Анна и Сергей Литвиновы
SPA-чистилище
Насколько полковник разбирался в вопросах тайного проникновения в жилище, замок в квартиру исчезнувшей взломан не был. Если его и открывали посторонние – то, скорее всего, ключом.
Ходасевич дал знак: можно отпирать. Пока Елена возилась с ключами, он тихо спросил:
– Когда ваша мама приезжала сюда в последний раз?
– По идее, она не бывала в квартире с момента ее отъезда на дачу – то есть с майских. Я сама получала ее пенсию и отвозила ей.
– А вы, Елена, навещали мамину квартирку?
– Нет, зачем? Цветы поливать не надо – она их все забрала с собой. Домашних питомцев у нее нет.
– А Иван здесь бывал? Или, может быть, даже Стас?
– Я об этом ничего не знаю. Мне они, во всяком случае, не докладывали. А вы… Что ж, вы можете применить к ним допрос четвертой степени устрашения.
Они вошли в квартиру. В прихожей было полутемно.
Полковник приказал:
– Сядьте куда-нибудь и не путайтесь под ногами.
– Хорошо.
Елена – сама по себе, очевидно, властная – с видимой покорностью выполняла команды Валерия Петровича. Вероятно, именно возможности подчиняться ей не хватало в жизни.
Квартира оказалась небольшой и по-стариковски уютной. Однако в ней имелось по-молодежному большое количество современных приборов. На кухне – микроволновая печь. Там же размещалась стиральная машина-автомат. В гостиной располагались DVD-плеер, CD-проигрыватель и даже компьютер. Все приборы были не новыми и, пожалуй, самыми дешевыми из тех, что есть на рынке, но тем не менее… И еще чувствовалось – по особому затхлому воздуху – что в квартире давно никто не жил.
А к тому же возникало ощущение, что кто-то недавно здесь побывал.
Здесь явно что-то искали.
Причем не наскоро – как это делают обычно квартирные воры: ломая замочки шкафов и вытряхивая на пол содержимое ящиков. В квартире, похоже, орудовали не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой. Особо не скрывались, но и не старались, чтобы проникновение и обыск остались совершенно незаметными. Тем, кто хозяйничал без спросу в квартире, кажется, было наплевать на последующую реакцию хозяйки. Плохой знак, подумал Ходасевич. Возможно, они уже знали, что её нет в живых.
На полу в кухне под столом валялся шуруп. Полковник, кряхтя, присел на корточки и поднял его. Судя по поблескивающей резьбе, его выкрутили совсем недавно. А декоративная решетка, загораживающая воздуховод, была небрежно привинчена на три оставшихся шурупа.
Валерий Петрович заглянул внутрь кухонной стенки. Достал несколько железных банок с сахаром и крупой. Налетчики явно в них рылись. Об этом свидетельствовала взбудораженная поверхность сыпучих пищевых продуктов и следы манки вперемешку с гречкой на кухонном столе.
Слой пыли на туалетном бачке был смазан по краям. Похоже, кто-то снимал крышку и проверял, нет ли внутри доморощенного тайника.
Ходасевич вернулся в комнату.
Дочь пропавшей как паинька сидела на диване и задумчиво озирала стену.
Там имелся целый иконостас из фотографий. На всех снимках была изображена женщина, похожая на Елену, однако совсем худая. Очевидно, то была исчезнувшая Алла Михайловна.
Карточки были любопытны тем, что дама на них позировала вместе с известными людьми. Иные фото украшали автографы и несколько теплых слов от знаменитости. Полковник узнал на снимках Ростроповича и Вишневскую, Стейнбека, Аджубея, Ван Клиберна, Елену Образцову. Все они улыбались в объектив, а рядом с ними притулилась, греясь в лучах их славы, молодая Алла Михайловна.
Не отводя взгляда от фотографий, Ходасевич негромко спросил:
– У вашей матери могли быть какие-то ценности?
– Ценности? Какие?
– Я не знаю. Золото. Драгоценные камни. Крупные суммы денег. Неизданные рукописи или ноты. Секретные чертежи.
– Чертежи?!
– Успокойтесь, это шутка.
– Нет, ничего такого.
