Лиз Бехмоарас
Время любить
Октябрь 1940, Мода
Тем пятничным вечером Фрида сошла с парохода на пристани в Кадыкёе. Уже темнело, моросил мелкий ледяной дождик. Она задрожала, подняла воротник пальто, потуже затянула шарф и направилась к трамваю, стараясь не прислушиваться к выкрикам мальчишек-газетчиков о новых несчастьях и катастрофах. Хотелось как можно скорее добраться до дома, оказаться с семьей, мирно разговаривать на привычные темы и есть привычные блюда. Может, только там она и чувствует себя в безопасности…
Во время шабатней трапезы, на которую она опоздала – световой день стал короче, – Фрида обратила внимание на кое-что новое. Весь ужин Эмма только и делала, что рассказывала о юноше, имя которого Фрида и раньше слышала от сестры. Он часто заходил в книжный магазин «Ашет», и они подружились. Эмма закрывала глаза на то, что он тайком читал книги в углу, чтобы не тратить деньги. Стоило ей заговорить о нем, как щеки ее наливались румянцем, а глаза начинали сиять.
Ференц Сарди был родом из Венгрии. Он работал техническим директором в стамбульской компании, занимавшейся импортом радиоламп.
– Ференц непременно захочет с вами познакомиться. Здесь ему очень одиноко, его семья осталась в Венгрии. Хочу его пригласить к нам в одно из ближайших воскресений. Вы же не против?
Самуэль Шульман сначала было нахмурился, но, подумав, наконец произнес:
– Ну хорошо, пусть приходит! Посмотрим!
– Прекрасно! Вообще-то… Честно говоря, я его уже пригласила на завтра. Если бы вы не смогли его принять, я бы, конечно, отказала. Он очень обрадовался, что мы его позвали!
– Еще бы, – проворчал отец. – Кто в наше время приглашает к себе. Ну а ты, я вижу, все прекрасно сама устроила, даже нас не спросив.
– Папочка! Я уверена, он всем вам очень понравится!
– Завтра, как только звезды появятся[19], поедем к мяснику: он обещал придержать нам хорошей курятины, – вмешалась Броня.
На следующий день рано утром Самуэль Шульман, как обычно по субботам, направился в синагогу квартала Йель-Деирмени, чтобы провести время в молитве. По возвращении он позавтракал, а затем расположился в кресле в фортепианной комнате. Следом вошла Фрида, подошла к отцу, который поцеловал ее в щеку, а после этого уселась в угол с учебником.
– Я позанимаюсь до обеда, папочка, – сказала она.
В доме Самуэля Ароновича Шульмана по субботам работать и учиться не разрешалось. Но он прекрасно понимал, что у дочери нет другого времени, и поэтому старался не выказывать недовольства.
Броня Шульман уселась рядом с мужем. Она открыла журнал мод, но было ясно, что все ее мысли заняты только тем, что поставить на стол к приходу гостя вечером.
Эммы с ними не было. «Наверное, у себя, или книжку читает, или все представляет, как пройдет семейный ужин с Ференцом», – подумала Фрида. Ей и самой было интересно, что это за молодой человек.
Внезапно зазвонил телефон. Самуэль недовольно посмотрел на маленькую черную звенящую коробочку, словно его строгий взгляд мог заставить телефон замолчать. Фрида с матерью вскочили одновременно. Броня оказалась ближе и сняла трубку, а отец рассерженно произнес, как произносил каждую неделю:
– Скажите всем вашим друзьям и знакомым, чтобы не звонили нам по субботам! По субботам мы не можем отвечать на звонки!
– Алло, алло! – громко повторяла в трубку Броня. Кажется, на другом конце провода молчали. Она еще несколько раз повторила свое «Алло!», рассерженно рявкнула по-русски: «Нахал чертов!» – и швырнула трубку.
Фрида закрыла книгу. Сердце ее забилось. Неужели? Неужели это Исмаил? Мог бы он позвонить?
Они уселись за стол и принялись есть яхни[20] с нутом, которое подогревалось на маленькой спиртовке, с вечера стоявшей на столе. Фрида неохотно ковыряла мясо, как вдруг телефон снова зазвонил.
На этот раз она встала сама и чуть не побежала в фортепианную, спиной чувствуя пристальный взгляд матери. Она плотно прикрыла за собой дверь, сняла трубку и едва произнесла «Алло!», как услышала на другом конце голос Исмаила.
