Белая эмиграция в Китае и Монголии
Д. Кочнев22
Шанхай, Буаугун – Эмиль, Красногорск и Оренбург23
Приближающийся день войскового праздника, День святого великомученика и Победоносца Георгия, невольно будит в душе воспоминания о таковых же днях, проведенных в прошлом. И как ни странно, но дни, отстоящие значительно далеко, запечатлелись в памяти сильнее и рельефнее. Десятки лет в Шанхае, и все войсковые дни слились в один. Трудно сказать, чем отличался праздник 33-го года от 32-го или 30-го, 40-го от 43-го и т. д. Прошли, слились в одну шаблонную картину жизни серенькой обыденщины, не оставив в душе четкого следа. А чем дальше по времени, тем ярче.
Вот ясно, четко до мельчайших подробностей вижу стоянку казаков на реке Булугун в Монголии. Солнечный день. Церковь из тола, под ногами прошлогодняя ветошь, среди которой пробивается ярко-зеленая свежая травка. Кусты карганы и облепиха, покрытая желтым цветом. Полянка и небольшие бугры, на которых разбросаны землянки 1-й и 2-й сотни и дырявые прокопченные хотхуры 4-й сотни.
Коней у нас уже нет. Часть продали или сменяли на муку, толкан, на табак и на люшки с китайской жаной, а большей частью раскрадены монголами и киргизами. Но все это нисколько не портит праздничного настроения. После молебна парад. Парад принимает старший оренбуржец генерал-майор Карнаухов24 и почетный гость начальник отряда полковник Сокольницкий25. По окончании официальной части начинаются игры. Открывает занавес из долимбы тоже тыловый театр. Хор, песни, танцы и на душе весна и праздник. Все бодрит какое-то чувство лучшего будущего. Все чего-то ждут и на что-то надеются.
Вот еще дальше лагерь на реке Эмиль 1920 г. День хотя и солнечный, но ветреный и холодный. Чистое поле. С одного края громадная брезентовая палатка, а в ней китайский генерал – чугучакский Фу-ду-тун, почетный гость на нашем конном празднике. Вокруг намеченного живой цепочкой круга толпятся тысячи казаков и солдат, среди которых время от времени мелькают китайские «чирики» – так называли китайских солдат, одетых в синие куртки с нашитыми на груди и на спине красными кругами, а в них какие-то китайские иероглифы. Кое-где виднеются черномазые и скуластые, с длинными косами «солоны» – родные братья наших калмыков – и, наконец, в большом числе милые нашему сердцу малахаи местных киргизов, вид которых заставляет на некоторое время забыть, что мы в Китае, а не у себя в зауральской степи.
На старте Бакич на своем рыжем англо-арабе, полковник Сергей Глебов26, полковник Разумник, Степанов, войсковой старшина Малятин, полковник Могилев на своем киргизе, на котором он в дни своей партизанщины рассекал под Ак-Булаком и Мартуком, и много других все милых и дорогих по совместной работе лиц.
Конечно, первым пришел Бакич. Помимо хороших качеств коня вообще, это был лишь один из многих тысяч коней отряда, питавшийся хлебом, т. е. овсом или ячменем. Тогда как кони чинов отряда были только на подножном корму, равняясь по своим хозяевам, которые в это время все сидели на пище «святого Антония».
Начавшаяся вслед за этим заездом казачья джигитовка сразу же завоевывает симпатии всей многотысячной аудитории, заставляя забыть победу Бакича. Особенным успехом у азиатской части зрителей пользовались номера с умыканием невесты и увоз раненого казака, сопровождавшиеся стрельбой холостыми патронами.
За Эмильским праздником выплывает в памяти «Красногор» 1918 г. Картина совершенно другая. Родной и милый казачьему сердцу вид. Станичная площадь, окруженная со всех сторон порядком добротных казачьих домов.
В центре церковь. Напротив ее школа, служившая в то время казармой для партизанского отряда. Перед церковными дверями выстроился только что сформировавшийся после мартовского набега на Оренбург партизанский отряд под командой есаула Жукова. Состав его как возрастной, так и по форме разношерстный.