– А могли вы не знать об этом?
– Я? Да что вы! Вся ее жизнь – у меня на виду.
Валерий Петрович хотел возразить, что мы порой даже не представляем, какие тайны могут скрывать наши домашние, но передумал. К тому же Елена его опередила. Расширившимися глазами она посмотрела под рабочий стол. Ахнула:
– Компьютер!
– Что?
– Смотрите: кто-то вскрывал компьютер.
И в самом деле: крышка от системного блока валялась на полу. Внутренности компьютера были видны в своих ячейках.
– Вы в компьютерах разбираетесь? – спросил полковник.
– А вы?
– Я не очень.
– А я – только как юзер, как наш Ванечка говорит. Пользователь то есть.
– Не заметили, ничего из устройств компьютера не пропало?
Елена подошла поближе, вгляделась. Потом пожала плечами.
– Не понимаю я в этом ничего. Я же, – добавила она с усмешкой, – пользователь не продвинутый.
– Компьютер дорогой? Новый?
– Ему года три, не больше. Мы его ей отдали, когда Ивану новый купили.
– Когда вы лично были тут, в квартире, последний раз?
– Я? Да не считая вчерашнего дня, последний раз была здесь перед майскими, когда мы маму на дачу перевозили.
– А ваши мужчины, Стас и Иван, могли в «персоналке» копаться?
– Надо, конечно, их спросить… Но зачем? Ехать сюда, чтобы деталь какую-то снять…
– Вы собираетесь заявлять в милицию, что в эту квартиру, возможно, кто-то проникал?
– А вы думаете, надо?
– Не могу в данном случае ничего вам советовать. По закону надо.
– Но это поможет найти мою мать?
– Возможно, да. А может быть, нет.
Елена решительно махнула рукой:
– Нет. Не будем время терять. А то они разведут там бодягу…
И добавила со значением:
– Мы, полковник, доверяем вам.
***
В Листвянку ехали долго.
Валерия Петровича загрузили, ввиду особо больших его габаритов, на переднее сиденье новенького «Мицубиси Лансера». Стас, сидевший за рулем, явно гордился своей новой машиной. Его супруга Елена, судя по высокомерным характеристикам, что она порой раздавала соседям по автомобильному потоку, – тоже.
Сначала долго тащились по проспекту Мира и Ярославскому шоссе. Потом вырулили на МКАД. Супруги пояснили: в Листвянку можно ехать и «огородами», по Ярославке, – но на том шоссе обычно дикие пробки, особенно субботним утром, поэтому лучше добраться до «Щелчка».
Однако двухрядное Щелковское тоже оказалось перегружено дачными лимузинами. Слишком много народу собралось провести последние погожие деньки на дачах и прочей природе.
Ходасевичу даже пришлось извиниться перед работодателями и покурить в открытое окно.
По ходу дела он попросил Елену рассказать об исчезнувшей Алле Михайловне.
Дочь воодушевилась. Она явно тепло относилась к своей матери.
– У моей мамы – необычная профессия, – начала Елена. – Правда, сейчас, когда развелись эти цифровые фотокамеры и «фотошопы», она оказалась никому не нужна. Счастье, что мама успела на пенсию выйти… Итак, товарищ полковник, – лукаво сказала Лена, подавшись вперед с заднего сиденья и дотронувшись до плеча Ходасевича, – у вас есть шанс продемонстрировать свои аналитические таланты. Можете угадать, кем работала моя мать?
Валерий Петрович ответствовал с переднего сиденья:
– Думаю, да. Она была ретушером.
Елена победоносно посмотрела на сидящего рядом сына. Впрочем, сей горделивый взгляд остался втуне, так как Ваня целиком погрузился в музыку из своих наушников.
– Как вы догадались?
Полковник усмехнулся:
– Элементарно, Ватсон. Особенно, если учесть ваше предисловие по поводу цифровых камер, сделавших ненужной ее работу. К тому же в квартире вашей мамы висит фотография Аджубея[5]. С автографом. Как он там, бишь, писал? «Той, кто мои тяжелые черты смогла смягчить почти до красоты».
– Вы знаете Аджубея?
– Да. Даже немного лично.
