащей раной.
Чувствовала вдова, что недолго продлится хрупкий мир, что грядет большая война, жестокая, кровопролитная, беспощадная.
И хотелось ей, мечталось и грезилось, чтобы войско ратное возглавил один из ее сыновей.
Но когда сбылось пророчество вдовы, и схлестнулись в битве два народа, а остальные примыкали к одной из сторон конфликта, призвала она к себе сынов своих семерых и спросила, кто из них готов почтить память героического отца своего, богатыря Ильи Муромца.
На вопрос ее шестеро старших, как водится, ответили, «Я не хочу!» И лишь младший, Ванечка, тихо сказал на это:
– Благослови меня, матушка!
На что вдова ответила:
– Я ваша мать и вы станете меня почитать! Я дала вам жизнь и сейчас прошу исполнить свой долг. Видите, как почтительно относится Иван к моей материнской воле.
Так вот, он будет моим благословением осинен, а коли не пойдете с ним, откажетесь за родную землю свою сразиться с теми, кто на своих же соседей с мечом пошел, прокляну!
Делать было нечего, пришлось шестерым старшим братьям последовать за младшим.
Но за свое «Я не хочу» не получили они от матери благословения.
Младшему же, Ванечке, кроме лат да булаты отцовской досталось и благословение материнское, и три дара.
Дала вдова богатыря сыну в дорогу тряпицу, кубок и хлеба кусок.
– Тряпицу к любой ране, полученной в бою, приложишь, излечишься. И других лечить будет, кого твоя рука и воля спасти пожелают. В кубке всегда будет вода. А хлеб не иссякнет в твоих руках и войско твое не узнает голода.
Возвращайся ко мне с честью, сын мой! И прости за то, что за силой твоей любви ко мне видела слабость. Отец твой имел норов крутой, а ты кроток, сын мой. Прости, что за кротостью силы духа твоего не замечала.
Благословляю тебя на подвиги и на победу. Что верно, что нет, в пути и в бою сердце тебе укажет. Слушай его и не ошибешься.
И помни, ты сердце моё, душа моя, вся жизнь моя. Что бы ни ждало тебя впереди, вернись домой, чести своей не поправ. Я стану ждать тебя.
Остальным сынам лишь кивнула вдова.
И ушли они, ведомые Ванечкой, туда, где кровь уже рекой лилась, и стоны слышала мать-земля, и плакал горькими слезами дождь, смывая с лица земли следы человеческой жестокости.
Три дня и три ночи шли братья за Ваней к полю боя, устали, замерзли, роптать начали.
Но брат их младший продолжал идти, и они шли за ним, поражаясь силе духа его и выносливости, о которой ранее не подозревали.
А на исходе третьего дня встретился братьям на пути старец с седой бородой, в рваных лохмотьях, грязный, худой, больной.
Протянул он руки к сынам богатыря и попросил дать ему поесть и попить.
Братья Ванечки хотели было прогнать нищего, а Иван запретил им.
– Что творите вы? Смотрите. Он нищ, гол и бос и просит вас о безделице, ведь еды и воды у нас в избытке.
Протянул старцу кубок и попил тот. Отдал хлеб и поел тот. Поблагодарил Ваню нищий, и внезапно пропал из глаз, будто не было.
А хлеб и кубок остались. Только стало казаться братьям, что хлеб стал горек, и перестали есть. А вода в кубке стала мутной, и перестали пить.
Лишь для Ивана не изменилось ничего. Все также ел, пил и шел вперед.
А силы начали покидать братьев его.
И все же все семеро до ратного поля боя дошли.
Открылась им невидаль. Два войска схлестнулись в жестоком бою, а над людьми парили в небесах стервятники, ждущие возможности полакомиться плотью павших. Но не только они. Страшные механические драконы летали, поливающие людей смертоносным огнем. И казалось, будто боги покинули те места, а покидая их, прокляли людей за их глупость и недальновидность.
Братья Ивана ринулись в бой, не разбирая, где свой, где чужой, лишь брат их младший смотрел на кровопролитный бой и плакал.