На правом фланге стоит душа отряда, редкостный пример бойца-фанатика, верящего свято в правоту своего дела и в его конечный успех, – это 70-летний богатырь с серебряной бородой по пояс, войсковой старшина в отставке Михаил Илларионович Алеманов, фигура по своим духовным качествам, как и по внешности, чрезвычайно выдающаяся и требует того, чтобы на ней остановиться подробнее, что и будет сделано мною особо. На левом фланге стоит знаменитое в то время красногорское орудие – на фургонном передке за неимением артиллерийского зарядного передка, и около него лихой артиллерийский взвод сотника Туркова: два-три казака-артиллериста, два гимназиста, один кадет, один чиновник губернской контрольной палаты Булгаков, артист хора Плотников, подъесаул П.С. Морев и еще несколько партизан.
Парад принимает атаман Красногорской станицы подхорунжий Афанасий Яковлевич Арапов и военная комиссия, отвечающая за все. Оренбург и Орск в руках большевиков. Станицы вверх и вниз по Уралу от Красногора держат нейтралитет. Станицы по Саккюр вдоль линии ж. д. также.
Фактически Красногор стоит как одинокий утес, окруженный большевиками, но в сердцах и душах нет ни страха, ни тени сомнения, что мы в конце концов победим. На душе светло и спокойно. Вся станица радостно отмечает день войскового праздника. Казачата громко распевают: «Красногорская станица, всем станицам голова. Комиссаров не боится и орудье не сдала».
Урал в полном весеннем разливе. На левом киргизском берегу показался конный разъезд шесть-семь коней. Кричат и машут руками. За дальностью ничего разобрать нельзя. Послали лодку. Возвращаются с сияющими лицами. Пришел разъезд для связи от линейных станиц под командой прапорщика П.А. Федорова. Все станицы по Илеку восстали. Праздник вдвойне.
А вот и еще дальше День святого Георгия в Оренбурге до революции и до германской войны. Весна в это время в разгаре. Акация, сирень и липа в цвету. Я мальчик-кадет Оренбургского Неплюевского кадетского корпуса. В составе корпуса стою на Неплюевской улице против здания войскового хозяйственного правления. Левее нас 2-й Оренбургский кадетский корпус, дальше гимназия, реальное училище и другие учебные заведения, затем войска, принимающие участие в параде. Правее нас, непосредственно против войскового штаба, юнкера Оренбургского казачьего училища, льготные и господа офицеры и атаманы станиц, собравшиеся в Оренбург на войсковой праздник. И крайний справа войсковой хор трубачей. Незабываемый момент. Под знамя, «Слушай. На кра-ул!» оркестр играет «Коль Славен», и из подъезда войскового штаба начинают выносить войсковые знамена, значки, бунчуки, грамоты и другие войсковые регалии. После чего вся колонна участников парада торжественно двигается через Войсковую площадь, отделявшую город от Оренбургской станицы (в просторечии – форштадт) к Войсковому Георгиевскому собору, с колокольни которого, по преданию, Емельян Пугачев обстреливал г. Оренбург из пушки.
После торжественной литургии, совершаемой всем сонмом духовенства города, все участвующие в параде так же торжественно возвращаются на Войсковую площадь, где после краткой литии и молебна у часовни, расположенной на краю Казачьего сада, Войсковой атаман в присутствии многих десятков тысяч собравшихся к этому времени зрителей принимает парад. После артиллерийского салюта льготной батареи и здравиц за Государя Императора и за Августейшего Атамана всех казачьих войск – Наследника Цесаревича мы с гордо поднятыми головами проходим церемониальным маршем перед Войсковым атаманом вдоль фронта войсковых знамен, регалий и множества заслуженной войсковой старшины, лица и груди которых украшены почетными рубцами ранений и множеством орденов, крестов и медалей за ряд походов и сражений. Особенно четко врезались в память колоритная фигура и лицо войскового старшины Черенжалова и могучая, богатырская фигура одного из атаманов станиц с серебряной бородой по пояс, атаманской насекой в руке, в длинном, старого образца чекмене с голубым кушаком и большой серебряной медалью на шее, помимо крестов и медалей от плеча до плеча.
