Лина Серебрякова
СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ
– Ах!
Все повскакали с мест, объятья, слезы, поцелуи. Что тут началось! Мишель подошел к отцу.
– Здравствуйте, папенька!
– Ты вернулся, – дрожащим голосом заговорил отец, всматриваясь и обнимая сына. – Взрослый мужчина. Я рад, я рад.
И еще один человек, помимо всех родных, улыбался ему. Троюродный брат Николай Муравьев. Мишель запнулся.
– Постой, постой… сейчас… Коля? Из детства, сквозь время, ей-богу.
– С приездом. Мишель! С возвращением.
Они хлопали друг друга по спинам. Николай видел взгляды сестер.
– Ну… не стану отнимать у красавиц-сестер любимого брата.
Мишель был на верху блаженства. Пять лет он мечтал об этой минуте! Пять лет! Сколько раз за эти годы, загнанный, одинокий, он сжимался под одеялом в огромной казарме, плача в подушку о тесном теплом безопасном братстве, о потерянном рае! Как больно томилась душа в толпе ровесников, чуждых малейшей духовности!
Зато теперь!
О, теперь его окружали прекрасные незнакомки – Любовь, Варвара, Татьяна, Александра и целый выводок братьев. Он был ошеломлен. В одну минуту вновь получил он то, что потерял, кажется, целую вечность назад, о чем тосковал в казенных стенах. Что? Теплое безопасное братство людей, близких не только по крови, но и по духу. О, счастье! Эти минуты обретения он запомнит на всю жизнь.
Всей гурьбой они обошли дом, сад, пруды, излучины Осуги, Кутузову горку, все места, милые сердцу.
– А помнишь, Мишель, как ты спрятался, а мы искали, искали? А помнишь, как Варенька провалилась в снег, и ты ее вытаскивал? А помнишь, а помнишь… О, Мишель, как чудесно, что ты опять с нами! А знаешь, папенька уже много ушел в поэме за этот срок, мы научим тебя, когда станем петь. Скоро начнутся балы в Твери, ты станешь сопровождать нас?
И Мишель не верил самому себе.
Как прелестны его сестры! Как смышлены мальчики, как им нравится старший брат и его военный мундир! Как велика семья! Неужели все они любят его?
– Безумный, я искал мнимого счастья вне моего семейства! Я люблю вас более, чем когда-либо. Мы все созданы для счастья высокого, основанного на любви. Наконец-то я нашел верных друзей, которые меня понимают.
А вскоре, к изумлению и радости восхищенной родни, у старшего брата обнаружился поразительный дар слова.
Такого в Премухине еще не слыхивали. Размахивая длинными руками, словно загребая ими, Мишель брался рассуждать обо всем на свете, и делал это с таким блеском, что заслушивался сам себя и увлекал за собою свое окружение. Он и выстраивал многосложную логическую цепочку, и замыкал, и размыкал ее, и делал скидки в сторону, отступления, переходы, он далеко уходил от темы и вдруг возвращался к ней с новым взглядом.
Высокий металлический голос его отдавался в воздухе, словно серебристый колокольный звон.
Конечно, строгий логик нашел бы в его речах и несообразности, и полет воодушевления, и обычную хитрость, но благодарной стайке сестер и братьев все было в новинку, они потрясенно внимали необычному воздействию его слов, отдавались хаосу и пропасти чувств, искрами воспламенявших сердце и голову, с восторгом давали увлечь себя в лабиринты без руководящей нити.
Воистину, Мишель был вознагражден за все.
Он сам не чаял свалившегося на него богатства. Его превосходство было бесспорно, влияние неограниченно. Чистая молодежь Премухина с восторгом предалась старшему брату. И сильный ум его коварно обежал свои необыкновенные владения, полученные в одночасье, ни за что и даром: восхищение сестер и братьев, почти богомольный порыв любви, свежий ток их светлой духовной энергии, неизмеримо усиливающий мощь его собственного существа.
Это было ново. И это понравилось. И прогулки с троюродным братом, столь близким по духу.
– Где воевал, Коля?
– На Кавказе, где еще. Усмирял, покорял. Рука прострелена. В отпуске по лечению. А тебя поздравляю, гвардеец! Лихо!