И среди огня, боли, крови и людей, которые бежали, а потом падали, становясь добычей стервятников, услыхал Иван детский плач.
Присмотрелся Ванечка, видит, у одного из павших под боком малыш сидел, лет пяти, рыдал, звал папу, за руку его тянул.
– Папка, вставай! Папка, мне страшно!
Подбежал Ванечка, видит, у отца мальчика вся грудь в крови. Достал тряпицу, приложил к ране.
А тут рядом оказался старший брат.
– Ты на кого тряпицу тратишь? Не видишь что-ли, это враг?
Не смей жизнь ему спасать!
На что Иван спокойно взглянул в глаза Ильи и ответил:
– Кто ты, брат мой, чтоб за меня решать? Разве наша с тобой мать волей своей эту вещь вложила в твои руки? Отец ли ты мне или совесть моя? Не видишь малыша, который зовет отца? Не разумеешь, как это страшно, остаться в мире малому совсем одному? Не перестанет тряпица исполнять волю мою оттого, что я ему помогу. Не мешай мне, Илья. Не решай за меня!
Впервые Иван давал отпор брату своему старшему. И отступил, присмирел Илья.
Остальные же братья вовсе не смели более перечить младшему.
Никому Иван не жалел еды, не жалел воды и спасения. Быстро одни признали в нем своего, а другие, наоборот, убить его пытались.
Так и стало ясно Ивану, где свой, где чужой.
Три года длилась война, и плакал Иван от того, что не всех он волей своей спасти мог, ибо тряпица у него в руках была лишь одна…
Но вел он людей за собой, и шли они за ним добровольно, ибо знали, он их не покинет в бою, не сбежит, ценою их жизни свою не станет спасать.
А вот братья его часто трусили, прятались, но всякий раз Иван прощал их.
И казалось, не было той войне конца-края.
Долго думал Иван, пока вперед за собой людей вел, как завершить ту битву, как победить.
И как-то во сне явился к нему старец тот, которому еды и воды не пожалел Иван однажды.
– Здравствуй, Иван. Сослужу тебе службу за то, что спас меня. Укажу на того, чья злая воля за войной этой стоит. Победишь его, и воцарится мир. Но запомни, какова цена у твоей победы. Брат твой Алексей встанет на сторону врага. Чтобы добраться до него и убить, придется тебе сначала брата сразить.
Проснулся Ваня в слезах, призвал братьев. Смотрит, правда все на месте, только Алеши нет.
Тогда приказал он братьям ждать его возвращения, и один отправился туда, где жил правитель, чья воля привела к войне.
Много жизней Ивану пришлось своей рукой прервать, чтобы дойти до дворца злодея, и сердце его доброе от того кровило, но делать было нечего, войне нужно было положить конец.
Когда же дошел Иван, навстречу ему вышел брат.
– Приветствую тебя, Алексей!
– А я тебя не приветствую, – грубо ответил Ивану брат. – Не пропущу тебя дальше, отступись. А убьешь меня, как матери сможешь нашей смотреть в глаза???
Посмотрел Иван брату в глаза и не узнал Алешу. Злыми и жестокими стали родные черты.
– Что стало с тобой, Алеша?
И тут за спиной у Алексея послышался грохот.
Из ворот дворца выехала колесница, и рассмотрел Иван врага своего.
– Убей его! Тогда один на один с тобой сражаться стану, – услыхал Иван слова правителя.
– За какие грехи хочешь из меня братоубийцу сделать? – спросил Иван. – Не знаю, чем ты опоил брата моего, как подавил волю его, но биться с братом я не стану на потеху тебе.
– Не станешь? Тогда он сам убьет тебя!
Убей! – зашипел враг Алексею и тот вынул из ножен меч и ринулся на младшего брата.
Встал Иван, закрыл глаза, готовый принять свою судьбу, да вот только услыхал за спиной крики братьев своих, и навстречу Алексею ринулся Илья. Ударил в грудь пращуром и поверг брата…
Засмеялся враг, оскалил гнилые зубы, и стало казаться, что наступила темная ночь.