Вспоминая эту картину, я вновь переживаю то чувство войсковой казачьей гордости, наполнившее тогда маленькое еще сердце кадета. «Я тоже оренбургский казак и буду всегда носить голубой лампас». По окончании парада запыленные входили, отряхиваясь, в войсковое хозяйственное правление, где уже ожидали нас накрытые столы с угощением.
Празднично шумел в тот вечер Оренбург. Казаки справляли свой войсковой день. И долго, долго в ту ночь казачки поджидали, а иногда и собирали своих подгулявших атаманов.
Раздел 2
А. Макеев27
Бог войны барон Унгерн28
Настоящая книга моих воспоминаний абсолютно не является каким-либо выпадом против Белого движения, что может заключить непродуманная мысль поверхностного читателя, это есть фотографический снимок того, в каких иногда формах проявлялось Белое движение на этапах бело-красной борьбы.
Прошли годы, и ныне вы не найдете ни одного унгерновца, который бы не сохранил теплую память о своем жестоком и иногда бешено свирепом начальнике.
Барон Унгерн29 являлся исключительным человеком, не знавшим в своей жизни никаких компромиссов, человеком кристальной честности и безумной храбрости.
Он искренне болел душою за порабощаемую красным зверем Россию, болезненно чутко воспринимал все, что таило в себе красную муть, и жестоко расправлялся с заподозренными.
Будучи сам идеальным офицером, барон Унгерн с особой щепетильностью относился к офицерскому составу, который не миновала общая разруха и который, в некотором своем числе, проявлял инстинкты, совершенно не соответствующие офицерскому званию. Этих людей барон карал с неумолимой строгостью, тогда как солдатской массы его рука касалась очень редко.
Будучи сам абсолютным бессребреником, барон Унгерн ставил в основу своих походов полную защиту мирного населения, и последнее, ближе ознакомившись с унгерновцами, ценило это.
Создав первоклассную по дисциплине и боеспособности Азиатскую конную дивизию30, барон Унгерн всегда говорил, что или все они сложат головы, или доведут борьбу с красными до победного конца. Ни то ни другое не осуществилось, барон трагически погиб, и причиной этого был он сам.
Отдавшись стихийным порывам жестокой борьбы с красными, он постепенно превратился в маньяка и сделал то, что боготворившая его дивизия принуждена была поднять против него бунт.
На фоне жестокой гражданской борьбы барон Унгерн невольно переступил черту дозволенного даже и в этой красно-белой свистопляске и погиб. Так должно было быть, и так об этом говорила та Карма, о которой часто упоминал сам начальник Азиатской конной дивизии.
Многое в его гибели и в гибели первоклассной боевой дивизии сыграли и некоторые окружающие, которые по какому-то таинственному закону всегда окружали тех идейных вождей, которые появлялись на фоне гражданской войны за Белую идею.
И эти обреченные вожди прекрасно учитывали гнусную роль своих преступных помощников, но опять-таки, каким-то роком, не могли отбросить их от себя, как моральную падаль, заражающую воздух.
Прошли года, и голоса тех унгерновцев, которые на себе испытали жестокие удары бароновского ташура, тепло говорят о своем погибшем начальнике.
А это указывает на то, что барон Унгерн-Штернберг был исключительный по идее и водительству человек и, если бы не неумолимая судьба, он сыграл бы со своими азиатскими всадниками крупную роль в борьбе с красными за Русь Православную.
* * *
Было начало августа 1920 г. По приказу барона Унгерна полки Азиатской конной дивизии – Анненковский и 1-й Татарский – выступили в 1-й Забайкальский отдел для борьбы с красными. Анненковским полком командовал войсковой старшина Циркулинский и Татарским – генерал-майор Борис Петрович Резухин31.
В Даурии – цитадели барона остались китайская сотня под командованием подпоручика Гущина, японская сотня капитана Судзуки и обоз. Над всем этим резервом начальствовать стал знаменитый человек-зверь подполковник Леонид Сипайлов. Человек, в котором совместилось все темное, что окутывает человека: садизм и ложь, зверство и клевета, человеконенавистничество и лесть, вопиющая подлость и хитрость, кровожадность и трусость. Сгорбленная маленькая фигурка, издающая ехидное хихиканье, наводила ужас на окружающих.