Наутро Николай прощался с семейством. Он был в форме, с саблей и даже пистолетом. Этот предмет почему-то заинтересовал Вареньку.
– А можно стрельнуть?
– Нет, нет. Увы.
– Хоть в руках подержать?
– Он заряжен. Дотронуться можно. Ах, девушки! – и залюбовался Варенькой.
И тут ревниво вмешался Мишель.
– Нажмешь вот тут и все. Я тебя научу.
Почтенный Александр Михайлович преподнес племяннику прощальный подарок.
– Жаль, Николушка, мало погостил. Поклон родителям. Прими в подарок книгу.
Муравьев тут же открыл ее. Ахнул.
– «Высказывания Наполеона»! Лихо! «В ранце каждого солдата лежит жезл маршала»! Крепко!
Мишель тоже впился в страницу.
– «Если бы у меня были казаки, я бы завоевал весь мир». Размечтался!
Николай прочитал на прощанье.
– «В России нет дорог, одни направления». Ковров персидских ожидал, что ли?
Он бережно уложил книгу в сумку садясь в коляску. И вскоре скрылся за поворотом.
Все казалось столь благостно, что сам седой патриарх Александр Михайлович, поддавшись общему настрою, с умилением взирал на семейную идиллию.
– Может быть, все образуется, – вздыхал он, имея в виду тяжелые события, предшествовавшие приезду Мишеля. – Дай-то бог.
Не ведал премудрый Александр Михайлович, какие беды и потрясения обрушит на его голову старший сын! Предчувствия тридцатипятилетней давности сбывались неотвратимо.
Бакунин-старший приближался к семидесяти годам, глаза его слабели, но созидающий дух был ясен по-прежнему. С помощью жены он властной рукой вел многосложное хозяйство и воспитывал подрастающих сыновей. О дочерях говорить было нечего, они выросли, они ожидали достойных женихов.
О том, что происходило здесь несколько месяцев подряд, никто вслух не упоминал, тем более при Мишеле. А он, упоенный блаженством всеобщей любви к нему, не видел, не замечал тревоги в глазах Любиньки, не слышал невольных обмолвок. Словно глухарь на току, он был поглощен лишь своим собственным нежданным счастьем.
Точно волшебный сон, пролетел месяц отпуска. Мишель прощался с семейством, уезжая в офицерские классы. Не на долго! Через месяц-другой он заедет на побывку перед назначением. Он окрылен. Теперь у него такая поддержка, какой нет ни у кого на свете! Он счастлив и силен ею.
В Премухино вновь полетели его письма. Но что это? Они превратились в длинные диссертации-поучения с требованием отчета обо всех движениях души, обо всех помыслах сестер и братьев. Он требовал полной искренности, и сам разливался соловьем, исповедуясь перед сестрами до самого донышка. Он звал вперед, к неведомому совершенствованию, к которому стремился всем существом.
Без колебаний Мишель деспотически назначил себя духовным руководителем своих родных.
– На мне, как на старшем сыне и брате, лежит ответственность за все семейство, – заявил он с захватывающей дух серьезностью, бесцеремонно оттесняя старого отца. – Указывать близким путь к истине – честолюбие не знает другой цели!
И поразительно, как эти "близкие" доверчиво подчинились ему, пошли за ним с радостью, без малейшего сомнения.
– Ты открываешь нам новую жизнь и самих себя, наш дорогой Мишель. Пиши, пиши нам, любящим тебя, – отвечали сестры, захваченные его вихрем.
…
Между тем, в Премухине назревала драма. Началась она прошлой осенью, когда в имение приехал один из сводных братьев матери Александр Полторацкий, достойный и благовоспитанный молодой человек. Время тогдашнее текло по-иному, в гостях живали подолгу, неделями, месяцами, даже годами, и за такие сроки вполне становились членами семейства.
Стояли прекрасные сентябрьские дни. Деревья в полной красе увядания услаждали взор золотом, багрецом и темной зеленью, доцветали хризантемы, качались над травою последние луговые цветы. Длинные косяки и быстрые стаи перелетных птиц потянулись к югу.
