Литературно-художественный журнал
Этажи. №4. Декабрь 2016
© Литературно-художественный журнал, 2016
Редактор Таня Лоскутова
ISBN 978-5-4483-4345-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Главный редактор Ирина Терра
Редактор отдела поэзии Игорь Джерри Курас
Редактор отдела прозы Улья Нова
Редактор рубрики «Литературная кухня»
Владимир Гандельсман
Редактор рубрики «Чердак художника»
Таня Кноссен-Полищук
Редактор рубрики «Музыкальная гостиная»
Ирэна Орлова
Экспертный совет редколлегии:
Вера Павлова
Дмитрий Воденников
Даниил Чкония
Женя Брейдо
Макет, оформление и вёрстка Екатерина Стволова
Выпускающий редактор Мария Шандалова
Иллюстрации:
Римма Мустафина —
Елизавета Смирнова
Таня Лоскутова
Иллюстрация на обложке Тани Кноссен-Полищук
Сайт журнала: www.etazhi-lit.ru
Рукописи принимаются по эл. адресу: etazhi.red@yandex.ru
Яна-Мария Курмангалина
«и вся ее москва второй подъезд…»
и вся ее москва второй подъезд
семнадцатый этаж за мкадом лес
закат в окне похожий на порез
и лицевой парез
ей xорошо ей очень xорошо
в чистилище в каморке нагишом
мечтать чтоб не пришел и чтоб пришел
ей очень xорошо
так жить одной не выxодя на свет
так жить как будто вовсе не в москве
с бессонной невесомой головой
меж небом и землей
когда никто ни грустен и ни рад
когда никто не позовет назад
никто ни боль ни горечь ни распад
ни рай ни ад
«а она выплывала из моря и видел я…»
а она выплывала из моря и видел я
что ее глаза серебристы и чешуя
отливает платиной белой была рука
и я вспомнил песнь о дочери рыбака
и я вспомнил песнь невиданной красоты
о любви безумной какой не узнаешь ты
о любви греховной низменной неземной
а она шептала что это было со мной
посмотри на меня шептала ты был любим
мой приплывший негоциант а я за другим
была замужем крепче чем сотня земных оков
так у нас было принято – замуж за рыбаков
так у нас было принято чтобы неверных жен
приводили на самый высокий над морем склон
и бросали вниз туда где морская глыбь
превращала любовниц наполовину в рыб
я смотрел на нее раскалывалась голова
небеса и звезды складывались в слова
и земные звуки с берега нес муссон
это все не сон шептала мне все не сон
говорила мне тьма моя свет мой из века в век
ты приходишь сюда как дьявол и человек
и скрипел дощатый прогнивший почти настил
а под ним колыхалось море и я не жил
«у тебя на днях сломалась…»
у тебя на днях сломалась
то ли катя то ли настя
то ли ася из пластмассы
то ли кора из фарфора
говорила настя – мама
говорила ася – здрасте
но взяла да замолчала
и не вышло разговора
ты прикладываешь ухо —
и не плачет и не хнычет
и фарфоровому взгляду
все давно уже не рады
у нее лицо белуччи
у нее внутри давинчи
то ли катя то ли кора
ну чего ты ну не надо
нет спасенья вечерами
ни в одном из мураками
отчего же в этих настях
все устроено так тонко
мастера сказали – поздно
часовщик развел руками
говорит – сломалось сердце
безнадежная поломка
«время прет из берегов гонит по миру волну…»
время прет из берегов гонит по миру волну
в доме двое мужиков делят женщину одну
старший грозен голосом
младший твердолобее —
созданный по образу
взрощен по подобию
расставляя по местам от родин и до седин
время ходит по пятам а за ним отец и сын
как по леву – маленький
как по праву – зримое
маленькому – маменька
взрослому – любимая
старший высохнет лицом что дано – потрачено
младший вырастет юнцом из смешного мальчика
жизнь густое варево
создано разделено
молодое зарево
родовое дерево
«иногда ты мне снишься – призраком из картины…»
иногда ты мне снишься – призраком из картины
отдаленным эхом воздухом паутинным
где танцуют пылинки солнечным каротином
и случайное слово кажется волшебством
мне тогда неважно будем ли были есть ли
в настоящем времени в том молчаливом если
тяготеющем к жизни где ты не реальней пресли
выдыхающего из музыки рождество
иногда ты мне снишься тенью вечерним бликом
на примятом снегу еле слышным но все же криком
я тогда становлюсь чуть жестче темнее ликом
и господь засыпает не обнимая нас
золотых детей беспокойных и нерадивых
промотавших время в отзвуках и мотивах