После ухода полков и занятия ими красной Акши барон улетел на аэроплане туда же. Сипайлову было приказано забрать все снаряды, винтовки, патроны и с охраной идти на Акшу.
В конце августа выступили. Обоз был огромный. На 89 подводах везли снаряды, на 100 арбах муку, и шли еще подводы с другим имуществом. Подрядчиком всего этого передвижения был татарин Акчурин.
В транспорте шла знаменитая «черная телега». Это была кибитка, в которой было уложено 300 тысяч золота и масса драгоценнейших подарков для монгольских князей. Там были вазы, трубки, статуи, все чрезвычайно ценное как по качеству, так и по исторической древности. Каждые десять подвод сопровождал один баргут, а кроме того, в числе обозников было 25 русских солдат, прибежавших перед отходом из Маньчжурской дивизии. Китайская сотня шла впереди, японская же позади.
Транспорт тронулся и в течение семи дней шел спокойно и благополучно. Бивуак седьмого походного дня расположился как и раньше. Китайская сотня впереди, за горой, верстах в четырех, и японская при транспорте. Так было лучше, ибо верность китайцев была шаткая. Но приехал командир китайской сотни подпоручик Гущин и испортил все настроение.
В спокойном эпическом тоне он доложил Сипайлову, что у него в сотне что-то неладное. «Мой вестовой достал сведения, что китайцы хотят поднять восстание, нас, офицеров, перебить, потом напасть на транспорт и захватить «черную телегу», – говорил он. Невероятного здесь ничего не было, от китайцев ожидать этого было можно, а потому приступили к контрмерам.
Всех русских обозников и баргутов вооружили и стали ждать, что будет. Предупредили японского командира, но последний отнесся к такому известию с большой иронией, указав, что китайцев бояться более чем смешно. Гущину предложили с офицерами на ночь переехать в транспорт, но он категорически отказался, заявив, что «может быть, ничего и не будет, а кроме того, офицерам уходить с поста – непозволительно».
Больше его не уговаривали, и он уехал к своим китайцам. Легли спать, а в 3 часа ночи поднялась тревога.
Со стороны китайского бивуака слышалась стрельба. Восстание началось, нужно было ждать нападения и нужно было спасать «черную телегу». Трем офицерам и одному солдату, конвоировавшим ее, было приказано немедленно же уезжать в степь, остановиться на первой заимке и ждать там приказаний. «Черная телега» умчалась. Русские и баргуты заняли позицию, и не прошло десяти минут после этого, как через табор промчались конные. Это были китайцы. По ним открыли огонь, и они скрылись в ночной темноте. А ночь была темной – глаз выколи, почему стали ждать рассвета и только тогда вести наступление на китайский бивуак. Рассвело. С громким «ура» бросились в китайскую лощину, и тут же с правого фланга понеслось «банзай». Это пошли в атаку японцы. Со стороны бивуака зажужжали пули, а вскоре в сторону степи помчались пять всадников. Впоследствии оказалось, что это были казаки с ближайшей заимки, которые, услышав стрельбу, прискакали на помощь русским, а в утреннем тумане приняли нас за врага.
Китайский бивуак представлял хаотичную картину, и офицерская палатка была свалена. Подошли к ней и в ужасе остановились. Гущин лежал мертвым с вытянутыми руками, а рядом с ним, уткнувшись лицом в землю, лежал его субалтерн – прапорщик Кадышевский. Этот был ужасен. В него в упор всадили несколько пуль, и внутренности несчастного расползлись по земле во все стороны. Тут лежали зверски убитые четыре русских солдата и один бурят. Два солдата успели спастись, и один из них, Р., раненный в мошонку, рассказывал, что все заснули, часовой тоже задремал и не видел, как поднялись китайцы. Здесь же, на заимке, был убит пулей в сердце бурят. Он сидел около печки на скамейке, когда вошли в помещение, казался жив, но на вопросы не отвечал. Когда же его похлопали по плечу, бурят повалился. Моментальная смерть. В погребе заимки нашли еще раненого солдата.