У матери семейства Варвары Александровны и у ее брата было о чем поговорить, повспоминать, слишком многое произошло в жизни дорогих им людей. "Кто в гробе спит, кто дальний сиротеет…" Но очень скоро внимание молодого человека переместилось на молодых племянниц. Таких девушек он еще не встречал! И не то, что они говорили на пяти языках, играли на фортепиано… В усадьбах, разбросанных по русским просторам, почти все барышни болтали по-французски и бренчали на клавишах.
Нет, не это.
Одухотворенность, искренность, простота, готовность к самоотречению поражали в них. Особенно, в Любаше, нежной, как ангел.
Юноша не сводил с нее глаз. К своему ужасу, Бакунин-старший стал замечать, что и дочь его благосклонно принимает это внимание! Все закружилось в его воображении! Брак между дядей и племянницей был невозможен, кощунственен, противен природе и христианской религии!
Пресечь, прекратить! Быстро, немедленно!
Александр Михайлович потерял себя от волнения.
– Жена, что нам делать? – в панике вопрошал он, словно воочию видя уже случившееся несчастье. – Что, если она вспыхнет, загорится, как я двадцать лет тому назад? Как сладить будет? Моя кровь-то, моя…
Варвара Александровна оставалась невозмутима.
– Успокойся, Александр. Подобных повторов не бывает. Любаша сдержана, воспитана, она не допустит даже мысли.
Легко сказать "успокойся"! А молодые люди бродят по саду, сидят в беседке… Теперь все силы его души были направлены на спасение, на предотвращение беды, которая, это было ясно как день, нависла над семейством.
Вновь, словно двадцать лет назад, Александр Михайлович потерял голову. Страх лишил его обычной рассудительности, ему и впрямь казалось, что он спасает семью от неминуемого позора, призрак которого стоял перед ним днем и ночью.
– Замуж, отдать ее замуж! Срочно!
Замужество – выход слишком известный. Имея на руках четырех повзрослевших дочерей, невозможно не думать об этом, не присматривать женихов, не предпринимать надлежащих шагов! В женихах недостатка не было, они постоянно крутились вокруг. Но отдать Любашу, нежную хрупкую, возвышенную, как ангел, срочно отдать первому попавшемуся, без любви и ее согласия, значило погубить Любашу.
Боже сохрани!
К несчастью, страх, словно черный змей, поселился в душе Александра Михайловича, изглодал тревогой, лишил трезвого разумения. К тому же, к старости он обнищал зрением, оно впервые стало изменять ему, на мгновение, на два… Все стало еще страшнее, жутче!
Четыре дочери, и ни одна не замужем, а он слепой старик! А время идет!..
Скорее всего, это было нервное возрастное расстройство, вызванное временным потрясением, но кто бы осмелился сказать об этом "дорогому папеньке"! С упорством и настойчивостью маньяка старый отец принялся устраивать судьбу Любаши, своими руками потрясая до основания внутреннюю гармонию премухинского мира, вдохновенно и мудро возведенную им. Гуманнейший из людей, взрастивший дочерей в земном раю любви и добра, искусства и просвещения, Александр Михайлович принялся бесцеремонно искать претендента на руку Любаши, требуя от дочери ужасной жертвы.
Можно представить душевное состояние семейства!
В Премухине воцарилась полная безысходность. Слово отца по-прежнему оставалось для них безусловным доказательство истины, а сам он – чем-то великим, выходящим из ряду обыкновенных людей. Своей английской снисходительностью Александр Михайлович умудрился воздвигнуть такую преграду между собой и детьми, что наглухо отгородился от их живой доверительности.
"Мы воспитывает своих дочерей, как святых, а выводим на рынок, как кобылиц"… – печально заметила Жорж Санд, замечательная французская писательница тех времен.
А вот и жених, как черт из табакерки! Это Ренне, дворянин из захудалого литовского рода, офицер расположенного неподалеку кавалерийского полка. Нечистый гуляка, картежник и прочее. В своей недалекости он даже не смог оценить, в какое семейство занесла его игривая фортуна, кем была его невеста! Следуя низости своей натуры, он позволял себе замечания и кучерские насмешки над сестрами, клеветал на них родителям. Пошлый грязный мир вторгся вдруг в премухинские пределы.