возвращаясь стихами песенным рецидивом
Merry Christmas baby You sure did treat me nice
«шепчет она опять разболелся шрам…»
шепчет она опять разболелся шрам
видно к погоде ты слышишь как бродят там
тени в саду больничном на склоне дня
бродят вздыхают будто бы ждут меня
он отвечает не бойся все так же тих
вечер сейчас мы двери запрем от них
видишь на сто замков на один засов
нам ли неспящим не наблюдать часов
(ты помнишь этих юных любовников вышедших из заката
неведавших что творят что песенка будет спета
ты их узнал они навсегда прекрасны)
она ему шепчет так из окна сквозит
шерстью паленой жженой тоской разит
кто-то там воет прячется по углам
кости болят к погоде ты слышишь там
он отвечает милая здесь их нет
окна закрыты наглухо ярок свет
время устало время село на мель
ты ничего не бойся ложись в постель
(у нее под ногами небо у него ладони
полны земляничного света солнечной крови
стекающей вниз красное-красное небо
красное-красное солнце густое пекло
и что-то внизу сверкает под облаками)
она ему шепчет утро уже вот-вот
скоро здесь будет врач и начнет обход
ангел морфина дарующего мне тишь
что ты молчишь ну что ты опять молчишь
(она забывает все и глядит на землю
он забывает все и глядит на землю
земля забывает все и глядит на небо)
слова не говоришь
«когда ей осталась неделя (сказали – примерно неделя…»
когда ей осталась неделя (сказали – примерно неделя
но точно не знают – чуть меньше
а может – немного побольше)
она поболтала с подругой и с дочкой она поболтала
и с внучкой она поболтала
и всех обняла неумело
и кошку она покормила а дочке сказала олеся
ты муську не брось – через месяц
родятся котята раздай их
когда ей осталось немного (давно уже меньше недели
но кажется больше чем сутки)
она позвала маникюршу
пришла белокурая лена – красивая и молодая
сказала давайте мне руки
давайте мне пальчики ваши
сказала красивая лена у вас анемия смотрите
вот этот рисунок на ногте
как будто паденье с обрыва
а здесь – голубые отливы а здесь – незаметная лунка
такие прозрачные руки
такие холодные пальцы
закрась же мне это паденье бессмертная девочка лена
сияющим пурпурным цветом
пусть будет надолго
надолго
«они не разговаривают год…»
они не разговаривают год
он ей не друг не враг не антипод
скорее мир впечатанный в сетчатку
всё так же делят общую кровать
кто первый разучился целовать
кем изначально брошена перчатка
никто не помнит он глядит в проём
окна и заглушает вискарём
молчание густеющее между
где бьётся ровно сердце под рукой
где он её лирический герой
она его последняя надежда
последний стих последняя глава
где время есть (кружится голова
от запаха имбирного печенья)
сплотившись в ожидании гостей
обнять внезапно выросших детей
заехавших к родителям в сочельник
«это август покинул насиженные места…»
это август покинул насиженные места
на прощание город солнцем позолотив
между нами эпоха в целую жизнь христа
и далекого эха выветренный мотив
между нами дороги хрупкой листвой полны
хоть зачерпывай горстью словно бариста – лед
у тебя до рожденья – тающий дым войны
у меня до рожденья – прежней страны излет
но покуда есть миг на события жизнь слоя
выйди в новую осень поймай равновесье лет
где на пальцах рябин израненных о края
уходящего лета – рдяный проступит свет
«яркие губы – твоя приманка…»
яркие губы – твоя приманка
и в глазах озорной намёк
И. Караулов
в небе солнце медленно догорает
ливням будущим вопреки
видишь двое прячутся в том сарае
за проселками у реки
ковыли степные склоняют выи
до иссушенной твердой как сталь земли
а ребята видимо городские
вон куда себя завели
у девчонки чуть золотятся скулы
майка легкая коротка
у мальчишки плечи слегка сутулы
от походной тяжести рюкзака
скоро ночь от взглядов любых укроет
юных страсть и зрелых земную грусть
помнишь нас таких же как эти двое
не гони их пусть
Александр Снегирёв
Двухсотграммовый
Их привезли в черном полиэтиленовом шаре. Несколько мусорных мешков вложили один в другой, накачали воздухом, наполнили водой, обмотали скотчем. Планета, упакованная для переезда.