– Я соскучился по тебе со вчерашнего дня!
Голос его прозвучал так, словно он сам растерялся от собственных слов.
– Я тоже, – ответила Фрида, понизив голос так, чтобы домашние не услышали ее слов. – Только что звонили и молчали в трубку, это ты?
– Да! Не нашелся, что сказать. Ты же говорила, что у вас по субботам к телефону не подходят, вот я и не ожидал, что услышу твою маму. Я устроил тебе неприятности? Твои что-то заподозрили?
– Нет… Хорошо, что ты позвонил. Ладно, у нас сейчас обед, я не могу долго разговаривать.
Из-за двери послышался гневный оклик отца, подтверждавший правоту ее слов.
– Фрида! Ты еще не закончила разговаривать? Мы тебя ждем, дочка!
– Да, папочка! Уже иду! – откликнулась она. А затем добавила громким голосом, чтобы и домашние услышали, и Исмаил тоже понял: «Ну что, в понедельник встретимся на факультете! Надеюсь, тебе поможет то, о чем я рассказала! Хороших выходных!»
Затем, взволнованная, вернулась к остальным.
– Одна подруга с факультета. Она не успела лекцию записать, кое-чего не поняла, я ей немного объяснила.
– А ты говорила ей, чтобы она не звонила нам по субботам? – строго спросил отец.
– Ну кто в этом что понимает, пап? У нас на курсе евреев только двое. А соблюдающая одна я.
Фрида адресовала отцу самую нежную улыбку, на которую только была способна: короткий разговор с Исмаилом придал ей терпения.
В качестве десерта Броня подала на стол неизменный яблочный пирог с изюмом и корицей и щедро политый пекмезом[21]. Фрида с трудом смогла съесть только пару кусочков. С начала их романа с Исмаилом аппетит у нее пропал.
Когда ужин закончился, она, опередив мать, убрала со стола и вымыла посуду. На душе было неспокойно.
Едва стемнело, Броня скомандовала дочерям:
– Так, девочки! Мясник еще не закрыл лавку, у нас есть время. Собирайтесь, едем в магазин!
Они вышли из дома. Радуясь свободе после целого дня безделья, с удовольствием вдыхая холодный уличный воздух, они быстро дошли до остановки и сели в сразу подъехавший трамвай. Броня тихонько вздохнула. Поблизости можно было купить мясо и лучше, и дешевле, но отец никогда бы не допустил некошерных продуктов, и поэтому Броне приходилось сейчас тащиться в темноте в такую даль.
По дороге мать семейства, поскольку мужа рядом не было, устроила Эмме настоящий допрос: что за молодой человек, серьезны ли его намерения, можно ли ему доверять и как часто они встречаются?
Эмма лишь несколько раздраженно пожала плечами:
– Может, ты не будешь смотреть на каждого парня, с которым я разговариваю, как на будущего мужа? Это мой приятель, мы просто вместе весело проводим время. К тому же ему очень одиноко, и мне захотелось, чтобы он провел воскресный обед в домашней обстановке, вот и все.
– Неужели у парня здесь совсем никого нет?
– Я же сказала, что его родители остались в Будапеште! Здесь у него никого, кроме товарищей по работе и меня! Он даже думает завести собаку!
Наутро дом охватила радостная суматоха, и Фрида с удовольствием погрузилась в нее. Сколько бы ни отмахивалась сестра, было ясно, что гостя она ждет с нетерпением. Может, и сама Фрида стала внимательнее, потому что в ее сердце поселилась любовь к Исмаилу?
Курица, купленная к приходу Ференца, провела ночь в проволочном шкафу[22], а наутро была опущена в кипяток и ощипана. Броня собиралась приготовить к приходу гостя традиционные блюда: бульон с лапшой и куриную шейку, фаршированную курятиной, маслом, хлебом и изюмом. И мать, подумала Фрида, придает визиту гостя не меньшее значение, чем Эмма, раз затеяла такие блюда в то время, когда цены на хлеб и сахар взлетели. Внезапно Фрида почувствовала легкий укол зависти: «Конечно же, Эмма всегда ей дороже».
Она даже почувствовала солидарность с отцом, наблюдавшим всю эту домашнюю суматоху с кислым видом: было бы о чем волноваться!
Около часа раздался звонок в дверь. Эмма побежала открывать, а Фрида от любопытства поспешила следом.