Ваня открыл глаза, бросился к упавшему брату, прижал тряпицу к раненой груди и зашептал:
– Тряпица, исцели тело, материнская любовь согрей душу. Съешь хлеба, что наша мать пекла. Попей чистой, ключевой воды, что течет в родной земле. Скинь морок, очисти разум свой. Алексей, приди в себя!
Когда же открылись синие глаза, понял Иван, что брат его вернулся.
– Прости меня, Ванечка, сам не знаю, что на меня нашло.
А в это время Илья с братьями теснили врага, да никак победить его впятером не могли.
Встали Алексей и Иван с земли, подняли мечи и к битве присоединились.
Почувствовал враг скорый конец и взмолился:
– Пощадите меня, сыны богатыря! Я тогда своей волей остановлю кровопролитие. Слово даю, что больше войной на соседа своего не пойду. Ни на кого не пойду. Пощадите!
Но никто не поверил ему, кроме Ванечки.
И тут из дворца выбежала маленькая девочка и стала кричать:
– Папа, папочка, пойдем домой!
Тогда Иван отдал братьям прямой приказ оставить врага в покое.
– Живи, да не забудь слово, тобою данное. Останови войну. И помни, не я тебе жизнь дарю, а дочь твоя попросила за тебя. Нарушишь слово данное, и тот, кто слышал и принял его, отнимет ее у тебя. Помни об этом и не забудь.
Подхватил враг дочь на руки, прижал к себе, кивнул Ванечке.
– Покуда я люблю свое дитя, не бывать больше войне по моей вине.
Медленно возвращались сыновья вдовы богатыря домой, а дома их мать ждала.
Хлебом, солью встречала их. И больше никогда не слыхала от них слов, так глубоко ранивших. И братья больше никогда меж собой не враждовали.
Пока жив был Иван, война не омрачала те края. Ведь лишь о ней он говорил, «Я не хочу, чтобы была война!»
Понедельник – вдовий день
Светлана
Шарифуллина
– И кто ж вас, девоньки, научил по понедельникам бельё стирать? -Пристально вглядывалась в растерянных Зою и Олю старушка, подвязывая узловатыми пальцами свой шерстяной платок на голове.
– Да вот, в фольклорную экспедицию к вам, бабушка, только приехали, уж успели и в саже вымазаться! Да белье постельное постирать бы надо: кто там спал на нём, на этом белье, – пыталась объясниться Зоя.-А при чем здесь понедельник? Что не так?
Девчонки-филологи из Ленинградского университета прибыли в Архангельскую область, в посёлок Пинегу на диалектологическую практику: студенты планировали собирать фольклор у местных жителей, записывая его в свои дневники, а потом оформлять в карточки для каталога.
На дворе стоял 1962 год. В пользование десяти студентам отдали первый этаж детского сада: из удобств в наличии холодная вода из крана, печь с дровами, да туалет. Девчонки оказались все городские, на печь смотрели как на сказочный инвентарь, вода холодная обжигала тонкие пальчики, туалет пугал чёрной дырой и неприятным запахом.
Завхоз сразу предупредил, что для стирки можно ходить на реку, на мостки. Посуду можно было мыть в тазу, предварительно смешав её с кипятком из электрического чайника.
Девчонкам не хотелось возиться с нагревателем: лето на дворе, вода в реке их вполне устроит, -решили они и пошли на первую в своей жизни деревенскую стирку.
– По понедельникам у нас вдовы стирают. И никто более. Не ваш сегодня день, милые! Пусть и не будет вашим никогда.
– Как вдовы? А почему? Ишь ты, даже день у них особенный есть! -удивлялись студентки. А старушке всё развлечение с молодыми поговорить, истории диковинные порассказывать, чтоб молодые слушали увлечённо, да на ус наматывали.