– И вы совершенно правы, Валерий Петрович!
Стас саркастически улыбнулся – а доверие дамочки к Ходасевичу выросло до неземных высот.
– Моя мама действительно была ретушером. Она сперва в «Известиях» двадцать лет проработала – оттуда фотографии со знаменитостями в ее доме. Потом перевелась в «Советскую Россию», а потом, когда эта газета в перестройку очень провокационную позицию заняла, ушла в «Московские новости». Сорок лет в строю!.. Коллеги ее очень любили, уважали. Она ведь настоящим художником была. И руководство всегда тепло к ней относилось. Работа у нее была незаметная, но важная. Это сейчас – чик, чик на компьютере, и любая уродина может выглядеть, как супермодель. А раньше все вручную. Так кропотливо! Тончайшей кисточкой, тушью, рейсфедером рисовали. Бритвочкой подчищали… И ведь надо было сделать так, чтобы человек на фотографии, с одной стороны, и похорошел, как тот Аджубей на снимке, и чтобы на самого себя остался похож. Чтобы его узнать можно было. А сколько возни с сильными мира сего!.. Как Брежнева разрисовывали, Хрущева!.. Горбачеву его пятно родимое на лбу замазывали… А уж при Сталине что было!.. Слава богу, мама те годы не застала, но рассказывала мне, сколько тогда страху ее коллеги натерпелись…
– Давно она на пенсии?
– Уже больше десяти лет, с девяносто третьего года. Сначала очень переживала, что осталась не у дел – а потом привыкла. Лето на даче проводила, Ванечку нашего воспитывала. И зимой у нас дома подолгу жила, чтобы Иван был обихожен, не шлялся по улицам с ключиком на шее.
От Валерия Петровича не укрылось, что лицо Стаса, сидящего с ним рядом за рулем, во время рассказа о теще закаменело. На нем появилось презрительное и брезгливое выражение.
После первых километров, когда тащились еле-еле, движение наконец-то разогналось. Машина, в потоке других, помчалась скоренько. Ходасевич прикрыл окно. За стеклом мелькали заборы придорожных поселков и зеленые, с вкраплением золота, деревья.
Вскоре свернули со Щелковского шоссе. Второстепенная дорога запетляла мимо дачных поселков, воинских частей, автобусных остановок и павильонов-магазинчиков. Затем еще пара поворотов, мелькнул указатель «ЛИСТВЯНКА».
Асфальтовая дорога, несколько «лежачих полицейских», затем поворот на крохотную улочку – скорее тупик. Машина на первой передаче покачалась на кочках, проскребла днищем траву – и замерла у синего забора.
– Приехали, – объявила Лена. – Добро пожаловать, товарищ полковник.
Глава 3
Вновь прибывшие еще не успели перетащить из машины в дом все пожитки, как на участке появилась худенькая немолодая женщина, похожая на обезьянку. Она была одета по-дачному. Женщина бросилась в объятия Лены. Стас лишь сухо кивнул ей и отвернулся. Самым гостеприимным из всей семьи неожиданно оказался Иван. Он даже соизволил вытащить из ушей наушники и радушно приветствовал соседку:
– Здравствуйте, тетя Люба!
Но сама Люба, мимоходом поприветствовав Ваню и Стаса, более всего внимания уделила Елене. Она обнимала ее и нетерпеливо приговаривала:
– Ну, как мама? Что с ней?
– Все так же. Ничего нового.
– Господи! Бедная Алла!
Ходасевич заметил, что на глазах соседки выступили слезы.
Полковник не вмешивался в дачную суету первых минут прибытия. Стоял спокойно у машины и наслаждался первой загородной сигаретой. Исподволь обозревал окрестности.
Участок пропавшей Аллы Михайловны казался даже больше, чем заявленные ее дщерью двадцать пять соток. Может, оттого, что имел правильную, почти квадратную форму. А может, потому, что на нем не нашлось места огородным культурам – практически вся земля была засеяна тщательно подстриженной травой. Имелись лишь две-три свежеперекопанные под зиму грядки и пара клумб. На них желтым и белым горели хризантемы и гортензии. Кроме того, вокруг дома – на крыльце и перилах, на пеньках и дровяных чурбачках стояли ящики и кадки – очевидно, вывезенные с городской квартиры. В них алели бегонии и герани, синели кусты гелиотропа.