На пороге стоял высокий, спортивного вида молодой мужчина в легком бежевом плаще. Лицо грубоватое, но привлекательное, каштановые волосы набриолинены и аккуратно зачесаны. Он поздоровался с Эммой и вручил ей плащ, а затем посмотрел на сестру и произнес: «О! Вы, должно быть, Фрида? Очень приятно!» У него была милая улыбка, слова он произносил спокойно, чуть растягивая, как будто даже с безразличием. Движения его были под стать речи. Он неторопливо подошел к хозяйке дома, стоявшей поодаль в прихожей и с трудом скрывавшей любопытство, протянул ей коробку лукума и склонился к руке. «Ich küsse die Hände», «Целую ваши ручки», – произнес он по-немецки, чем сразил Броню окончательно.
Эмма представила гостя отцу, ожидавшему в столовой, а после Ференц с успехом прошел последнее испытание: когда Валентино нежно потерся о его ноги, Ференц наклонился и аккуратно взял его на руки. Кот громко замурчал от удовольствия.
– Вы кошек любите, – заулыбалась Броня.
Гость осторожно опустил Валентино на пол, вымыл руки, и все уселись за стол.
«Судя по худобе, питается он неважно», – заметила про себя Фрида. Мать протянула одну куриную ножку мужу, а другую Ференцу – многозначительный жест. И было ясно, что гостю все очень нравится и он поддерживает беседу без всякого стеснения. Они обсуждали политику Турции до и после войны за независимость, проблемы Анкары, пытавшейся, маневрируя между Германией и Великобританией, сохранить ровные отношения с обеими державами, притеснения и преследования евреев, антисемитские карикатуры и анекдоты, которые уже появлялись в некоторых ультраправых газетах. Потом разговор перетек на музыку и литературу.
Ференц тоже любил музыку. У них дома в Будапеште стояло фортепиано, на котором играла мать, а его самого в детстве заставили учиться на скрипке.
– Однако, – добавил он со смехом, – вскоре мой учитель по достоинству оценил мой талант и честно сказал матери, что занятия лучше прекратить.
Когда он рассказывал, как ходил на два концерта в народный дом[23] в районе Эминёню и в кинотеатр «Сарай», он поглядывал на Эмму; очевидно, они ходили вместе. Больше всего он любит оперу, а особенно Вагнера. Когда у него есть время, он заходит в «Ашет» посмотреть книжные новинки – снова взгляд на Эмму – и иногда что-нибудь покупает. Читает он, конечно же, не только венгров, таких как Шандор Мараи или Михай Бабич, но и русскую классику, в особенности Толстого и Достоевского, а из современных французских писателей ему нравятся Ромен Роллан и Анри Барбюс. Когда речь зашла о литературе, рот у Ференца не закрывался, а глаза блестели. Он даже назвал нескольких венгерских поэтов, имен которых Шульманы прежде никогда не слышали. И добавил, что очень любит Назыма Хикмета.
Для Брони это имя прозвучало как команда сменить тему, и она спросила гостя, давно ли он живет в Стамбуле. Сестры насмешливо переглянулись. Наверное, мать вообразила, что Ференц сейчас же начнет декламировать Хикмета.
Ференц уехал из Венгрии, когда там начали притеснять евреев. Он нашел прибежище в Стамбуле, работал на разных работах: успел потрудиться в «Бюро балканских новостей», а сейчас уже год как перешел в фирму, которая занимается импортом радиоламп. А еще он увлекается фотографией.
– У нас в Венгрии почти каждому мальчику на бар мицву[24] дарят фотоаппарат. С того времени я увлекся фотографией, а сейчас в Стамбуле вообще снимаю каждый угол.
Известия от его родителей приходили нечасто: они в Будапеште, с ними все в порядке, но война есть война. Их очень тревожило, что Венгрия вступила в войну на стороне Германии. Тут Ференц помрачнел, голос его зазвучал глуше.
Молодой человек говорил с Шульманами на смеси турецкого, немецкого и французского, а вот идиш он знал плохо и ясно было, что в его семье на нем говорили редко.
После обеда Эмма села за рояль и сыграла «Венгерские танцы» Брамса. «Это чтобы ты меньше скучал по родине, – улыбнулась она Ференцу. – Когда я играю Брамса, я вижу перед собой зеленые берега Дуная, на которых светловолосые венгерские юноши и девушки танцуют в вышитых национальных костюмах». Фрида прыснула.
