Литературно-художественный журнал
Могучий русский динозавр. №3 2022 г.
Автобиография Борхеса, написанная не им
Оганес Мартиросян
«Мать звала меня Хорхе, как надо. Я гулял допоздна, рвал кузнечикам крылья и приделывал к ним страницы моих будущих произведений. Я зажигал гусеницу и курил её, превращая в бабочку моих лёгких её. Дрался с пацанами, будучи слепым на старости лет: я экстраполировал неведение будущего к себе. Приходил Хем и издевался надо мной: выкручивал руки и насиловал мозг – объяснял свою схожесть с Довлатовым. Я пил водку с тринадцати лет, затыкая бутылки пальцами и так ходя. В школе меня сравнивали с Рембо. Я так и учился: тридцать учеников, двадцать девять из которых – Верлен».
«Я врубался в математику с ходу, в геометрию тоже: их я перенёс в литературу, став великим математиком и геометром. Девочки меня любили: пинали мой портфель, звали Гуинпленом и Гобсеком, мочились в моё пиво, когда я его забывал на подоконнике в коридоре, переезжали мои тетради на велосипедах. Член мой набухал при виде девчат и представлял собой микрофон, в который они пели песни о любви».
«Я рос непослушным мальчиком, снимал цилиндр при виде треугольника у девочки между ног, мама целовала меня в мой лоб, за которым хлопали двери и выли голоса. В голове моей Бирс насиловал всех встречных женщин и мужчин и писал свой знаменитый словарь, наполненный трупами всех великих имён. Однажды я поцеловал учительницу в пятую точку: она наклонилась над партой соседа, и я припал к её полушарию. Она вызвала в школу мою мать и сказала: "Он не мог задрать моё платье?" Мама расплакалась и обещала взяться за меня всерьёз. Она купила мне велотренажёр и заставила выпускать в комнате пар, чтобы она пропиталась мной, а я стал кроватью, шкафом и столом».
«По ночам я курил на балконе и смотрел на звёзды, выдавливал их, как прыщи, и глотал жёлтый гной света и тепла, пока не накрывала полная тьма, настоящее затмение, и я онанировал на открытки с голыми женщинами, передавая им свою силу и страсть. Моё сердце билось быстрей: это оно кончало кровью в каждую клетку тела, распластанного вертикально везде и вбирающего в себя книги "Война и мир" и "Игрок". Так проходили дни, напичканные динамитом по имени Ницше, снёсшим статую Христа и вставшим вместо него, но живым, как он сейчас и стоит в каждой Земле на Земле».
«Забегая во взрослую жизнь, скажу: я стал телом – полностью мозгом: личинкой жука, одевшейся позже в него, то есть в гроб. А пубертатом я порой не хотел ничего, чаще всего всегда: ни есть, ни пить, ни мастурбировать, ни женщин, ни мужчин, ни сигарет, ни наркоты, ни книг. Впрочем, их я хотел, читать как писать и писать как читать. А для этого нужны сигареты или водка "Хемингуэй". Это не странно. Естественно и для всех. Сигарета – лодка, плывущая по морю Хайнекен или Бад, пока оно тихо и не шумит».
«Встречался с девчонкой Викторией, находил её смешной, дразнил её, задирал ей платье и представлялся Лавкрафтом, пишущим её членом, макаемым в её вагинальную кровь. Гуляли по машинам, наступали только на них, припаркованных по краям, и я ей говорил: это смерть. Жизнь – ходьба по едущим между ними авто. Вика смеялась и задирала платье, показывая трусы с фрагментами картин Ван Гога, и спрашивала, не хочу ли я их дорисовать своей кистью. Я молчал и целовал её руку, которую держал, чтобы она не взлетела и не зажала солнце в кулак».
«Однажды с друзьями мы забрели на свалку, где стоял разбитый автобус с проломленной черепной коробкой, которая – коробка передач. Мы расселись на драные сиденья, закрыли глаза и поехали – от планеты к планете, потому что негодное здесь работоспособно и нужно там. Маркос рулил, мы ехали, Джимми и Эрнесто высунули ноги в окно, и мы смотрели на звёзды, торчащие вместо фар, светофоров и фонарей. Переносились от луны к луне и колёсами вспахивали поля, сажая на них высыпающиеся подшипники – семена».
«Вскоре начались опыты письма, литературы, я писал Вике письма, стараясь выразить в объёме себя, чтобы бумага с текстом воспринималась как самолётик или кораблик, даже так: как они оба сразу, что есть высшая ступень гениальности, зовущая меня к себе».
«Я много читал, пока не понял, что перестал отличать золото от дерьма: крайности сходились в моей голове и шире. Описывали круг, пока я не распрямил его, сделав из колеса крыло. Сменил таблетку на косячок. Сигарету саму».
«Солнце всходило в моём уме в виде кукурузы, представляло собою стебель и початки, торчащие по сторонам, распускающиеся жёлтыми лучами – зёрнами, брызжущими свой сок в кастрюле и зовущие их съесть, чтобы заменить зубы своими телами и начать тоже светить, сделать каждую голову звездой, антонимом желудку – чёрной дыре».
«Тогда я открыл для себя Акутагаву, стал внедряться в него и понял: читать – дописывать или переделывать книгу в новом формате, скажем, левого полушария, заносить в себя буквы и после сеять их, разговаривая, когда они вылетают из уст, падают в землю или в асфальт и дают ростки в виде пшеницы, ржи и домов».
«С Викой первый секс состоялся в ржавом рефрижераторе, когда мы разделись и стали читать переписку Вольтера и Екатерины Второй, жёсткие слова входили в наши уши и размножались с нашими мозгами, интеллектами, направленными друг к другу, целовались так: поставили две книги рядом, прижали их и уронили на пыльный пол, как в реку или озеро, понимая, что вода – это пыль, если шире – то прах, состоящий из бывших "мама, я хочу есть", "вам за урок пятёрка", "я хочу куннилингус", "вы арестованы", "сердце моё – люблю". Ушли после соития, оставив наши тела – книги – тем, кто захочет заняться любовью с помощью них».
«Я поступил в университет, расстался с Викой, погрузился в мир алкоголя, зачётов, экзаменов и веселья, стал гулять толпой, щемить малолеток, иногда баловаться травкой, жить наобум, наугад, но понимать: каждая случайность – закономерность, непонятая пока. Увлекался боксом, поднятием тяжестей, прокачкой двуглавых и трёхглавых мышц, влюблялся в девчонок, относясь к ним как к спичкам, а не зажигалкам: поджигал ими свой член и курил его, выкидывая бычок».
«Другом стал Хулио, вместе ходили, драли шлюх в борделях, читали Ницше, словно гуляющего с нами третьим, как будто "мясом", сбежавшим с нами из тюрьмы, которая – свобода, торт, то, что не купили ещё, а если человек продаётся, его нарезают на куски – камеры, квартиры в честь праздника, потому день рождения или Новый год – темница, воля – обычный день, когда утро неотличимо от вечера».
«Кортасар больше меня писал, курил меньше, но пил, создавал умопомрачения в тексте, а я уплотнял его, сжимал, был электричкой и трамваем в час пик, представлял собою путь, утро и вечер, он, наоборот, провоцировал день и ночь – таким образом, я – весна и осень, он – лето и зима».
«Встретил, возвращаясь домой пьяным с занятий, Викторию, она бросилась мне на шею и заплакала, разрыдалась, подарила мне шоколадку и дальше потекла из глаз «Мерседесами», скатывающимися по ней, попадающими на асфальт и летящими по дорогам, сигналя и махая флагами Аргентины. Я не утешал её, давал выплакаться вволю, гладил ей спину, плечи и целовал ей лицо. Когда печёная картошка утихла и улыбнулась мне трещиной рта, я повёл её в кафе "Насьональ" и угостил жареной рыбой и соком. Мы посидели час и разошлись, решив встречаться порой. Она работала продавщицей цветов, торговала любовью природного мира, переходящего в человеческий, но вянущего быстро. Именно поэтому она любила стихи как искусственные розы и астры, вечные на земле, и мечтала о магазине книг, чтобы стать человеком и богом».
«Первые рассказы напечатали, получил гонорар, собрал друзей за столом, зачитал пару строк, произнёс тост, выпил, как и все, осушил взглядом текущий из люстры свет, оставил всех во тьме, зажёг свечки и в интимной обстановке продолжил празднество, пиршество наших душ, двигающихся на танцполе, сосущихся в туалете, пока мы отдыхаем здесь».
«С Хулио шатались на улице, держали телеграфный столб, чтоб он не упал и не устремил за собой целый мир, его проституток, сутенёров, жён, дочерей, мужей и самые умные стихи Маяковского, долетающие досюда и диктующие очень сильное бытие мужчин. Мы смеялись и пели, гоготали над прохожими, тыкали пальцами в них и хлопали в ладоши, когда падали и валялись на земле. Целые вселенные вращались в наших умах, распевая незатейливые песни матросов. Увлекли даже Лондона, тень его, копию или его самого, увидев вдали и подозвав к себе. Взяли у него сигарет, покурили с ним и похвастались тем, что он известнее нас. На это он улыбнулся, поднял шляпу, показал золотой зуб и прыгнул в фиакр, укатив от нас прочь».
«Дома я сел за стол и начал писать: "Кино – когда ты неподвижен, а оно нет, литература – наоборот. Это спор Гераклита и Парменида. Второй убирает время, убивает его. Он – Георгий Победоносец, пронзающий змея копьём. Что касается фильма, то он умирает или кончает с собой, в честь чего в конце идут титры как некролог, потому что ‘Птицы’ и ‘Зеркало’ – ты мёртв, они – нет, а ‘Улисс’ и ‘Старик и море’ – трупы они, ты живой: чем больше пишется, тем меньше смерти и всеобъятней жизнь". Принял холодный душ, отрезвел, но не полностью, позвонил Вике и сказал, что её люблю».
«После вуза писал кандидатскую в аспирантуре, вёл занятия, обучал студентов тому, как не быть собой, иметь десять тел и кочевать по ним, распределяться, делиться, светить фонарём изнутри, в пальцах, предплечьях, локтях, плечах и так далее, отдыхал на заседаниях кафедры, курил на улице, общался с девчонками, один раз даже разнял дерущихся парней, наехавших на него как на равного себе, на что он показал удостоверение и пригрозил отчислением».
«Признание долго шло, не особо публиковали, видели во мне Непонятного, предлагали писать подлинней, ясней и проще, я ругался с редакторами, спорил, доказывал неизбежность тьмы в тексте, так как при свете не видно звёзд, но на это смеялись надо мной и возвращали перечёркнутой рукопись, запрещённой крестом».
«Когда смотрел телевизор, услышал о смерти Кокто, но не поверил тому, решил, что кругом глобальный обман: никто и ничто не умирает, ещё ни одно живое существо не скончалось, хоронят чучела и муляжи, не людей, что же касается трупов на улице – их специально изготавливают и бросают, опрыскивая духами с запахом разложения и гнили, скрывая тем самым улёт на другие планеты их всех: вот и всё, смерти нет».
«Я женился на Вике, переехал с ней в маленькую квартиру, писал по ночам рассказы и кандидатскую, днём работал всё там же, читал курсы о Достоевском и Рембо, не завидовал никому, хоть у Хулио уже вышла книга, получила похвалу, разошлась большим тиражом, лопнула на корешке у некоего Диего, о чём он рассказал в газете, похвастался этим, отметил это как переполненность мыслями автора издания и произнёс "адьос"».
«Дети наши выбегали из нас по ночам, хватали конфеты из холодильника и исчезали на улицах, растя на них поварами, пекарями, курильщиками опиума, водителями и философами Земли, чтобы она была внутри текста, отсутствуя вне его».
«Устроился в библиотеку через несколько лет, стал считать все книги своими, боролся в этим, не выдержал, проиграл, читал первые рассказы Павезе, уносился с ним прочь, заходил домой, целовал жену, обсуждал политику и любовь как одно, сворачивал лаваш в трубочку, начинённую сыром и перцем, и ел, так как не хотел, пролистывал газету и ложился в носках на диван, желая как-нибудь встретить своего двойника и обменяться книгами "Идиот" и "Игрок", пойдя себе дальше – в края, где их нет».
«Возраст струился во мне, набегал, исчезал, наваливался с годами других людей и вообще на меня, старил, лишал сил, награждал болезнями и подарил как-то мысль, что рыба в первую очередь есть уха и консервы, а потом уже она сама».
«Получил премию за сборник рассказов, дали немного денег, попросили сказать что-нибудь, что я и сделал, молвив: "Писать – это зачёркивать, уничтожать написанное до тебя: писатель тот, кто делает пустотой и отсутствием ‘Бедную Лизу’ и ‘Великого Гэтсби’. Кто больше сотрёт, тот и гений". Я ушёл, добрался домой и разложил себя по годам, месяцам и дням, разделился и стал не человеком, но понедельником, вторником и средой».
«Умер, стал трупом, перестал дышать, двигаться, писать, целовать жену, поступил в гроб, ушёл под землю, через день выбрался на волю при помощи спрятанной сапёрной лопатки, которой разгоняли митинг в Грузии, вернулся к себе, заварил кофе, встал с ним на балконе и начал курить, делая маленькие глотки».