Дом окружали настоящие лесные деревья: несколько великанских сосен, пара огромных сумрачных елей. Рос здесь и молодой, весь зеленый, дубок и две-три березы с желтыми прядями в своих пышных гривах. Раскинул ветви строй из трех яблонь – упавшими плодами была усеяна вся трава.
На фоне гигантских сосен и елей дом Аллы Михайловны смотрелся совсем маленьким. Построен он был, очевидно, в пятидесятые – если не тридцатые – годы, по моде тогдашней дачной архитектуры. С трех сторон его обрамляла гигантская застекленная терраса. Из черепичной крыши торчала высокая блестящая труба. Когда-то дом был крашен синей краской, которая уже изрядно выцвела, а кое-где даже облупилась. Впрочем, обширное крыльцо было подновлено и заново окрашено. При всем настороженном отношении полковника к любым проявлениям загородной жизни ему неожиданно здесь понравилось. Даже сквозь затяжки вонючим «Опалом» чувствовалось, сколь свеж и чист, не в пример московскому, местный воздух.
Соседка, явившаяся к Лене узнать о судьбе Аллы Михайловны, за разговором не забывала бросать на Ходасевича взгляды, исполненные жгучего любопытства. И Елена сочла нужным представить его – так, как они заранее, еще в машине, договорились:
– Это друг нашей семьи, Валерий Петрович. Он частный сыщик и будет заниматься делом мамы. Валерий Петрович поживет в нашем доме несколько дней – столько, сколько понадобится.
Соседка – лицо в сеточке мелких и крупных морщин, в красных пятнышках и мешочках – одарила полковника откровенно восхищенным взглядом.
– Вот как? Вы сыщик? Очень интересно.
Она протянула ему сухую руку.
– Меня зовут Люба. Люба Перевозчикова. Я художница и соседка этой замечательной семьи.
Ходасевичу ничего не оставалось делать, как пожать жилистую женскую кисть с сильными пальцами.
– Добро пожаловать в Листвянку, – добавила художница, продолжая жадно рассматривать лицо полковника. – Мой участок здесь рядом.
Люба махнула в сторону невысокого штакетника, в котором имелась калитка.
– Милости прошу ко мне в гости. В любое время. И обязательно, непременно приходите сегодня. Все вместе. Я буду рада вас видеть. Ты не забыла? – обратилась она к Елене.
– Несмотря ни на что, нет. Подарок тебе давно куплен.
– А вы, Валерий Петрович, – повернулась Любочка к Ходасевичу, – приходите без всякого подарка. Почту за честь видеть вас у себя. У меня сегодня день рождения, – пояснила она и добавила кокетливо: – Только, ради бога, не спрашивайте, сколько мне лет!.. Я по старой традиции приглашаю в этот день всех-всех своих дачных соседей. – И сказала после паузы с долей интимности: – А вы ведь теперь тоже мой сосед.
Затем художница громко обратилась ко всем прибывшим:
– В три часа я всех вас жду. И тебя, Стас. И тебя, Ванечка. Ну, я побегу. Еще дел невпроворот.
– Я зайду к тебе пораньше – помочь, – проговорила вслед соседке Лена.
– О, замечательно, давай, – бросила через плечо Любочка.
***
Жилище Аллы Михайловны оказалось небольшим, но весьма уютным. Добрую половину дома занимала застекленная веранда. Осеннее солнце заливало ее желтым светом. На веранде имелись старинный буфет и радиола шестидесятых годов прошлого века. Огромный дубовый стол был придвинут вплотную к громоздкому дивану. Веранда не отапливалась, но сентябрьское солнце успело прогреть помещение.
В отапливаемой части дома имелись две крошечные комнаты. В дальней – очевидно, принадлежащей Алле Михайловне, – пахло сердечными лекарствами и старостью. Небольшой иконостас, полный новодельных икон; вдовья кровать, телевизор, книжные полки с дешевыми романами…
Во второй комнате размещалась двуспальная кровать, шифоньер и еще один телевизор, побольше. Здесь, похоже, проживали Стас и Елена, когда наведывались к матери.