Не в правилах семейства было обсуждать решения отца, но Варенька, набравшись храбрости, сделала попытку заступилась за сестру. Высоко подняв голову, пылая румянцем, она остановилась на пороге его кабинета.
– Папенька! Выслушайте нас хоть единственный раз. Любаша не вынесет брака с Ренне, она ненавидит его, она умрет от отвращения, – произнесла она по-французски.
Ответ отца поразил всех.
– Пусть умрет, но исполнит долг свой.
Старик был не в себе его "занесло", душа его пылала, он был болен, но как было знать об этом восемнадцатилетней девушке! Качнувшись, она упрямо схватилась за дверной косяк.
– Папенька! Распорядитесь, чтобы он уехал. Папенька, ну, пожалуйста! Его присутствие убивает ее.
– Если Ренне уедет, я уеду вместе с ним, – капризно сказал отец.
В тот же день прямо за столом стало плохо матери, потом и ему, отцу семейства. Это потрясло Любашу. Ради спокойствия родителей она решила принести себя в жертву.
А что же Мишель? Занятый офицерскими экзаменами, он рассеянно приветствовал помолвку сестры и будущего родственника. И лишь заехав на побывку, узнал правду.
– Тебя неволят, Любинька? – ахнул он.
Его лицо стало страшно. Казалось, он был готов разрушить весь мир.
– Мишель, я умоляю, не говори ничего папеньке! – испуганно спохватилась Любаша. – Он может умереть от огорчения!
Мишель испытывающе всмотрелся в сестру.
– Значит, ты любишь своего жениха?
– Я его не выношу… и он… я боюсь его.
– Он так высокомерен, так пренебрежителен, Мишель! Ты бы видел, как он с нами разговаривает! – воскликнула Варенька. – Как с низшими существами.
Неистовый гнев опалил Мишеля.
– Да как он смеет! Я убью его на шести шагах!
– Молчи, Мишенька, молчи! – Любаша закрыла лицо руками. – На все Божья воля.
– Нет, Любаша, я не замолчу! Я не могу снести мысли о том, что ты будешь несчастна. Понимаешь ли ты муки обожающего тебя брата?
Мишель безусловно взял сестру под свою защиту. В пылком воображении молодого человека рисовались убийственные картины надругательства над невинной девушкой, сердце наполнялось сладостной борьбой за справедливость.
Спасение пришло, как ураган. В поведении дочерей появилась неизвестная отцу твердость. Он правильно определил ее источник. Тишина в Премухине была взорвана в одночасье. Гром и молнии потрясали родовое гнездо. Вся молодежь Премухина оказалась на стороне старшего брата.
Глава семейства впервые принужден был отступить.
Помолвка была расстроена.
Но через неделю Александр Михайлович отыскал следующего жениха, тоже офицера, Загряцкого. Все повторилось. Страх за четырех незамужних дочерей по-прежнему терзал Александра Михайловича.
С помощью старшего брата успешно отбили и эту атаку. Загряцкий исчез.
Образ непогрешимого демиурга-папеньки таял на глазах. У сестер, наконец-то, родились сильные сомнения насчет его безусловной правоты во всем. Зато у Вареньки укрепился собственный взгляд на свое будущее.
"Если хоть одна из нас выйдет замуж, папенька успокоится и прежний мир вернется в Премухино" – решила она.
Тем временем офицерские экзамены Мишеля шли своим чередом. С его способностями они не представляли ничего сложного, назначение в гвардию было почти в кармане. И как-то вечерком, в приподнятом настроении, помахивая веточкой, он вышел прогуляться, одетый или застегнутый не совсем по форме, и, как говорится, нарвался.
Генерал имел фамилию Сухозанет.
– Уж если надел ливрею, то носи ее как полагается, – не удержался он от замечания, с издевочкой называя мундир ливреей.
Бакунин вскипел.
– Никогда не надевал ливреи и надевать таковую не думаю.
За эту дерзость его отчислили с офицерского курса. Вместо гвардии он был зачислен прапорщиком в одну из армейских артиллерийских бригад в западном крае.