– В понедельник издревле бабы простые стирать не могли. День заговоренный, особенный. Вода в этот день делается в Двине теплая, чтобы вдовы руки не морозили-хватает им морозу-то в душе. И стала Вера Игнатьевна-так представилась старушка студенткам-историю своего посвящения в тайны поморов рассказывать.
Девчонки поставили тазы с бельём на землю, приготовились слушать.
– Давно это было, девоньки. Рыбачили поморы, северный народ, живущий вдоль берегов Белого моря, привычно ожидая большой улов. Богата рыбой была Двинская губа, кормила исправно она народ, позволяя собирать ярусом тонны трески да пикши.
Ярусы мастерили моряки сами. На длинный шпагат навязывали бечеву достаточно часто, через ровные расстояния, а на каждую бичеву цепляли крючки с наживкой. Опускали моряки ярус на дно реки или моря, ждали время, а потом собирали свой ярус и снимали с крючков разного богатства урожай.
Мужики радовались улову: столько долгих недель ждали они нереста, что сбор рыбы казался им дарами богов.
Боялись мужики разгневать Онаду – богиню Белого моря – выпускали они часть улова обратно, считая это справедливой рыбацкой десятиной. Но однажды взяли они с собой в ряды-так называли вытаскивающих ярус моряков-двух новичков, и не знали юные рыбаки обычая делиться с Онадой.
Ярус долго тянули, глубоко на дно он залёг, да не к месту бревно-плавун, отошедшее от сплава, вмешалось в сети…
– Отправились молодые ярус освобождать, да утопли.-Замолчала Вера Игнатьевна и задумчиво посмотрела на воду.-Искали рыбаков их товарищи сутки многие, но не могли найти. Каждую ночь на берег приходили две сестры – были они женами пропавших рыбаков. Рыдали девки белугами, звали своих мужей, хотели за ними в пучину ледяной воды зайти.
Входили девы в воду, а вода теплая становилась, да выталкивала их назад. Они в воду-та их на берег. Испугались жены, побежали в деревню, рассказали своим. Пришли к воде деревенские, и стали в воду соль бросать-поверье поморов, извинение и покаяние у Онады…
С тех пор только в один день на неделе вода становилась теплой. И кто бы другой не пытался в неё входить или белье полоскать, того она обжигала холодом даже в жаркий день. Поняли поморы это правило и перестали они в этот день недели к воде подходить:
Только вдовы-рыбачки воду Онады могли тешить. Стирали и купались вдовы в понедельник, не боясь быть увиденными людьми или забранными в пучину морской владычицей.
– Вот такая история, милые. Не ваша вода сегодня. Вон, Миланья и Тамара с тазами спускаются-их время, вдовье. Пойдемте, не смущайте рыбачек.
Девчонки быстро засобирались, поблагодарили рассказчицу, пошли все вместе в сторону деревни, сожалея о том, что прежде, чем быт начинать вести, не узнали местных традиций и поверий. Вера Игнатьевна стала первой рассказчицей, кого расспрашивали студентки о жизни поморов, их приметах и обычаях.
Долго разговаривали в первую же ночь студенты меж собой, обсуждали диковинное – рады были, что не книжки, а живая история говорила с ними, учила житейской мудрости, наставляла.
Классический герой
В 41-м – мальчишки, в 45-м – комбаты…
Ирина Владимирова
«Нет героев от рождения —
они рождаются в боях»
Твардовский А.
Довольно часто, особенно в детстве, особенно после прочтения, взахлеб, очередной захватывающей истории, я задавала себе вопрос: а может ли обычный, совсем обычный, ничем не примечательный, человек стать героем?
Какие обстоятельства, какие силы могут пробудить в человеке героизм, храбрость, мужество, самопожертвование?
И почти всегда, покопавшись в памяти, я находила героев рядом с собой.
Вот и в этот раз моим героем стал человек, которого я хорошо знаю, который, после совершенного им подвига, прожил обычную жизнь.
* * *
Он был живым, веселым, слегка бесшабашным юношей. Как все.