– Выбирайте, какая из комнат вам больше по душе. Мы-то со Стасом сегодня вечером уедем – у нас дела в городе. А Ванечка заночует на веранде и уедет завтра на электричке. Еду я вам оставлю в холодильнике – а может, кое-что успею приготовить. Я накупила всего вдоволь. Пойдемте, Валерий Петрович, я покажу вам, как обращаться с котлом, с водой и другой нашей техникой.
Они осмотрели котельную, совмещенный санузел с душевой кабиной. Малюсенькая кухня была оснащена по-городскому: электроплитой, микроволновкой и посудомоечной машиной.
Елена демонстрировала Ходасевичу покои с плохо скрываемой гордостью:
– Ванную и котельную к этому дому мы сами пристроили, вдвоем со Стасом. Когда поселок газифицировался – еще в советские времена. Как мы материалы тогда доставали – это отдельная песня. Но зато когда мама на пенсию ушла – смогла поселиться здесь со всеми удобствами… Ну, устраивайтесь, а я побежала к Любочке помочь на стол накрыть. Приходите к трем, вместе со всеми. И не вздумайте манкировать – обидите и меня, и Любу.
– Здесь где-нибудь магазин есть?
– А что вы хотите купить?
– Неудобно являться в гости с пустыми руками.
– Да что вы, Валерий Петрович! Я приготовила Любе подарок – как бы от всех от нас.
– И все-таки?
– Но вы имейте в виду: Любочка сейчас совсем не пьет. Поэтому – никаких бутылок. У нее и день рожденья будет безалкогольным.
– Я учту.
– Все магазины, а также почта и аптека, у нас в Листвянке расположены на станции. А дойти туда просто: наша улочка тупиковая. Если пойдете из калитки направо – через два дома уткнетесь в забор. Поэтому отправляйтесь налево – и через два дома выйдете на центральную улицу, асфальтированную, она называется Советская. Мы по ней ехали. По ней шагайте направо. И никуда не сворачивайте. Минут через пятнадцать упретесь в станцию. Там центр здешней цивилизации.
– Благодарю вас.
– Что ж, идите, если вы не устали с дороги. Только на цветы для Любочки не тратьтесь: она терпеть не может, когда ей срезанные цветы дарят. «Зачем, – говорит, – деньги переводить. У меня их на участке полно».
***
Полковник вышел за калитку, закурил по-новой и задумался.
«Итак, вечером в среду Алла Михайловна куда-то отправилась. Отсутствовать она собиралась явно недолго, потому что ничего не сказала вездесущей соседке и оставила ключи от своей избушки у порога под половичком. Если, конечно, Любочка – а она, кажется, большая хитрованка, эта пятидесятилетняя кокетливая Любочка! – не врет… Допустим, что она не врет… Куда Алла Михайловна могла собраться на ночь глядя? На станцию – в магазин или в аптеку? Хватилась, что нет хлеба или кончились лекарства? Самое простое объяснение часто бывает самым верным… А по пути она что-то увидела. Или ей кто-то встретился… И эта встреча оказалась для нее роковой…»
Ходасевич затворил калитку. Налево, в перспективе улочки, виднелась пересекавшая ее асфальтовая дорога. Время от времени по ней проезжала легковушка или грузовик, проносился велосипедист. То была пресловутая Советская – главная улица поселка. Она казалась оживленной в отличие от того тупичка, куда выходила калитка Аллы Михайловны.
Если с пенсионеркой случилось неладное, велика вероятность, что на нее напали не на людной трассе, а именно здесь, в тупике. Тут ни души, а в пору, как она вышла из дома, уже и смеркалось к тому же.
От долининской калитки Ходасевич повернул не налево, в сторону бойкой (по дачным меркам) Советской, а направо, в сторону тупика. Шел он медленно, внимательно глядя под ноги и по сторонам. Улочку никогда не мостили, и под ногами расстилались вперемешку разбитый щебень, трава, лужи. Она оказалась столь узкой, что на ней едва ли могли разъехаться две автомашины.
Через пятнадцать шагов кончился синий, линялый, слегка завалившийся забор, ограждавший участок Аллы Михайловны. Следом начинался деревянный забор коричневого цвета. Он оказался раза в полтора выше, и был стройным, новеньким. Большие аккуратные буквы на нем гласили: «Ул. Чапаева, д.6». Кусты вдоль коричневого забора не росли, трава была аккуратно пострижена. А вплотную к забору стоял ни много ни мало джип «Рейнджровер».
Из-за забора донеслась гортанная речь. Полковник прислушался. Кажется, говорили по-таджикски. Этот язык Ходасевич в отличие от большинства европейских знал весьма приблизительно. Ухо выхватило пару знакомых слов. «Мальчик…» Потом еще одно: «не вернулся». Ответом на них была тирада, в которой полковник не понял ни слова. Он еще немного послушал, но это ровным счетом ничего не дало, а вскоре таджикский разговор стих. Донеслось гудение бетономешалки и скрежет и шлепки лопат.
Коричневый забор, за которым хозяйничали восточные люди, тянулся долго, шагов семьдесят, и сменялся оградой серого цвета. На сером висела аккуратная чеканка: «Улица Чапаева, дом 7—8». В отличие от предыдущего хозяина здешний жилец отнюдь не заботился о примыкавшей к его участку территории. Она вся заросла кустарником и березовым подростом. За забором тоже виднелись беспорядочно стоящие, словно в лесу, деревья. Где-то в глубине участка сквозь них проглядывал силуэт старого дома. Надо поговорить со здешним жильцом, сделал себе зарубку на память Ходасевич.
Участок «7—8» являлся тупиковым. Серый забор совершал излом, преграждал улицу, тянулся поперек нее, а затем поворачивал опять под прямым углом обратно и подковой продолжался по противоположной стороне. Неизвестно, какую в точности площадь занимал данный блатной участок, но очевидно было, что хозяева землю свою не ценят: насколько мог видеть полковник из-за серого забора, вся территория заросла лесом.
Валерий Петрович развернулся спиной к тупику, лицом к видневшейся вдали оживленной улице Советской. Посмотрел на следующий участок, по правую руку от него. Там продолжалось лесное буйство. Но если предыдущее владение, гигантское тупиковое «7—8», имело, несмотря на заросли за забором, все-таки отчасти обустроенный вид, то следующее (очевидно, с адресом «Чапаева, 5») оказалось полностью заброшенным. Гнилой забор покосился. Одна из его секций валялась на земле. Прямо за нею на участке высилась импровизированная свалка. В огромной куче валялись пластиковые пакеты с мусором, пустые бутылки, старые оконные рамы и даже скелет «Запорожца». Среди деревьев виднелся нежилой дом – окна частью выбиты, кое-где заткнуты фанерками или старыми подушками.
Однако из трубы – вероятно, от буржуйки – тем не менее курился дымок. Вполне вероятно, брошенное жилище облюбовали бомжи.
Следующий участок по нечетной стороне – если следовать по направлению к оживленной дороге – носил номер три. Он находился через улочку от владений пропавшей Аллы Михайловны – ровно напротив. Его ограждал самый внушительный в переулке забор – бетонный, вышиной около четырех метров. Верх забора был украшен железными пиками, выгнутыми наружу. Ограда тянулась по фасаду, а также со стороны соседского, заброшенного участка. Что происходило за нею, какие строения и сооружения скрывали негостеприимные стены, разглядеть не было никакой возможности. Вдобавок передняя часть забора выступала вперед от установленной линии домов едва ли не на два метра, превращая в этом месте и без того неширокий переулок Чапаева в узкую тропинку.
Калитки в бетонном заборе не было – лишь въезд в гараж, огражденный автоматическими стальными воротами. Над въездом угнездилась малоприметная видеокамера наружного наблюдения. Ходасевич подумал, что было бы любопытно посмотреть, что она записала во второй половине дня в минувшую среду.
И, наконец, завершал – или, точнее, начинал переулок (по нечетной стороне) дом под номером один. Он оказался в тупике самым соразмерным: не большим и не маленьким, не чрезмерно аккуратным и не заброшенным.