Печальное было утро. Убитых привели в порядок, вырыли братскую могилу, прочли над ними молитву и похоронили. И стали искать знаменитую «черную телегу». Где она? Что с нею, когда ночью в степи были слышны разрывы гранат? Нашли случайно. Подъехали к заимке Токмакова, наглухо закупоренной, и там нашли «черную телегу» офицеры-конвоиры, которые решили на заимке отбиваться, если подойдут хунхузы. Транспорт двинулся в Кыру, где был Унгерн. О восстании он знал уже от бурят и щедро наградил всех за спасение «черной телеги».
* * *
Муку к барону Унгерну в Кыру привезли с большими трудностями и громадными расходами. Перевозка пуда муки обошлась 2.50 золотых рубля, почему этот продукт в отряде ценился на вес золота. Из Кыры обоз с мукою был отправлен в Алтай. Обоз вел один чиновник, и мука погубила его. Переправлялись через какую-то речку и всю муку подмочили. Барон озверел. Орал на свой штаб, избил ташуром вестового Бурдуковского, а потом приказал: «За подмоченную муку чиновника пороть, а потом утопить в этой же речке». Несчастного выпороли и утопили.
Унгерновский кошмар начинался в новой обстановке. Дивизия должна была идти в станицу Мензу, где сосредоточились красные, но, так как прямой путь туда был возможен лишь только одиночным всадникам и пешеходам, барон решил идти через Монголию. Вышли в поход и вскоре пришли в Алтай, где и расположились на дневку. Здесь была окончена судьба алтайского священника. По докладу казаков, этот священник очень критически относился к белым, что для барона было достаточно. Правда, он отнесся к священнику на допросе деликатно и лишь приказал ему немедленно покинуть поселок, но о дальнейшем умолчал. Несчастный деревенский попик быстро выехал из поселка, а вслед ему поскакал ротмистр Забиякин с особым приказом Унгерна. Он нагнал священника и застрелил его в телеге.
Вышли на Мензу, пошли по Монголии. Барон отдал приказ по дивизии: «Чинам отряда усиленное довольствие, но спиртные напитки запрещаю под страхом жестокого наказания». Унгерновский приказ – больше чем приказ, но русская натура тоже штука крупная!
На втором переходе дивизия остановилась около большой и глубокой речки. Развели костры, стали жарить баранину и отдыхать. Японцы шли на особом положении, и им разрешалось выпивать в походе китайскую водку – хану, чем не преминули воспользоваться и наши. Интендант дивизии капитан С.Д. Россианов, сотник К.И. Парыгин и хорунжий Пинигин раздобыли каким-то образом «ханушки» и загуляли. Слышит барон из своей палатки, что очень весело на бивуаке, и доволен – у людей настроение хорошее, пока урядник Терехов не донес ему, что господа офицеры хану пьют.
– Сотника Парыгина, капитана Россианова и хорунжего Пинигина!! – разнеслось вечером по лагерю, и у многих на сердце похолодело. Такие приглашения никогда не сулили хорошего.
В широченных шароварах подходили к нему сотник Парыгин и хорунжий Пинигин. Россианова найти пока не могли. Он спал где-то под кустом. Диалог начался с полутонов. «Вы водку пили?» – сумрачно спросил Унгерн. Молчат. «Для лысого черта я отдаю приказ или для вас? Офицеры сами нарушают дисциплину! Безобразие! Преступление!.. Расстреляю как собак бешеных!» – уже орал барон. Провинившиеся молчали, и лишь дрожали пальцы их у козырька фуражек. «Марш за речку, марш!» – заорал Унгерн. А был сентябрь месяц, вода в речке была холодна, да и вечер был прохладный. «Ваше превосходительство, простите!» – пытались умолять жертвы. «Марш или сейчас на месте пристрелю!» Офицеры медленно пошли к речке. Они оглядывались, но, видя лишь размахивание ташура, шли дальше. Весь лагерь смотрел на эту дикую невиданную картину.
Подошли к речке, еще раз оглянулись. Сотник Парыгин первый вошел в воду. Вот несчастные по пояс, вот по горло в воде, вот уже поплыли на другую сторону, и в лучах заходящего солнца лишь отблескивали на плечах серебряные погоны.