Накануне войны закончил десятилетку. Учился легко и хорошо. Башка соображала нормально. Искал работу. Строил планы. В ходе репрессий потерял старших братьев и зятьёв.
Боялся. Как все.
Хотел счастья. Как все.
К началу Великой войны он вошел в призывной возраст.
И с первого дня – на фронт.
Эшелон их разбомбили сразу же.
Жара. Июль. Ленинградские болота. В этих редких чахлых лесочках находилось большое количество солдат и офицеров, пробивающихся к своим. И повсюду был враг, нагло, в открытую шагающий по нашей, по его, земле.
Наконец, пункт переформирования.
Бесконечное людское море.
Бреют, стригут, обрабатывают дустом, переобмундировывают в чистую форму.
И – выстроив в шеренгу, вызывают по одному, выясняя звание, род войск, образование, войсковое подразделение, чтобы отправить снова туда, на передовую.
Рядом с ним в строю оказался взрослый солдат, видимо, уже из добровольцев.
Вдруг он спрашивает, эдак, незаметно, не разжимая губ:
– У тебя, пацан, сколько классов?
Удивившись, но, не показывая виду, также тихо, он ответил:
– Десятилетка.
– А по математике что было?
– Оч-хор.
– Не вздумай сказать, что пехота, ляжешь в первом же бою, мы сейчас не люди, мы пушечное мясо.
Пауза…
И – он не успел ни услышать того, что выкрикнул офицер у стола, ни сообразить, что произошло – оказался вытолкнут из шеренги. Потом стало ясно – навстречу спасительной судьбе.
Так он попал в артиллерию. И тут же – на краткосрочные командирские курсы. Армия остро нуждалась в грамотном младшем офицерском составе.
И всю жизнь он считал того невзрачного, но мудрого солдата, своим первым ангелом хранителем на фронте, выбравшим ему дорогу к победе.
* * *
Долгие годы войны – у каждого они свои. И о каждом участнике военных действий – всех битв, всех сражений – можно писать отдельно.
Ведь жизнь сама по себе длинная повесть, или захватывающий роман, или торжественная ода, или короткий, как выстрел, стих.
Он шагал по этим дорогам, где один день был похож на другой… Шагал не раздумывая, четко исполняя приказы.
Иногда даже бывало весело, например, когда к другу из далёкого далека приехала девушка, и они сыграли фронтовую свадьбу.
Иногда бывало очень, непередаваемо страшно, когда, например, его батарея выполняла приказ создать отвлекающий от основного наступления манёвр, и их оставили наедине с превосходящим противником, без связи, без боеприпасов, с надеждой только на себя, на свои силы, на свою волю, смекалку и жажду жить.
Выжили.
Вывела их кривая… Не подвела и на этот раз.
Эпизодов хватит не на одного героя.
Опыт рос в геометрической прогрессии.
Но, когда ты в самой гуще событий, в самом пекле битв, тебе не до аналитики и размышлений – ты ежедневно и постоянно призван решать конкретные задачи: победить и выжить.
Нет, он не лежал раненый на поле боя, как Болконский, и уж, конечно, не размышлял о боге, о смерти, о любви.
Раненный, он продолжал командовать батареей, потому что полностью отдавал себе отчет: от действий его и его бойцов зависел исход сегодняшней битвы.
Ему никто этого не говорил…
Ему никто не отдавал такого приказа…
Но докуривая, накануне боя, уже в совершенно сгустившейся тьме ночи, свою папироску, пряча её огонёк в кулаке – может, последнюю папироску в своей непрожитой жизни – глядя в глаза таких же юных ребят – он очень хотел жить.
Просто жить свою обычную, не богатую, обыкновенную и такую бесценную жизнь.
Было ли ему страшно?…
Конечно. Ведь он так же, как тысячи других ребят, забывшихся тревожным чутким сном, знал: завтрашний рассвет может принести смерть.
Край неба только-только начал сереть. Над рекой клубами стал подниматься такой же серый, как небесный свод, морозный туман. Где-то раздавались одиночные выстрелы. В основном же стояла густая, грозная тишина.