Забор возвышался ровно настолько, чтобы скрыть от любопытствующих происходящее на участке и оградить его от нашествия воров-дилетантов – однако не был столь вызывающе высоким, как у соседа. В глубине участка, под сенью двух огромных сосен, виднелась аккуратная крыша из красной металлочерепицы. За забором слышался лай собаки, детский смех и журчание воды из шланга. Владение, судя по внешнему виду и звукам, доносившимся из-за ограды, являлось олицетворением безмятежного дачного счастья. Несмотря на всю условность такой оценки, если бы полковник мог выбирать, где ему здесь поселиться, он выбрал бы именно этот дом.
А напротив него, по четной стороне, располагался участок, с хозяйкой которого Ходасевич уже был знаком. В этом владении, крайнем в переулке Чапаева, на границе с центральной улицей, проживала художница Любочка. Как там, бишь, ее фамилия? Да, Перевозчикова… Ее жилье производило столь же двойственное впечатление, что и она сама. С одной стороны, несомненный ум и даже некий аристократизм – а с другой – небрежность и запущенность. Любочкин дом ограждал забор из сверкающего на солнце гофрированного железа – а сразу за ним высилась деревянная, даже не крашенная, глухая стена без единого окна. Меж брусьев, из коих был сложен дом, торчали пуки пакли. Косая железная крыша, покрывавшая дом, когда-то была крашена в щегольской алый цвет – но со временем краска потускнела, а кое-где осыпалась.
По главной улице медленно проехал джип. Его бритый водитель внимательно осмотрел полковника, стоящего на углу Советской и переулка Чапаева. Навстречу джипу пронесся велосипедист – седой мужчина в фирменном спортивном костюме. Следом пролетела «шестерка» с шашечками на крыше и длинной антенной.
Улица Советская была полна жизни.
А вместе с тем в переулке Чапаева во все то время, покуда там бродил Валерий Петрович, не появился ни один человек, не проехала ни одна машина. Никто туда не свернул. Переулок казался мертвым царством. И если что-то случилось здесь… Да, если что-то случилось здесь, вряд ли кто-то со стороны мог видеть это «что-то». Тупик готов был ревностно хранить свои секреты.
Между тем по Советской, притормаживая на «лежачих полицейских», проехала «Тойота Королла». Прошла – видимо, возвращаясь со станции – немолодая женщина с сумкой и тележкой на колесиках. Проехал кавказец на старом велосипеде.
Если Алла Михайловна тогда, в среду, благополучно добралась до Советской, вряд ли она могла исчезнуть с главной улицы поселка незамеченной. Если она, конечно, отправилась затем не на станцию, а в какой-то другой медвежий угол. И если она благополучно вышла из переулка имени Чапаева.
Полковник всегда верил в свою интуицию – правда, никогда рабски не следовал за ней. Отдавал предпочтение логике и фактам. Однако сейчас его интуиция прямо-таки вопила: «Разгадка исчезновения Аллы Михайловны кроется здесь, в переулке!»
Ходасевич достал из кармана блокнот и набросал для памяти схему переулка.
Затем полковник спрятал блокнот с карандашом в карман и отправился по Советской направо – в сторону станции.
Издалека донесся тонкий свисток электрички.
В переулке Чапаева по-прежнему не было ни души.
***
В продуктовом магазине на станции Ходасевич приобрел двухсотграммовую железную банку чая – лучшего из имевшихся. Он знал не понаслышке, сколь пристрастны люди, завязавшие со спиртным, к будоражащим напиткам безалкогольного происхождения. К чаю он присовокупил узбекскую дыню, похожую на постаревший, морщинистый регбийный мяч. Дыню ему продал из своего решетчатого загончика седой кавказец.
Помимо бакалейной и бахчевой торговли возле платформы Листвянка процветало прочее торжище.
На железных рядах базарчика продавали овощи-фрукты, на треть дороже московских. Здесь же можно было отовариться сигаретами, обувкой, полотенцами, постельным бельем.
В киоске, нанизанные на вертел, вертелись поджаренные куры.