Так Броня прививала девочкам любовь к музыке: после игры на фортепиано они должны были обсуждать услышанное, описывать образы и сценки, которые представляли во время игры. В известной прелюдии Шопена, казалось, звенели капли дождя, стучавшие по стеклу монастырского окна на Майорке, у которого композитор ожидал с прогулки свою возлюбленную, Жорж Санд. В первой части Шестой симфонии Чайковского грусть стояла на пороге, а в последней – прощание и разлука. Сестра, как и мать, обожала фантазировать по мотивам музыки, а Фрида любила просто слушать.
Затем Эмма заиграла вальс Штрауса, растекшийся по воздуху сиропом, потом затейливую композицию из «Королевы чардаша». Все развеселились: кто размахивал в такт рукой, кто топал ногой, а кто и подпевал. Только Самуэль Шульман не участвовал в общем веселье, а лишь задумчиво грыз трубку. Около пяти часов накрыли чай и перед молодым человеком поставили чашку с крепкой заваркой.
– Вам непременно понравится, – сказала Броня. – Мы, с нашими русскими корнями, как вы знаете, просто жить не можем без чая! Это самый настоящий дарджилинг. Самуэль часто привозит его из деловых поездок. Мы любим крепкий и очень сладкий чай! А какой любите вы?
К чаю гостю предложили яблочный пирог, остававшийся с пятницы. Сестры вновь насмешливо и многозначительно переглянулись. Было ясно, что Ференц матери очень понравился. А кроме того, ел с аппетитом все, что перед ним ставили, в отличие от дочерей и мужа Брони.
– Вы слышали? Некоторые продукты обложат пошлиной, и они сразу подорожают, – сказала Броня возмущенно, словно речь шла об оскорблении, нанесенном ей лично.
– Да, – кивнул Ференц, – и не сомневайтесь, сразу же следом введут продовольственные карточки!
И, пока столь тяжелые дни не наступили, он под одобрительным взглядом Брони положил в рот последний кусок пирога.
– Еще чаю?
– Большое спасибо! С вашего позволения, я откланяюсь! Уже довольно поздно.
Броня глубоко вздохнула:
– На здоровье! Только мы зажили спокойно, как сейчас снова все с ног на голову встанет. А ведь мы думали, что беды наши давно позади! Когда переехали из Одессы в Стамбул, в кармане ни куруша не было.
Эмма и Фрида вновь переглянулись. Они хорошо знали продолжение.
– Я на морозе и ледяном ветру стирала пеленки. Руки у меня покраснели, с них потом слезала кожа, а пальцы опухли.
Броня продемонстрировала гостю руки с чуть искривленными пальцами с опухшими суставами, но довольно ухоженные – и продолжила:
– Мы голодали! А Фрида была такой худенькой! Ножки и ручки как спички! Она все время хотела есть и постоянно болела. В одной гостинице, где мы жили, нам встретился врач. Он лечил нас бесплатно, потому что мы были из России. Откуда бы у нас взялись деньги на доктора? Однажды он сказал мне: «Каждый день давайте дочери столовую ложку рыбьего жира!» И мне приходилось этот самый рыбий жир воровать у соседей, чтобы моя доченька вконец не исхудала, не заболела, не умерла! Да, кухня там была общей, поэтому я могла красть! Не один и не два раза, а три или четыре раза отливала я из большой соседской бутылки. Сейчас как вспомню – сразу стыдно делается!»
Это были главные воспоминания о младенчестве Фриды, которые ей постоянно пересказывали: стирка на морозе, измученные руки, жалостливый врач и украденный у соседей рыбий жир.
– По ночам, – продолжала Броня, – я обливалась горючими слезами, но днем мои близкие всегда видели только мою улыбку.
Май 1924, Юксек-калдырым
Эмма держала Фриду за руки и вальсировала, но той было трудно поспевать за сестрой, хоть она и старалась как можно быстрее перебирать маленькими ножками и даже подпевать ей, повторяя непонятные слова песни: «Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка, тум-бала, тум-бала, тум-балалайка…»
Но тут Эмма закружилась так быстро, что Фрида упала на покрытый циновкой пол, ударилась и заплакала.
– Ой-вей изт мир![25] Фридушка, ты ушиблась? – Броня влетела в комнату, словно молния. – Ах, деточка моя! Смотри, что я дам тебе, не плачь, моя дорогая. Все уже прошло.