Он шепотом отдал приказ: подъем.
Бойцы зашевелились как будто и не засыпали…
Откуда у людей столько сил: без сна, без отдыха, без хорошей еды?..
Что ими движет?
Желание победить.
И остаться в живых.
Вчера они с комвзвода разведали путь, по которому сейчас собирались перетаскивать на противоположный, вражеский, берег самоходные пушки своей батареи.
Переправу им предстояло осуществить тихо, незаметно, и – вручную, чтобы не привлекать внимание врага звуками моторов.
С вечера были приготовлены тросы, которые должны были выполнить роль упряжи – запрягшись с их помощью, как в плуги, люди потащат тяжеленные орудия по не очень прочному, по совсем ненадежному, январскому льду чужой реки.
Его бойцы доверяли ему, совсем юному комбату, не только выполнение задачи, но – свои жизни!
Без лишних слов они взялись за дело – вчера всё обсудили, каждый знал своё место и что ему надлежало делать.
Аккуратно спустили с берега первую пушку. В этом месте берега» у реки словно поменялись местами: скат был пологим, а вот на той стороне надо было тащить орудие на крутой подъём.
Первая самоходка пошла нормально…
Лёд ещё был хорошо прихвачен ночным морозцем.
Старший сержант, толковый, взрослый, старше старлея, дядька, остался на том берегу, начал укреплять и маскировать пушку.
Остальные потащили вторую.
За ней прошла третья.
Орудий было не по уставу: вместо четырех – пять. Пятая досталась от разбитой батареи его дружка, погибшего в прошлом бою. Не было ни времени, ни технического, ни человеческого ресурса укомплектовывать новую батарею, и уцелевшую пушку передали ему.
И, чёрт её знает, может, она устала воевать, только именно эта, пятая, пушка провалилась под лёд – сначала он тихонько застонал, потом закряхтел, потом начал заглатывать пушку, алчно причмокивая, словно какой-то ужасный злой великан.
Едва они успели отскочить, как полынья разверзлась и заглотила орудие…
Почти хором они произнесли одно и то же слово…
На раздумья времени не было.
За такой поворот событий – саботаж на передовой – трибунал, расстрел, без шансов…
Январь.
Утренний мороз.
Ледяная чёрная вода.
Самый молодой красноармеец, спортсмен и красавец, сибиряк, скинул сапоги и ватник, гимнастерку и галифе… За ним стал раздеваться его дружок, студент какого-то Московского института…
Когда командир взялся за пуговицы шинели, ребята молча остановили его: ты должен быть здоровым и сухим, тебе скоро командовать.
И они ныряли по очереди, чтобы закрепить два крюка. А потом, задыхаясь и чертыхаясь, тянули эту непомерную тяжесть.
Но не страх был их главным мотиватором. Нет! Они знали, что через пару часов будет важен каждый снаряд, будет бесценна каждая минута артиллерийского огня.
Ныряльщикам налили по полкружки спиртика. И ведь даже не чихнули ни разу! Какие потрясающие ресурсы имеет человеческий организм в экстремальных условиях. Удивительно!
Переправив и разместив батарею, буквально «шепотом» выкопав траншеи и замаскировав орудия, обговорив ещё раз с бойцами нюансы предстоящей боевой работы, он приказал полчаса передышки.
Скоро начнётся заварушка.
Он не знал, есть ли уже у него соседи слева или справа, удалось ли переправиться ещё кому-то – было принято решение соблюдать полную тишину и абсолютную секретность. Он просто ждал начала очередного боя. И знал, что от того как он прикроет переправу, сколько они с батареей продержатся – зависит исход очень важного сражения.
И вот забухала тяжёлая артподготовка. Орудийные расчеты заняли свои места. Напряглись и замерли лица бойцов. Ему подумалось: словно высечены из мрамора.