Но картина продолжалась. Около Унгерна стоял несчастный капитан Россианов. Он дрожал как в лихорадке, и последний запах ханы уже давно испарился из его головы. «Ты, с. с. интендант. Мошенник! Ты водку вздумал пить. Приказ нарушать, я ж у тебя все алкоголистические соки вытяну. Я из тебя сделаю трезвенника, алкогольная шкура… Я тебя приведу в христианский вид!» – «Ваше превосходительство! Ей-богу, больше ни рюмочки не выпью… Вот крест святой», – уныло защищался интендант.
– Бурдуковский, – уже ревел Унгерн и, когда этот забайкальский «квазимодо», чудовище лицом и душою, явился, приказал ему: – Связать!
С довольным видом «квазимодо» бросился за веревками и стал связывать руки капитана.
– Балда, как вяжешь!.. Под мышки вяжи, – гремел барон. – А то эта интендантская пьяная крыса плавать не умеет… И тащи его в речку. Ну, марш в речку!..
Интенданта потащили в речку, а он все время не переставал молить и утверждать, что «ни рюмочки больше не выпьет».
Сволокли капитана в воду, и он осторожно пошел к середине речки. Потихоньку чертыхался, а когда вода стала ему по горло, представление приняло трагикомический характер. Вся дивизия во главе с Унгерном стояла на берегу, а барон продолжал отдавать приказания: «Ныряй, пьянчужка!» Интендант нырял. «Еще ныряй!» Опять нырнул. «Еще ныряй!» Интендант нырнул еще, и на поверхности воды показались пузыри. «Бурдуковский, вытаскивай его, а то еще утонет интендантская крыса!»
Бурдуковский потащил за веревку и вытащил из глубины, как рыбу, несчастного капитана.
– Ну, марш к приятелям за речку! – кричал барон, и Россианов с большим трудом доплыл до берега и присоединился к компании.
Со всех ручьями текла вода, а наступала ночь, и холод становился острым и пронизывающим. «Зажгите костер, пьяницы!» – кричал им барон. «Ваше превосходительство, здесь нет ни сучочка!» – неслось оттуда. «Послать им туда топлива. Чтобы эта пьяная компания не сдохла, дежурному офицеру делать им перекличку через каждые десять минут», – отдал он приказ, круто повернулся и ушел в палатку. Наступила темная ночь. Лагерь спал, а над его сонным затишьем через каждые десять минут громко неслось:
– Капитан Россианов?
Так прошла ночь. Наутро провинившимся офицерам подали лошадей и дивизия выступила дальше. Нарушать приказ барона больше никому не хотелось.
* * *
Азиатская дивизия барона Унгерна шла форсированным маршем по Монголии, направляясь в станицу Мензинскую.
Долгое время шли лесом, который горел страшным лесным пожаром, и только узкая полоска – дорога оставалась пощаженной языками пламени. По сторонам дороги, тут и там, валялись обуглившиеся трупы лошадей – погибшие монгольские стада, палил жар, было душно, и поход казался адом. Не доходя двух переездов до стыка – поворота на Ургу и Мензу, в дивизию прискакали два монгола. Они доложили барону, что в ургинской тюрьме китайцы, по соглашению с красными, держат в кошмарных условиях сто русских офицеров, женщин и детей. Барон загорелся. Дивизия остановилась, а через полчаса в сторону Урги поскакали полковник Хатакиама и полковник Лихачев. Но что произошло с ними в дороге – знал только барон, они вернулись, и вместо них в Ургу к китайскому губернатору, знаменитому Го Сунлину, помчались монголы с приказом от Унгерна: немедленно же освободить арестованных. Дивизия направилась на стык. Там ждали ответа пять дней, но китайский генерал не отвечал, и Унгерн отдал приказ: «На Ургу! Освободить переметные сумы. Обозы остаться на месте. Поход переменным аллюром».
Быстро подскочили к Урге, заняли ургинские высоты и два раза вели наступление 24 и 26 сентября. Наступления окончились неудачно, так как при колоссальном превосходстве противника в числе, оружии, при морозе и при спешном наступлении унгерновцы цели не достигли.