Запыхавшийся мужик бухнул шар на пол. Беззубый повар Семен полоснул ножом, а его помощник таджик Халмурод ловко прихватил расходящийся, оседающий полиэтилен. Из раны потекла вода. Семен расширил надрез, стал зачерпывать сачком и перекидывать в пластиковую ванночку. В точно такой же он купал своего сына-дошкольника.
Рыбы не трепыхались. Плюхались на бок и плавали. Когда Семен перегрузил всех, воду из мешка слили, а мешок скомкали.
– Опять передохли, – заметил Семен.
Доставщик виновато кусал воняющие пепельницей усы.
– Трудно контейнер для перевозки купить? – задал регулярный вопрос Семен.
– Заказы у вас маленькие, – привычно буркнул доставщик. – Дорого выйдет контейнер гонять. Отопьются.
Доставщик съел на ходу булочку, которой его угостила посудомойщица Нина, и уехал. Генератор кислорода вырабатывал пузыри, но рыбины плавали на боку и не отпивались.
– Вылавливай – и в отходы, – скучно бросил Семен Халмуроду.
И хоть такое происходило постоянно, Семен был зол: он любил рациональность. Заказывал продукты точно, будто знал, сколько гостей придет в ресторан и чего они пожелают. Хозяин называл Семена ясновидящим – у него никогда не пропадало съестное, овощи не прокисали, мясо не заветривалось, хлеб не плесневел. Гибель рыбы по нерадивости поставщиков ранила Семена. Он не страдал, когда заживо варил камчатских крабов и дальневосточных креветок, но, если им доводилось издохнуть из-за поломки аэратора в аквариуме или утратить потребительские свойства оттого, что вовремя не сменили воду, он впадал в бешенство и депрессию. Семен отличался страстным характером, на левой груди имел свастику, на правой Сталина, а спину его украшала Дева с младенцем. Если его спрашивали, чем вызван столь необычный выбор нательной графики, он не мог ничего ответить. У Семёна была сложная душа.
На прошлом месте работы Семен поколотил ночного охранника, по недосмотру которого погиб целый выводок лобстеров. Охранник обиду не забыл, позвал своих и подстерег Семена после смены. Семен потерял три передних резца, а в трудовую влепили «уволен по собственному желанию». Он сделался осмотрительнее: импульсивности не умерил, а как-то сник, продолжая ругать разгильдяев, но держа кулаки в карманах.
Халмурод пинками придвинул к ванночке большой пластиковый бак и принялся швырять в него рыбин.
– Живой! – вздрогнул Халмурод, с испугом отдернув руку. Когда имеешь дело с трупами, начинаешь бояться живых.
Халмурод пинками придвинул к ванночке большой пластиковый бак и принялся швырять в него рыбин.
– Живой! – вздрогнул Халмурод, с испугом отдернув руку. Когда имеешь дело с трупами, начинаешь бояться живых.
На крик Халмурода сбежались все. Семен, посудомойщица Нина, кондитер и оказавшийся на кухне официант.