Отец узнал об этом из "Инвалида".
Спустя полторы недели прапорщик Михаил Бакунин в должности взводного командира оказался в заброшенной белорусской деревне под Вильно. Он ничуть не расстроен. Офицерская карьера вообще не привлекала его. Целыми днями он валялся в палатке и читал все, что удавалось достать. Историю России, "Идею философской истории человечества" Гердера, статистику Литвы, Адама Смита, романы Руссо… Деятельный ум искал пищи. Бакунин бросился в серьезное чтение со страстью, и ощутил себя выросшим в собственных глазах.
Счастье на земле – только в познании!
Дома же, в Премухине, все понемногу успокоилось. Началось благотворное сближение Александра Михайловича со своими собственными детьми. Они разглядели в нем обыкновенные человеческие слабости, он признал их право на собственные решения.
– Если бы ты знал, Миша, как отрадно чувствовать, что мы можем быть чем-нибудь для него, мы почти беспрестанно с ним, и он так нежен, так добр. И это счастье, друг, ты нам дал, – благодарила брата Татьяна. – Без тебя мы бы навсегда остались в том тяжелом отдалении, в которое воспитание наше поставило нас. Ты первый заговорил с ним, высказал перед ним свои и наши чувства и сблизил нас. Видишь, Миша, причиной всего нашего счастья, всех наших радостей – всегда ты. Твоя сила с нами.
Сестры боготворили его более, чем когда-либо.
Медленно тянулось время.
Не охотник до карт и кутежей, Мишель смотрелся белой вороной среди офицеров полка. Лишь полковник, умный развитой человек, приглашая его к себе на шахматную партию, становился его собеседником. В шахматах Мишель уходил в те же просторы и глубины, что и в тех размышлениях, что он называл "наукой". Мысль его давно уже выломилась из рамок обыденности, охватывая извечные "проклятые вопросы", место "Я" в мироздании. Ощупью, в полном одиночестве, ведомый путанными тропками случайных книг и общений, он кружил и петлял в поисках ответов.
И совсем одичал, валяясь с трубкой на соломенной постели. От нечего делать, он читал и записывал все подряд, не забывая издали руководить своей паствой.
– Какие теперь пошли-с огромнейшие дни-с, – приветствовал его помещик Бурляев, владелец восьмидесяти душ.
Мишелю было так смешно, что он записал это приветствие. И сам продолжил в том же духе.
– Все сие время была жара несносная, и колосья озимого, так почти и ярового созрели почти не налившись, что, кажется, не подает надежды на хороший урожай в здешних краях… Общество доброго и простого русского мужика, всегда почти одаренного здравым рассудком, гораздо приятнее для меня, чем шумные и бестолковые беседы безмозглой шляхты… Прелесть совершенного уединения, проповедуемая женевским философом, есть самый нелепый софизм. Человек рожден для общества, самовольное уединение тождественно эгоизму… – и назидательно добавляет. – Мы прочитали ваш дневник, и он нам не понравился… P.S. Говорят, в дамском письме главной цели следует искать в P.S. Следуя этому примеру, напоминаю о деньгах.
Длинные письма-диссертации по-прежнему путешествуют между ним и сестрами. Он доверчив и многоречив.
…
… Зимним днем в церкви Премухина совершался обряд венчания. Варенька в подвенечном платье и молодой сосед, офицер Николай Дьяков стояли у алтаря. Александр Михайлович счастливо улыбался. Любинька сдерживала слезы. Ее глаза возмущенно спрашивали.
– Зачем жертва? Зачем? Зачем?
Глаза Вареньки были спокойны.
– Так надо.
После поздравлений Николай Дьяков укутал молодую жену, подхватил на руки и понес в карету.
Всю дорогу, зимнюю, лесную, Николай клялся в любви и целовал жене руки. Свадебный поезд звенел бубенцами, а в глазах Вареньки плескался некий страх перед неизбежным. Все дальнейшее – имение Дьяковых, родители, гости, накрытый стол – прошло поверхностно и словно беззвучно.
Наконец, спальня, ночная брачная одежда, две косы. Молодой муж обнял ее.
– Я с детства люблю вас. Помните, мы играли вместе по-соседски? Я счастлив Вашим согласием стать моей женой.