Погибли люди, много было раненых и обмороженных. В лобовой атаке был ранен в грудь командир Анненковского полка войсковой старшина Циркулинский, а комендант дивизии подполковник Аауренц в руку. Дивизия после неудачи отошла на 60 верст в сторону Хайлара – на восток. Командиром Анненковского полка был назначен поручик Царьгородцев, в офицерскую сотню которого был отправлен есаул М. (автор настоящих воспоминаний) за то, что отправил письмо Унгерну с просьбой откомандировать его из обоза. Полк принял есаула М. как чина унгерновского штаба, с большим неудовольствием и подозрением. Офицеры полка что-то замышляли и обращались с новоприбывшим с осторожностью. Дивизия же переживала тяжелые дни. В течение 20 дней ни у Унгерна, ни у простого всадника не было ни соли, ни муки. Барон ходил свирепый, а интендантские чиновники прятались от него, как мыши от жестокого кота. Но барон и здесь вышел из положения. Он отправил сотню хорунжего Хоботова на тракт Урга – Калган с приказом все караваны задерживать и отправлять в дивизию. И скоро в дивизии появилось все, начиная от шелка и кончая монгольскими ножами, жареными курицами и шампанским.
В эти дни в дивизию пришли тибетцы. Сотня под командованием хорунжего Тубанова. Командир их был бурят, окончивший в Верхнеудинске четыре класса средне-учебного заведения, а остальные – самые настоящие тибетцы, воинственные и свирепые люди на прекрасных лошадях и хорошо вооруженные. Интересный народ были эти тибетцы, и русские ходили смотреть, как они пьют и едят из особой посуды: из человеческих черепов, края которых были заделаны в золото и серебро.
Барон сумрачно молчал, а дивизия тревожно ждала, пока не разразилось новое несчастье.
В Анненковском полку офицеры таинственно между собой шушукались, и вид был у них очень подозрительный. Барон в это время уехал в обоз, и за него остался генерал Резухин. Есаул М. пошел к нему и говорит: «Слушай, Ваше превосходительство, а у нас в полку что-то неладное. Ты смотри, прими это к сведению, а то как бы плохо не было…» – «А, иди ты к чертовой бабушке! Надоели вы мне все. Вечно что-нибудь выдумают», – пробурчал Резухин и отвернулся.
Наступила ночь, приехал барон, и все как будто успокоилось. Но утро было зловещим.
Офицеры Анненковского полка во главе с командиром поручиком Царьгородцевым поседлали лошадей и бежали. Остались одни солдаты да часть офицерской сотни, которая была в заставе.
Есаул М. влетел в палатку к Унгерну. Последний сидел вместе с Резухиным и о чем-то беседовал. «Ты чего влетел как сумасшедший?
Тебя кто просил?» – обратился он к М. «Ваше превосходительство, офицеры Анненковского полка бежали!» – резко доложил тот. «Что-о? Бежали?! А ты что смотрел? Ты где был?» – заревел барон. «Ваше превосходительство, я докладывал генералу Резухину, но он не стал слушать», – оправдывался М. «Так. Что же ты, старая калоша, мне ничего не доложил?» – обернулся барон к генералу. «Прости, Ваше превосходительство, забыл». Унгерн заметался по палатке. Гроза надвигалась, и страшно стало М. и Резухину. «Ну, ты проворонил, ты и исправляй. Что будешь делать?» – резко крикнул барон Резухину. Тот опустил голову и молчал. «Послать немедленно тибетцев в погоню и приказать, чтобы они живыми или мертвыми всех мерзавцев привезли. А ты, М., прими временно полк. Ну, марш из палатки оба», – мрачно и резко сказал Унгерн и сел на походную кровать. Бежавших всех перебили, а пять захваченных живыми выпороли и повесили. После этого полк уже не представлял прежней цельной единицы. Через несколько дней командиром был назначен полковник Аихачев, а офицерский состав был пополнен из Татарского полка.
Рок же несчастья уже висел над дивизией, и черные новости выплывали одна за другой.