Мать наклонилась, подняла девочку, а затем сердито сказала Эмме:
– Я предупреждала тебя, не вздумай кружить сестру как сумасшедшая! Кто так играет?
– Ну мама! Нам так весело было! Ты разве не слышала? Она смеялась громче меня.
– Ну и что! Она еще очень маленькая! Одна кожа да кости.
Фрида тем временем утерла нос рукой и, догадавшись, что мать ругает старшую сестру, протянула ей эту самую руку:
– Эммочка, давай еще потанцуем!
Эмма победно посмотрела на мать:
– Ну вот! Видишь?
Фриду мутило от таких танцев, она бы препочла тихонько играть в углу со своей однорукой куклой. Но она не могла спокойно смотреть, как ругают сестру, вообще не любила, когда кто-то расстраивается.
Мать глубоко вздохнула. Сколько помнила себя Фрида, мать постоянно вздыхала, но в последнее время вздохи участились.
По ночам Фрида, лежа в их общей комнате, слышала, как родители разговаривают вполголоса, и голоса их всегда звучат так, будто они на что-то жалуются. Часто доносились слова «безденежье, чужбина, чужой язык, Фрида кожа да кости». Очень часто. Мать плакала, а отец пытался успокоить ее ровным голосом: «Ничего хорошего бы не было, останься мы в Одессе. Даст Бог, все наладится, а я найду себе дело, и община нам помогает».
Эта Одесса, с улицами, окаймленными акациями, с лестницами, спускавшимися к морю, была очень хорошим городом, но внезапно стала опасной и страшной. И одной темной ночью, когда Эмма была еще совсем крошкой, они всей семьей бежали от людей, гнавшихся за ними с оружием, сели на корабль и приплыли сюда, сумев вывезти в поясах все свое золото. Улица, на которой они поселились, называлась Юксек-калдырым. Фрида никогда не видела Одессы, она родилась уже здесь.
В этом году Эмма пошла в школу на улице Кумбараджи, куда ходили все дети их дома. В школе была огромная входная дверь, три сторожа и бородатый директор по имени Доктор Маркус. Каждое утро мать вплетала сестре в косу огромный белый бант, Эмма надевала черный передник, брала сумку и отправлялась на уроки, а по возвращении садилась за стол и долго что-то писала. Фриде было скучно дома одной, поэтому, когда сестра возвращалась, она соглашалась на что угодно: кружиться до тошноты, прыгать и скакать. Мать говорила, что занятия в школе скоро закончатся и всех детей отправят на лето в лагерь. Может, удастся пристроить и Фриду: там она хотя бы немного окрепнет.
Октябрь 1940, Мода
– Тем не менее долго мы не бедствовали, – добавила Броня и, одобрительно посмотрев на мужа, продолжила:
– Самуэль много переводил, по ночам сидел над переводами, но не жаловался. И он довольно быстро освоил турецкий язык и стал посредником в маслоторговле. А я начала давать уроки музыки и французского. Мы переехали в отдельную квартиру в Тюнель, а чуть позже купили себе этот домик. Точнее, это я его купила на деньги от моих уроков. Теперь, когда началась война, мы живем тут круглый год, так спокойнее, – заключила она с гордостью.
Ференц посмотрел на часы и попросил разрешения откланяться.
После того, как он ушел, первой заговорила Фрида.
– Мне очень понравился твой друг, Эмма. Разумный молодой человек, знает, чего хочет. И прекрасно воспитан и образован.
Броня согласилась:
– В самом деле, Эмма! Мне тоже он показался благовоспитанным, и в то же время такой спокойный, уверенный в себе.
– Я умею выбирать себе друзей! И уж если выбрала себе друга, то непременно хорошего!
В этом была вся Эмма! Даже из комплиментов Ференцу умудрялась извлечь выгоду. Все усмехнулись.
Самуэль Шульман не принимал участия в разговоре жены и дочерей. Он взял газету, которую даже раскрыть не смог из-за суматохи, поднявшейся в ожидании гостя, и удалился в гостиную. Когда мать и дочери убрали со стола и перемыли всю посуду, они пришли к нему.
– Понравился тебе Ференц? – сгорая от любопытства, спросила Броня. – Ты словно в рот воды набрал. И при нем тоже почти не разговаривал.
Самуэль вновь зажег трубку, задумчиво затянулся, а затем произнес:
– Сомневаюсь, что этот человек в самом деле еврей. В Венгрии живет немало цыган. Как бы он цыганом не оказался!
– Но папочка! С чего ты вдруг взял, что Ференц цыган? – возмутилась оторопевшая Эмма. Фрида тоже растерялась. Она сразу почувствовала, что отцу друг сестры не понравился, но такой вывод был уже чересчур.
– Как тебе сказать… Бывает всякое! Узнать про него ничего нельзя. Откуда он приехал, откуда он родом, неизвестно. Идиша он толком не знает. И я еще ни разу не встречал еврея по фамилии Сарди.
– Он же сказал, что настоящая его фамилия – Штайнер.
– Разве? Значит, я прослушал. Но есть в нем еще что-то странное. Что-то ненастоящее. Он уже столько лет в Стамбуле, а толком не смог сказать, где он работал, с кем знаком.
– Спроси сам в следующий раз!
– Не перебивай. Он говорит, что у него есть пресс-карта, однако проработал всего несколько месяцев в неизвестном новостном бюро, ничего не написал, ни в какой газете не служит. В университете он тоже не учился! Да и сейчас неизвестно чем занимается. Если я верно понял, то в этой своей фирме он радио чинит, что ли?
– Он технический специалист, папа! Он техник! – поправила Эмма отца дрожащим от гнева голосом.
– Ну ладно, значит, я все правильно понял. Разницы особой тут нет. Что могу сказать, дочка? Держи себя в руках, чтобы потом не разочароваться!
Он вытряхнул содержимое трубки на стол и нанес дочери последний удар:
– А кроме того, я совершенно не хочу, чтобы обо мне, о моей семье, о моей дочери пошла дурная слава. Я, конечно, более либеральных взглядов, чем турки, но всему есть границы!
Краска бросилась Эмме в лицо, губы задрожали, и она опустила голову.
В этот момент Фрида поняла, что, хоть сестра и старалась делать вид, что не относится к Ференцу серьезно, но, как бы ни сильна была рана, нанесенная Рубеном, сестра была готова глубоко привязаться к Ференцу.
Впервые в жизни она сочувствовала своей гордой, веселой, умной старшей сестре. Расставшись с Рубеном, Эмма, очевидно, пыталась составить для себя какой-то жизненный план, пыталась зацепиться за что-то. Сначала она объявила семье, что стала коммунисткой. Диванной коммунисткой, как ее прозвала Фрида. Сейчас, казалось, Эмма была готова перенять взгляд на мир у Ференца Сарди.
– Фрида, у меня шея затекла. Не разомнешь?
Фрида подошла к матери. Она привыкла, и ей даже нравились такие просьбы. Никто лучше нее не умел разминать домочадцам затекшие шеи или спины. Задолго до поступления в университет к ней начали обращаться соседи, особенно у кого были маленькие дети, иногда просто посидеть с ними.
Делая матери массаж, Фрида размышляла о сестре. Да, Эмму ее возлюбленный в конце концов бросил, а она, Фрида, любит самого талантливого и известного студента на факультете и любима им.
«Как бы он цыганом не оказался!» – слова отца о Ференце насторожили ее. Как он отреагирует, когда узнает, что вторая дочь встречается с мусульманином?
– Фрида, доченька, осторожно! Я тебя попросила размять мне шею, а не придушить меня.
Фрида не заметила, как ее движения стали грубее.
Впрочем, будущее ее нисколько не волновало: думать она могла только о том, как завтра они пойдут с Исмаилом в кинотеатр, как крепко будет его рука сжимать в темноте ее руку и как его губы будут касаться ее губ.
Несмотря на все тяготы, в двадцать лет жизнь казалась ей прекрасной.
Она уже почти заснула, как вдруг дверь открылась, вошла Эмма и села у Фриды в ногах.
– Я так счастлива, Фридушка. Знаешь, что сказал мне Ференц, уходя?
– Что больше не сможет жить без маминых штруделей?
Эмма схватила одну из подушек с кровати и сделала вид, будто хочет кинуть ее в сестру.
– Он хочет забрать себе Валентино, чтобы спасаться от одиночества?
Сестра легонько дернула ее за волосы.
– Перестань! Мне больно! Я догадалась! Трудно было не догадаться! Он сказал, что хочет жениться на тебе.
– Угадала! Через неделю он придет просить у отца моей руки, – торжественно сообщила Эмма и, наклонившись, расцеловала сестру в щеки.
«Сейчас у нас обеих время любить», – счастливо подумала Фрида, засыпая.