И Николай нежно повалил ее на постель, сорвал последние покровы.
– Вы дрожите. Я люблю вас.
И покрыл поцелуями ее тело. Он не был искушен в постельных делах. Варенька в ужасе закрыла лицо.
Весь дом, хозяева, дворня, замерли в ожидании. Наконец, донесся болезненный вскрик Вареньки. Домашние осенили себя крестом.
Наутро домашним показалось, что молодая жена онемела.
– Вы потрясены? – Николай не знал, как поступить.
Она подавлено молчала. Дьяков опустился на колени, поцеловал ее руки.
– Я у ваших ног.
Тщетно. Матушка в приоткрытых дверях делала ему знак, мол, оставь ее. Он понял, поднялся.
– Мне пора. Служба. Я люблю вас.
В окно мелькнул его молодецкий верховой проскок.
Посидев, Варенька тоже встала. Чужой дом. Зачем? Вошла в кабинет. Медвежья шкура на стене, рога, целая голова лося. На висящем ковре набор оружия: сабли, ружья, пистолеты.
– Я не знала, на что шла, – ее мысли пылали огненными ручьями. – О, мерзость! Я осквернена. Жалость, жертва… гадко, гадко!
В руках заблестел пистолет. Она умеет, ее научили.
И тут в дверь постучала служанка. Мгновенно испугалась, перевела дух.
– Чего… прикажете на обед… барыня?
Варенька молчала, потрясенная тоже. Служанка первая пришла в себя.
– Барин… кушают селянку… и бараний бок с кашей. А Вам… чего желательно?
– Желательно… желательно… домой! В Премухино!
И в середине дня Варенька Дьякова вернулась домой. Александр Михайлович был потрясен.
– Не пущу! К мужу езжай, Варвара. К мужу! Возле него твое место.
Но Варенька лишь посмотрела на него с неизвестной дотоле твердостью.
– Не гоните, папенька. Я свободный человек. И я в родном доме.
У Бакунина-старшего опустились плечи.
– Узнаю бредни Мишеля.
Больно, очень больно обожгла Мишеля новость из Премухина. Варенька, преданная душа, вышла замуж, словно ухнула головой в прорубь! После всех потрясений, насмотревшись, она привела в действительность свое давнишнее решение. Ее муж, конечно же, горячо полюбил свою жену. Одна беда: он не обладал "высшими устремлениями".
Мишель взбесился. Он поклялся, что разъединит их.
– Мои сестры – мои, мои, мои! Вернуть беглянку под свою руку.
…
– Ваше благородие! – не заходя в палатку, постучал по шесту посыльный. – Вас вызывает его превосходительство господин полковник.
Удивившись, Мишель отложил книгу. Что за спех? Он привел себя в порядок и направился в деревянный домик, где квартировало начальство. Только вчера они сыграли четыре партии на-равных, поговорили, обсудили слухи о том, что по осени полк направлялся в Варшаву под командование генерала Паскевича.
– Садись, Михаил, – запросто обратился к нему полковник. – Что, как тебе нравится служба?
Бакунин смотрел на него молча. О чем это он? Разве не знает господин полковник направление мыслей своего взводного?
– Знаю, знаю, – вздохнул полковник. – Решусь, однако, напомнить тебе накануне марша в Варшаву, что надобно или служить, или идти в отставку.
– В отставку? – блеснуло перед Мишелем. – Разве я имею возможность получить отставку?
– Хлопотное сие дело и не вдруг сладится, но ежели там по болезни, или для опеки над стариками-родителями… Отчего же не выйти?
"По болезни, – ухватился румяный, кровь с молоком, двадцатилетний офицер. – В отставку! Ура!"
…
В доме Бееров было, по обыкновению, шумно.
В столовой, за накрытым к чаю столом сидела молодежь: сестры Наталья и Ольга, брат и несколько друзей, в том числе Николай Станкевич. Он приходил почти поневоле, по требованию Натальи, которая изводила его резкими записками. Сейчас, сидя напротив, она не сводила с него глаз. Умная, дерзкая, несдержанная, она, как и все молоденькие девушки, мечтала только о любви, но еще ни разу не испытала взаимности. Она пылала. Раньше ей нравился его друг Алексей Ефремов, потом Неверов, а сейчас ее лишал покоя Николай, его ласковые темные глаза, мягкий свет, мерцающий в их глубине.