Бассейн
Алексей Колесников
Дешёвое хуже одновременно и дорогого, и бесплатного. Я покупаю билет в бассейн на одиннадцать ночи потому, что он самый дешёвый; в это время любители спорта давно уже спят. Я выбираю шкафчик, раздеваюсь и ухожу в душевую. Под слишком горячей водой растираюсь мочалкой, вскрикивая от ожогов, потом натягиваю на мокрую задницу плавки, обтираюсь, чтобы не страдать от холода по пути к бассейну. Выхожу к воде. Одиночное плаванье одинокого человека.
Необходимость плавать ближайшие сорок минут меня угнетает; я прислушиваюсь к организму и ощущаю то боль, то усталость. Не хочется всего этого совсем, и как я только выдержу эти сорок минут – целый урок в школе или половина пары в университете – когда это было?
Бассейн совершенно пустой в этот раз. Дежурный спасатель (девочка), изогнувшись, сидит за столом и пялится в телефон. На ней голубые джинсы, увеличивающие в объёме и без того крепкие ляжки, футболка с весёленьким логотипом спортивного комплекса и распущенные, как у ундины, волосы цвета подключённой к электричеству лампочки. Подойдя ближе, я втягиваю живот и здороваюсь. Она, не глядя, кивает в ответ. Занята телефоном, видимо, перепиской с парнем, придурком-спортсменом. Её ресницы измазаны тушью, на впалых щеках румянец – как она меня будет спасать в случае, если моё истрёпанное сердце застопорится? Она же подавится тушью и пойдёт на дно под тяжестью вымокших джинсов.
Я аккуратно нырнул, но всё равно потянул носом хлорированную воду. В горле запекло, воспалилась слизистая в ноздрях. Окаменев от ненависти и холода, я поплыл брасом, выдыхая под воду и глотая воздух на каждый третий мах правой руки.
Я вбираю в себя скукожившуюся мошонку, я сплёвываю под воду вязкую слюну, мешающую дышать как следует.
Вскоре я привыкаю и увеличиваю темп; мышцы на спине горят, наполняются силой плечи и ноги. Я стараюсь работать ногами, чтобы сбросить с них лишний жир. Время застыло, и я стараюсь не думать о минутах; пытаюсь представить, что я в море – пьяный и ласковый. Всё равно никто нигде меня не ждёт.
Так в тот вечер я плавал, не останавливаясь, около двадцати минут, а потом ушёл под воду, чтобы эффектно развернуться, и вдруг оказался в темноте. Что такое? Неужели я посреди Стикса? Лунный свет, проникающий сверху в окошки, позволяет поверить, что я ещё жив.
– Эй! – крикнул я и погрёб к бортику.
Нет никого, тишина, и только часы мерцают. Я выполз на кафель, нашарил шлёпки и стал бродить вдоль бассейна.
– Инструктор?! Девушка! Что за херня?!
Выделившийся пот выталкивает из пор хлорированную воду. Я бегу в душевую – там тоже темно; щёлкаю выключателем – нет электричества. Направившись к шкафчикам, я поскользнулся и упал, как модель на подиуме, – коленку запекло. Дёргаю дверь – закрыто.
– Есть кто?! Что случилось?
Я разогнался, насколько это возможно в шлёпках, и ударил плечом в дверь – куда там! Пару раз крикнув, решил отыскать свой шкафчик, но его было не найти. Ночевать здесь, что ли?
Вернувшись к бассейну, я уселся за стол инструктора и отдышался. Указательный палец прилипает к большому – кровь из коленки. Нашарив пластмассовый свисток с резвой горошиной, я стал свистеть, надеясь, что совпадаю с кодировкой сигнала SOS.
Я сижу в темноте, смотрю на чёрное небо через окошко и посвистываю, прижимая ладонью саднящую коленку. Хоть плачь прямо в воду!
Подаю сигнал, матерюсь, выкашливаю капельки хлорированной воды и опять свищу, как придурок. Если сейчас сюда войдёт эта девка, то я подбегу к ней и одним ударом свалю эту тварь в бассейн, вместе с её макияжем. Пусть поплавает, почувствует, что значит быть оставленной.
Свищу, вздрагивая от холода, свищу, чувствуя голод, свищу и подумываю отлить в бассейн.
Загорается свет. Вбегает она и кричит:
– Я вышла позвонить, а баба Алина подумала, что никого нет, и вырубила электричество!
– И дверь заперла?! – вопрошаю я, свищу и направляюсь к ней.
– Да! Она не знала, что тут кто-то есть. Думала, я ушла совсем. Извините!