Бабушки, выстроившиеся вдоль продуктового магазина, торговали саженцами, свежесобранными опятами и квашеной капустой. В центре площади два маршрутных такси поджидали, пока дополна наполнятся пассажирами.
Полковник подумал, что, пожалуй, трудновато исчезнуть бесследно в столь шумном и людном месте. Равно как и с улицы Советской, где постоянно снуют пешеходы, велосипедисты и автомобили. Ему отчего-то вспомнился шифровальщик нашего посольства в Варшаве, сгинувший из-под постоянного наблюдения в многолюдном кинотеатре. Правда, тот сам ужасно хотел исчезнуть – чтобы вынырнуть потом в объятиях ЦРУ. Но, может, Алла Михайловна тоже сама желала исчезнуть? Стоп-стоп. Для того чтобы сделать подобный вывод, у Ходасевича пока явно не хватало данных.
Покуда ему лучше умерить дедукцию вместе с индукцией и выключить до поры соображалку. Пока что у него – время накопления информации. А то и просто время бездумного наслаждения солнечным днем позднего бабьего лета.
И он сказал себе: «Ты просто возвращаешься на дачу, небрежно помахивая пакетом с узбекской дыней, а светило нежно припекает лысеющий и седеющий твой затылок…»
И постарался забыть обо всем.
***
Любочка накрыла в саду.
На пластиковом столе теснились простые русские закуски: винегрет, оливье, холодец, горы пирожков. Вокруг, прямо на траве, размещались разнокалиберные стулья – от пластмассовых до гнутых венских. И только полное отсутствие выпивки отличало Любочкин день рожденья от традиционного празднества. Вместо водки и вина трапезу украшали кисель в кастрюле, минералка и самодельные соки в трехлитровых банках.
Ходасевич и его наниматели явились все вместе, словно образцовая семья. Чай и дыня, презентованные полковником, были приняты хозяйкой весьма благосклонно.
– О, Валерий Петрович! – протянула Любочка. – А вы точно знаете, что нужно измученной женской душе!
Было очевидно, что художница не прочь для начала хотя бы пококетничать с новым мужчиной. А дальше – как бог даст…
Елена от имени семьи преподнесла соседке набор разнокалиберных антипригарных сковородок.
– Чудесно! – саркастически осклабилась хозяйка. – То есть ты хочешь сказать, что ни на что больше, кроме как ведение домашнего хозяйства, я уже не гожусь!
– Люба, Люба! – тихо, по-домашнему, урезонил ее стоявший рядом Стас.
Ходасевичу отчего-то показалось, что между Стасом и Любой существуют (или были некогда) особые отношения. Интересно, прав ли он? И если да, знает ли о том Елена?
В ответ на замечание Стаса художница словно стряхнула с себя морок и рассыпалась перед Леной:
– Ах, извини, я с этими пирогами так устала, поэтому сама не знаю, что несу. Конечно, чудесный подарок. Очень мне пригодится. Спасибо.
И она запечатлела на щеке Елены поцелуй.
Кроме хозяйки, в саду уже находился один гость. То был довольно молодой, лет тридцати семи, мужчина. Его лицо, некогда точеное, словно у римского императора, уже расплылось. Солидное брюшко нависало над ремнем. Голова наполовину поседела.
Лена представила ему полковника:
– Это – Валерий Петрович, друг нашей семьи.
Судя по острому взгляду, которым его одарил гость, Ходасевич понял, что тот уже в курсе, кто он такой и чем занимается в Листвянке. Что ж, тем лучше. Статус частного сыщика позволяет задавать много вопросов, в том числе и нескромных.
– Елистратов. Василий, – гость жестко, словно клешнями, сжал лапу полковнику.
– А по батюшке как вас величать? – кротко переспросил Ходасевич.
Сосед отвечал со смехом:
– О, для вас я просто Василий!
– И все-таки?
Знать полное имя контрагента никогда не помешает. Легче наводить справки.
– У меня, как и у вас, отца звали Петром, – церемонно поклонился гость. И вполголоса обратился к Стасу: – Всем хорош стол у нашей соседушки, да вот беда: расслабиться тут нечем. Пьянству – бой! Пришлось по такому случаю у себя дома разгоняться.