"Любви, любви", – молили ее взгляды.
В передней раздался звон дверного колокольчика, послышались голоса. Мать из своей комнаты поспешила навстречу гостям.
Это приехали Бакунины. Поднялся маленький переполох. Гости раздевались, слуги вносили баулы и коробки. Александр Михайлович поцеловал руку хозяйке дома, отечески чмокнул ее молоденьких дочек, сына. Любаша и Татьяна тоже обнялись с соседями, которых не видели с прошлого лета.
– Ах, как выросли! Ах, как похорошели!
Новоприехавшим представили молодых людей.
На столе появились мед и сыр, дары из Премухина. Обогащенная ими трапеза продолжалось.
Станкевич безмолвно смотрел на девушек. На Любашу. Созерцая ее, он словно беседовал с ее душой. Их взгляды встречались, и тоже словно беседовали, переливая друг в друга удивительный свет.
Это не ускользнуло от ревнивого внимания Натальи. Вспыхнув, она выскочила из-за стола, хлопнула дверью своей комнаты. Нервически походила из угла в угол и вдруг порывисто воодушевилась новой мыслью.
В столовой убирали посуду, все перешли в гостиную. Звучала музыка, за фортепиано сидела Ольга.
– Николай, – она очутилась возле Станкевича. – Знаешь ли, что я подумала? Угадай.
Он мягко улыбнулся.
– Не берусь сказать. Увольте.
– Я уверена, что Любаша могла бы быть тобою любима. Вот! Не беда, что она чуть старше, всего-то два года. Она же тебе понравилась, да?
– Любовь Александровна – удивительная девушка, – едва нашелся с ответом Станкевич.
Со смехом отойдя от него, Наталья приблизилась к Любаше и стала секретничать с нею. Девушка вспыхнула.
Бакунины пробыли в Москве две недели.
Все дни были заняты посещениями родственников и знакомых. В каких домах и с каким теплом принимали их! В каких дворцах! И фрейлина Императрицы Екатерина Бакунина, родственница, оказавшаяся в Москве, та самая, в которую в лицейские годы был влюблен юный Александр Пушкин и которую пытался обнять в темных переходах дворца, и ошибкой обнял старую княгиню, девственницу… ах, ах, что такое, месье?! Царь Александр с улыбкой пошутил тогда, что, де, старая-то княгиня, чай, не в обиде на оплошность молодого человека?..
Сейчас, в эти дни, Екатерина Бакунина оказала им щедрое гостеприимство. И везде дочери Александра Михайловича производили неизъяснимо-прекрасное впечатление. А, казалось бы, так просты, незатейливы!
Станкевич дожидался их у Бееров. Он пригласил Белинского, чтобы скрывать волнение, и чтобы Висяша, Verioso (Неистовый), как любовно прозвал его Николай, тоже увидел эти прекрасные женские существа.
В 1835 году о Виссарионе Белинском в Премухине, конечно же, было известно, как и во всей России. Его литературные обзоры и рецензии в журналах, посвященные стихам Пушкина, Баратынского, Бенедиктова, повестям Гоголя уже сделали его влиятельным критиком, а статья "О критике и литературных мнениях " в «Московском наблюдателе» врезалась в память читателям тем, что стала буквально убийственной для репутации журнала и его главного редактора профессора Шевырева.
У Бееров Виссарион был частым гостем.
Несмотря на взрослость, двадцать четвертый год, перед женщинами он краснел и бледнел, но видеть их было для него насущной необходимостью. Конечно, на стороне, в "тех самых заведениях" за ним числились немалые подвиги по женской части, но душа его тянулась к совершенству в образе женщины.
Увидев сестер Бакуниных, Виссарион замер с открытыми глазами.
– Николай! Это ангелы, – он вцепился в его руку, потерявшийся от смущения. – Кто они? Как свеж близ них самый воздух…
– Смелее, Висяша. Смелее.