– Живой! – сначала тупо, затем гордо повторял Халмурод, как будто сам был причастен к воскрешению мелкой некалиброванной двухсотграммовой рыбки.
Рыбка потрепыхалась недолго и под взглядами восхищенных чудом людей приняла нормальное положение брюхом вниз и скоро уже бойко шныряла туда-сюда по скудной акватории ванночки.
– Одноглазый, – заметил Семен.
Один глаз у двухсотграммового и в самом деле был смазан.
– Башка здоровая. Самец, – сказал Семен, как когда-то, увидав впервые своего свежерожденного первенца.
В тот же день усатый доставщик привез новую партию крупных, одна к одной, трехсотграммовых рыбин, большая часть которых выжила, только две не отпились. Покидав всех в парадное ведерко, рыб вынесли в зал, где стоял аквариум, и перегрузили в пузырящуюся кислородом, специально охлажденную воду.
Двухсотграммовый стал всеобщим любимцем, предводителем аквариума. Он хватал за хвосты самок, расталкивал самцов. Семен, Халмурод и Нина в ранние часы и после закрытия подходили к аквариуму с лакомством, сбереженным специально для двухсотграммового: вареной креветкой, печеньем или недоеденным кусочком мяса. Два работающих посменно метрдотеля и все официанты, проходя мимо аквариума, стучали в стекло, подзывая двухсотграммового грубовато-ласковыми именами.
– Ишь какой верткий. Мужик. Цып-цып, поди сюда.
Двухсотграммовый подплывал к стенке аквариума, тыкался в стекло и вроде как слушал сюсюканье работников ресторана. Хватая лакомства, он выпрыгивал из воды и, бывало, прихватывал благодетеля за палец и даже повисал на нем. Такими трюками он вызывал умиление и восторг, пусть даже из пальца потом текла кровь.
Стоит ли говорить, что, когда кто-нибудь из гостей изъявлял желание отведать свежей рыбки, двухсотграммового не трогали. Сачок зачерпывал любую другую форель или стерлядь. Халмурод тащил бедолагу на стол к Семену, тот оглушал ее и потрошил. На смену съеденным рыбинам усатый доставщик прикатывал новые двойные полиэтиленовые шары, откуда вылавливали стаи полумертвых новобранцев, которых заботливо сваливали в прохладную аэрированную воду, чтобы выходить и запечь в соли, в фольге или просто на решетке. Двухсотграммовый воспринимал частую смену аквариумного коллектива спокойно, быстро осваивался с новичками и скоро гонял их, как и предшественников.
Однажды в неурочное время, за минуту до закрытия, в зал ворвался Виктор Николаевич, хозяин. Накануне он впервые отведал стимулятор кровообращения на основе алтайских трав, которым его деликатно угостила начавшая томиться молодая любовница. Теперь Виктор Николаевич все еще пребывал в некотором перевозбуждении. Он пожал руки официантам, чего раньше никогда не случалось, похлопал по плечу Семена и даже справился, как поживают кошки посудомойщицы Нины.
– А это что за шибздик? – спросил Виктор Николаевич про двухсотграммового, который патрулировал аквариум в одиночестве.
Доставщика свежей рыбы ждали только следующим утром.
– Мелочь, не берет никто, – ответил Семен, почувствовав себя ребенком, притащившим в дом безродного щенка. Прятал, кормил, и вот щенка обнаружили взрослые.
– Ну так в салат нашинкуй, – возмутился Виктор Николаевич несообразительности повара.
– Что с него возьмешь, одни ошметки. Это у нас талисманом. Аквариум нельзя пустым оставлять – плохая примета. – Семен удивился своей находчивости.
– Плохая примета? – задумался Виктор Николаевич. – Тогда пусть.