Выждав положенное время после артподготовки, он начал корректировать огонь своей батареи. Уже потом, когда командир полка писал представление его к званию Героя, и там четко описывалось, сколько вражеской техники и боевой силы противника ими было уничтожено, как долго его батарея – единственная – на многие метры вокруг – удерживала плацдарм для переправы основных частей танков и пехоты, только тогда он смог оценить великую точность работы фронтовой разведки, и героическую, профессиональную работу своих бойцов – все его приказы выполнялись быстро, четко, безукоризненно.
Практически, без промаха! Без остановки! Били и били! А ведь они находились под непрерывным ответным огнём противника.
Кричали, вслух повторяя цифры наводки, потому что глохли от разрывов. Матерились в азарте боя! Размазывали кровь и пот по прекрасным, молодым лицам! И орали! Орали юношескими неокрепшими голосами, орали от страха и от восторга победы!
Надо было менять позицию, надо было продвигаться вперед.
Он почувствовал резкую боль в правом сапоге. Останавливаться некогда и не до того.
Когда батарея закрепилась на новом, удачно выбранном, месте, он понял, что в сапоге хлюпает. Но разве он мог подумать, что это кровь… И продолжал командовать – без него некому было корректировать огонь. И только, когда он потерял сознание, стало понятно, что командир ранен.
Старший сержант, умелец на все руки, перевязал его наскоро, сказал: дело серьезное, надо в госпиталь. Через экипаж проходящего мимо танка передали в штаб донесение, но пока не пришёл ему на смену новый комбат, он находился на своем боевом посту.
Не помнил, как прощался с бойцами…
Не помнил, как его доставили в госпиталь…
Очнулся – гипс…
И ощущение: умираю…
Он не мог вставать. Он был абсолютно обездвижен и беспомощен. Температурил и бредил. И всё время твердил, сжав зубы: без ноги жить не буду. А тут ещё услышал, что в соседней палате безногий лётчик выбросился в окно…
И он готовился к такому же, последнему шагу.
Он сделал все что мог, считал молодой старлей.
А быть обузой, инвалидом?
Кому он нужен? Мама умерла в 42-м… Семьей обзавестись не успел… Да он и пожить-то не успел совсем…
Слабость? Об этом он не задумывался – просто вдруг сделался маленьким и беспомощным…
И вот однажды утром по госпиталю прокатился шорох: все что-то чистили, мыли, прибирали, перестилали бельё.
Оказывается, ждали нового главного хирурга.
И вот – обход.
Главный оказался крупной женщиной в чине майора медицинской службы, и не смотря на некоторую грубоватость, довольно миловидной.
Она спасла ему ногу, а, следовательно, спасла жизнь.
Всего-то надо было правильно наложить гипс на раздробленную осколками противопехотной мины ступню.
Он кричал, он не давался в руки санитарам, которые хотели переложить его на каталку, чтобы доставить в перевязочную, он вспоминал и крестил по матери всех, кого мог…
Он кричал на этого доктора в женском обличье, не веря, что это ещё один ангел хранитель пришел к нему на выручку после ратного подвига, чтобы еще раз спасти его во имя подвига жизненного…
Гипс исправили.
И вечером того же дня он уже курил со всеми вместе в курилке, стоя на костылях и ощущая легкое головокружение от вертикального своего положения, от давно не испытанной папиросы, и от всеохватного желания жить.
Она права, эта грозная баба-хирург: он еще станцует на собственной свадьбе.
А потом была Победа!
И звуки салюта, столь похожие на орудийные залпы, не пугали… Просто хотелось беспричинно смеяться и плакать, не стесняясь этих слёз.
И он танцевал танго – с самой единственной и любимой.
И нарожали они детей.
И жили свою счастливую достойную жизнь.
И, если кто-то попытался бы приписать ему героизм и нарядить его в образ классического героя – спасителя и защитника, он, тихонечко усмехнувшись, сказал бы: мы просто делали то, что должно…
Просто встали на стороне добра – и победили зло.
А говорить о героизме – это забота менестрелей и пилигримов – пусть поют и возвеличивают, пусть вещают миру, пусть знают люди, кому они обязаны своим счастливым бытием.