Опрометчивые слова Натальи усложнили все. Застенчивый, полный переживаний, Станкевич избегал теперь прямого общения с Любашей, боясь, как бы она не забрала в голову, что он влюблен, да еще и по указке. Любинька была еще осторожнее. Она берегла себя. Возможно ли мечтать о счастье после грозы, прогремевшей в Премухино!
И все же… то взгляд, то словечко, то случайная встреча в коридоре.
С Натальей Беер начались нервные припадки. На ее глазах зарождалась любовь. Бедная, она не знала цены жертвы, которую принесла!
Видел это и Александр Михайлович. Прощаясь перед отъездом, он пригласил молодого человека погостить осенью в Премухино. Его, но не Белинского. Потомственный дворянин, Александр Михайлович уважал и оберегал свое сословие.
…
Лето выдалось ветреным, с ураганом. Хлеба полегли, но потом поправились, луга налились. Отошла страда луговая, полевая, огородная.
На Святой Руси петухи поют,
Скоро будет день на Святой Руси.
Два приятеля, Станкевич и Ефремов, ехали из Москвы в Тверскую губернию. Ехали долго, с ночлегами. Мягким теплом заливало бабье лето лежащую вокруг равнину, убранные поля, зеленые, чуть желтеющие леса и озёра, озёра. Покачиваясь в рессорной коляске, поглядывая по сторонам, друзья беседовали обо всем на свете.
"Путешествуй с теми, кого любишь" – с улыбкой потянулся Станкевич, растягивая усталые члены, и заговорил о последней своей находке, о работе известного немецкого философа Шеллинга, его книжечке "О принципах трансцендентального идеализма", которую в подлиннике читал накануне отъезда. Ясный ум Станкевича увидел в ней новое слово философии.
Ямщик, везший их, поначалу вслушивался в разговоры молодых людей, потом, помотав головой, затянул под нос дорожную песню.
О чём задумался, детина?
Седок приветливо спросил.
Какая на сердце кручина,
Скажи, тебя кто огорчил?
Седоки беседовали о своем.
– По мысли Шеллинга, – излагал Николай, – реально то, что не может быть создано одним только мышлением. В то же время природа в своей высшей потенции есть не что иное как самосознание. Субъект и объект непосредственно едины в нем, где представляемое есть и представляющее, а созерцаемое – созерцающее. Получается, что совершеннейшее тождество бытия и представления – в самом знании. Как изящно и просто!
Для Алексея Ефремова в его рассуждении не брезжил ни единый луч. Он тоже окончил университетский курс, но философия сумрачных немцев не привлекала его.
"Птичий язык!"– улыбнулся он про себя, чтобы не обижать Николая.
Тот продолжал.
– Смотри-ка, чего еще набрался я у Шеллинга. "Я" есть объект для самого себя, это способность созерцать себя в мышлении, различать себя в качестве мыслимого и в качестве мыслящего, и в этом различении вновь признавать свою тождественность. "Я" – понятие самообъективации, вне его "Я" – ничто. Это чистое сознание. Все, что не есть "Я" – объективно и созерцается извне. "Я" есть чистый акт мышления, принцип всякого знания. Но между чистым созерцанием и полным разумением лежит природа. Согласись, это мысли гения!
Закрыв глаза, товарищ молча улыбался. Станкевич смущенно кашлянул.
– Друг мой, душа моя! Извини. Я в полной мере чувствую, какое ты звено в моей внутренней жизни! Не сердись. Я тоже не считаю философию моим призванием, она, быть может, ступень, через которую я перейду к другим занятиям. У меня нет ученического трепета даже перед Шеллингом, я хотел бы только понять его, ясно увидеть ту точку, до которой мог дойти ум человеческий в свою долговременную жизнь.
– Как твоя диссертация? Геродот?
– Я бросил писать диссертацию. Прочтя шестнадцать его томов, я объяснил себе несколько этот предмет и доволен. Геродот любопытен, но его детская болтовня несносна. А между тем, вставки эти иногда важны и сами по себе, но их, право, невозможно упомнить, ища главной нити в описываемом происшествии. Мой интерес к истории принял другой оборот, я ищу в ней истину, а с нею и добра.