Сменилось множество поколений форелей и стерлядей. Виктор Николаевич, приободренный алтайским зельем, вложился в молодую любовницу – подарил грудь, брекеты и «ровер-мини». Наступила календарная весна со снегопадами и морозом, сменившимися на таяние и цветение. Одним солнечным днем в конце апреля, в четверг, в обед, когда от очередной партии форелей и стерлядей остались лишь небрежно обглоданные скелеты, сложенные Ниной в пакетик для кошки, а двухсотграммовый рассекал опустевшую воду, в ресторан зашел одинокий господин.
Рисунок Елизаветы Смирновой
Элегантный, моложавый, створки челюсти немного разведены на северокавказский генетический манер, губы пухлы вполне по-славянски, туманный взгляд цепких глаз говорил скорее о внутренней сосредоточенности, нежели о рассеянности. Такие глаза могли мгновенно сконцентрироваться и вцепиться не хуже зубов двухсотграммового. Обслуживать гостя отправили официанта-новичка Петю.
Петя оттарабанил заученные рекомендации от шефа, упомянул новые поступления в винный погреб и не забыл о супе дня. Гость терпеливо выслушал эти рулады, выдав в себе человека, имеющего опыт обращения с прислугой, и, дождавшись их окончания, заказал гребешки. Услышав про гребешки, Петя спросил, не желает ли гость свежей рыбы. Почему он предложил рыбу, когда заказ был уже сделан, Петя потом объяснить не мог. Гость задумался, заскучав как будто от навязчивой услужливости, и согласился.
Двухсотграммовый пересекал аквариум обычными стремительными рывками. Доставщик застрял в пробке. Петя ввел пункты заказа – салат с рукколой, минеральная вода без газа и запеченная на решетке форель – в кассовый компьютер.
Через полминуты из кухни выглянул Семен и поманил Петю:
– Ты пробил форель на третий стол?
– Я.
– Ты же знаешь, у нас нет форели.
– А этот? – Петя указал на двухсотграммового.
Двухсотграммовый погнался за солнечным зайчиком, отскочившим от часов Пети, доступной копии дорогих швейцарских. Скучающий взгляд гостя задержался на высунувшемся из кухни Семене. Тот глянул с отпором, но гость перевел сонные глаза на стены в узорах и дальше в окно.
Парадные двери распахнулись и впустили хозяина. Виктор Николаевич шел порывистыми шагами не желающего стареть пятидесятишестилетнего мужчины, которому перестали помогать алтайские травы и от которого сбежала любовница, не вернув два кольца, кулон и «ровер-мини». О груди и брекетах и говорить нечего.
– Почему стоим, не работаем?!
– Передаю заказ… – промямлил Петя.
– А компьютер на что? Какой заказ?
– Форель…
– Ну так взял сачок, выловил, разделал, приготовил, подал!
Виктор Николаевич оттолкнул Петю, Семена, ворвался на кухню, напугав Нину, поедающую казенную булочку, схватил сачок и парадное ведерко, молниеносно вернулся в зал и подскочил к аквариуму.
Двухсотграммовый избежал сетки рывком в правый нижний угол. Виктор Николаевич дернулся за ним. Двухсотграммовый обманным маневром снова ушел от погони. «Стервец. Поганец. Ушлая тварь», – повторял хозяин слова, которые двухсотграммовому регулярно приходилось слышать с тех пор, как его поселили в аквариуме. Только раньше его под эти слова кормили. Теперь хозяин, обмакивая манжеты рубашки и рукава пиджака, гонялся за ним с сачком.
Поймать двухсотграммового не удавалось. Виктор Николаевич отсидел за фарцу, в девяностые начал бизнес, содержал ленивую жену, мудаковатого подростка-сына, двух капризных лярв-любовниц – теперь, впрочем, одну, – не имел мизинца на правой руке и недавно взял новый «бентли». Он не привык сдаваться. Он снял пиджак, закатал мокрые рукава и принялся охотиться с удвоенной свирепостью. Но недаром двухсотграммовый все это время тренировался; каждый раз, когда сачок вот-вот должен был опутать его, он ускользал, дразня побуревшего сквозь солярный загар, замочившего в воде галстук и всю грудь преследователя.
Сорванный с креплений генератор кислорода предсмертно захлебывался на посыпанном цветным песочком дне, вода бурлила ошметками чешуи, гость меланхолично наблюдал ловлю своего обеда.
Виктор Николаевич взгромоздился ногами на стул, на который и садиться-то позволялось не каждому, и голыми руками стал обшаривать аквариумные глубины.
Надо отметить, что руки у Виктора Николаевича – при лютой внешности – были женские. Телу из мяса и жира были отпущены изящные кисти, тонкие пальцы и удлиненные ногти, которые хозяин полировал у маникюрши. Обрубок мизинца не портил вида, а, напротив, придавал пикантности. И этими эльфийскими перстами Виктор Николаевич силился сграбастать двухсотграммового. Семен, Халмурод и Нина давно покинули кухню и наблюдали за поединком.
– Есть! – заорал хозяин.
Видимо, вопль возвещал о поимке, но установить это доподлинно не удалось – в следующий момент Виктор Николаевич покачнулся и упал, а на грудь ему опрокинулись десятки литров воды в стекле.
Выстрел и плеск.
Сотрудники ресторана бросились к месту события; сонный гость тяжело вздохнул.
* * *
Врач «скорой» определил у Виктора Николаевича перелом ребер и травму грудной клетки с возможным повреждением внутренних органов. У двухсотграммового обнаружилась глубокая рана в боку. Гость ушел обедать к конкурентам через дорогу. Петя вместе с уборщицей Гулей принялись собирать осколки. Семен понес двухсотграммового на кухню и положил своего друга на разделочный стол.
Единственный целый глаз смотрел на Семена.
Семен отрезал двухсотграммовому голову, вспорол брюхо, выпотрошил, очистил, промыл, смазал маслом. Траурным венком легла веточка фенхеля. Семен уложил двухсотграммового на решетку гриля. Голову Семен отправил в кастрюлю, залил водой, добавил укроп, морковь, картофель и поставил на плиту.
Через тридцать минут Семен разлил уху по тарелкам Халмуроду, Нине, уборщице Гуле, метрдотелю и официанту Пете и дал каждому по кусочку ужарившегося, некогда двухсотграммового тела.
Сентиментальной, верующей посудомойщице Нине показалось, что кушанье обладает особенным нежным вкусом. Однако часть доставшегося ей кусочка горчила, желчь пролилась, и сколько Нина ни убеждала себя в исключительных, едва ли не сверхъестественных качествах поедаемой плоти, горечь давала о себе знать до тех пор, пока Нина не прополоскала рот. Новичок Петя съел свою порцию уважительно, заглаживая оплошность, ему в этом коллективе работать, он планировал взять кредит на «Опель Корса»: девушка ясно дала понять, что не может строить отношения с тем, кого не уважает, а как можно уважать пешехода? Гуля съела потому, что никогда не отказывалась от бесплатной еды. Метрдотель съел, потому что другие ели, а он не хотел, чтобы думали, мол, занесся. Семен просто и обыденно обглодал голову, он не прислушивался к своим чувствам и не искал в трапезе высшего смысла, просто грех выкидывать. И один только Халмурод, который до этого был безоговорочно верен плову, с удивлением обнаружил, сколь вкусной, нежной и питательной может быть рыба. С того дня он решил хоть раз в неделю позволять себе мороженую треску, громоздившуюся ледяными сгустками в холодильнике ближайшего к месту его фактического проживания магазина.
– Очень вкусно, не помню, когда последний раз форельку свежую кушала, – сказала Нина.
Семен сложил остатки в пакет для Нининой кошки.
Дверь служебного входа распахнулась, явился доставщик с напарником. Охая и пыхтя, они волокли зеленый сундук-контейнер.
– Рыбку заказывали?! – прохрипел доставщик, воняя усами. Его так и распирало от гордости.
Тяжело дыша, доставщик откинул люк. В чёрной воде ютились отборные полукилограммовые. Одна к одной. Все живые.