Я подошёл к ней и замер, не решившись устроить скандал. Что ей сказать? Ударить её? Толкнуть? Шёл, однако, к ней, стараясь казаться грозным. Пугал. Она встала рядом с третьей дорожкой и вытянулась.
Я свистнул и сказал:
– Ну и овца ты. Я тут… Ну ладно…
Не сумев подобрать слова, я свистнул сквозь тишину.
А что, собственно? Посидел десять минут в темноте и коленку поцарапал. Был один, как всегда – чего тут? Всё в порядке. Но всё равно, случилось нечто унизительное. Ведь я страдал как приговорённый, но не объяснишь. Одиночество в темноте. Со мной каждую ночь такое, и ничего, не умер до сих пор. Живой, вон подумываю, что бы такое сожрать на ужин. А всё-таки что-то есть. Унизительное.
– У вас кровь там немножко.
– Немножко, да! – соглашаюсь я, судорожно соображая, как действовать. – Вот на, держи – поплавай!
Протяжно свистнув, я запускаю свистком в середину бассейна и слежу за её реакцией.
Она прищуривается, чтобы запомнить место падения свистка, переводит удивлённый взгляд на меня и говорит:
– Зачем вы? Достаньте, пожалуйста.
– Сама достанешь.
А вдруг разденется и при мне в воду полезет? Я смотрю на её дрожащие губы, чувствую, что её волосы пахнут шампунем, а футболка – дезодорантом.
– Мне нельзя в воду, – она опускает глаза. – Сейчас нельзя, временно.
Пожав плечами, ухожу в душевую и, невесть что себе вообразив, не прикрываю дверь. Моюсь в слишком горячей воде и смеюсь, сверху рассматривая собственное тело. Отлив гнева компенсируется приливом радости. Жалко только, что она всё равно не почувствует, как страшно мне было, как больно! Непонятно, как это назвать. Даже прочитай она всё это – всё равно не поймёт. Мне же непонятно, какого чёрта она ушла болтать по телефону в рабочее время… И баба Алина эта…
Потом, спустя неделю, мы разговорились с ней, с этой девушкой. Её зовут Лия, ей, как и мне, двадцать пять лет, и она припомнила, что как-то в студенчестве, на какой-то межвузовской конференции, посвящённой воспитанию нравственности у молодёжи, мы сидели совсем рядом и даже болтали. Извинившись, она выписала мне бесплатный абонемент до конца года. Я естественно, извинился за грубость.
– Мама позвонила. Срочный звонок. Никогда такого не было, понимаете? Я не могла предположить, что так получится. Извините, пожалуйста.
Я отыскал её профиль в социальных сетях и написал небольшое ироничное письмо. Она быстро ответила, точно ждала. Теперь мы иногда гуляем, но не больше. Она не очень мне нравится как женщина, но с ней мне легко. Легко потому, что её опыт меньше моего раз в десять. А ещё она верит в то, что завтрашний день будет лучше нынешнего. Ей сразу и резко не понравился мой пессимизм (я так его не называю).
Лия ортодоксальная протестантка, поэтому ей запрещено распивать вино на скамейке. Её не пригласишь домой, и лезть со слюнявыми поцелуями бесполезно. В строго определённое время она отправляется спать и хмурится, когда я говорю что-то грубое. Однажды, очень к месту, я сказал при ней главный русский мат, и она сделалась неразговорчивой до конца вечера. Я наблюдаю со стороны, как у нас с ней ничего не получается. Разговоры всё реже и короче. Общих тем, которых, казалось, уйма, теперь почти нет. Мне не нравится её подбородок. Слишком мужской. Она спросила, не жмут ли мне джинсы и занимаюсь ли я каким-то спортом, кроме бассейна. Прежде она отмечала, что я вполне атлетичен. Я наблюдатель сам за собой. Подсматриваю то, как не подхожу другой особи. Женское разочарование. Вот ещё немножко, и всё.
Это был конец декабря; мы обошли Белгород по кругу: стартовали от «штанов» и дальше по Сумской, в сторону Октябрьского суда, а потом направо по Чичерина, вдоль дороги до самой Богданки через Мичурина. Снега выпало мало, был штиль, поэтому мы легко преодолели это расстояние. Она всё молчала и кивала, а я рассказывал о своей летней поездке в Санкт-Петербург. Лия не слушала. Было понятно, что свидание у нас последнее. А ещё – что нужно сменить бассейн.
Скоро Новый год. Я его встречу один. Без жирной еды и алкоголя. У монитора ноутбука – там какой-нибудь фильм. Из воды на сушу, из света в тень. И обратно. Год за годом. Пусть будет так.