Унгерновский адъютант поручик Ружанский по подложному документу получил в интендантстве 15 тысяч золотых рублей и бежал, но был пойман и расстрелян вместе с женой. Унгерн смотрел на всех зверем, и люди боялись попадаться ему на глаза. Унгерновский террор входил в силу. Стоял тихий вечер. Шел крупными и тяжелыми хлопьями снег, когда по лагерю разнеслось: «Есаула М. к начальнику дивизии!..» Фигура в бараньей шубе, шерстью наружу, страшная и встревоженная, прокатилась к палатке Унгерна.
– Честь имею явиться, Ваше превосходительство!
– Ты грамотный?
– Так точно, грамотный!
– Ну так книгами ведать будешь. Понял! Адъютантство, значит, примешь. Ружанский убежал, так ты вместо него. Да смотри, канцелярию у меня не разводить. Ну, вались. Палатка рядом.
* * *
Дивизия выступила на Керулен. Керулен – глубокая речка, впадающая в озеро Долай-нор. Здесь остановились на зимовку и построили зимний бивуак. Быстро монголы навезли юрты, обоз пополнился из калганских караванов, которые часто пригоняли на бивуак, построили сотенные помещения из леса, построили прекрасную баню, провели по лагерю идеально чистые дорожки и начали варить мыло, в котором дивизия имела недостаток. До обеда вели занятия.
В один из холодных дней, рано утром, барон приказал оседлать лошадь и один, даже без вестового, уехал. Никто не знал, куда он потерялся, но Унгерна не было десять дней. Дивизия начала волноваться. Без «дедушки», как его звали, та обстановка, в которой находилась дивизия, вызывала тревогу. Штаб предполагал, что барон уехал в Хайлар, но это были только догадки. Среди всадников начались лишние разговоры; старший командный состав был озабочен, пока, как всегда было у Унгерна, последний так же незаметно появился, как и уехал.
Вечером около его палатки послышался звук копыт и тяжелый сап лошади. Барон соскочил с коня и резко спросил есаула М.:
– Что нового?
– Ничего, Ваше превосходительство, кроме того, что волновались все. Вас потеряли.
– Ну, пойдем, пройдемся. Посмотрю, все ли в порядке.
Везде было чисто. Дежурные на местах. Лошади на пастбище, а быки в загоне. Кроме одного. Проклятый вышел на заднюю площадку, разлегся там и хвостом попал в то место, где оставил свою визитную карточку. Барон подошел к волу. Задумчиво толкнул его ногою, вол хотел встать, но не мог. Хвост у него примерз к карточке. Барон недовольно буркнул, ушел к себе и приказал адъютанту есаулу М. жалованья за очередной месяц не платить.
– Плохо за быками смотрел.
Вскоре после приезда Унгерна к нему съехались монгольские князья. На съезде решили выступить против китайцев и спасти Богдо – «живого бога», находившегося у них в почетном плену. Князья объявили мобилизацию «цириков» – солдат, а один из князей, имевший типографию, разослал по всей Монголии воззвание князей.
Дело начиналось, а с ним шли и новости.
* * *
Унгерн решил взять Ургу и отдал приказ о выступлении с Керулена. К моменту нового похода в Азиатскую дивизию влилась прибывшая сотня войскового старшины П.Н. Архипова, бежавшего от китайцев и по дороге сформировавшего из казаков сотню в 90 человек. С этой сотней прибыл к Унгерну и доктор А.Ф. Клингеберг. Перед выступлением Унгерн отдал строгий приказ о полном запрещении употреблять спиртные напитки, что заставило полковника Аихачева с частью офицеров справить поминки по алкоголю и напиться до положения риз. А в этот момент приказано было седлать, строиться и выступать. Лихачева с трудом разбудили, но хмель еще не вышел из его головы, когда он подъехал к выстроенному полку, скомандовал: «Полк, за мной марш!» – и помчался как угорелый. Полк поскакал за ним, потерял всякий строй и такой конной кучей наскочил на Унгерна. «Стой, мерзавцы!» – заорал тот, и этот оклик привел в себя всю массу скачущих неизвестно куда всадников. «Слезай!» – раздалась бароновская команда. «Командир полка и все офицеры пешим порядком марш!» Дивизия выступила, а позади ее шли командир Анненковского полка и офицеры. Дорога была сплошной каменный щебень, по которому они шли два перехода. В конце последнего Аихачев подошел к генералу Резухину и доложил: