Лидия Лавровская
Сочи любим очень
Хмурая, со всклоченной тяжелой головой, она все тычется носом в подушку. А на дворе солнце в разноцветных, разномастных облаках, порывистый ветер с моря… Но подняться с постели неохота, да еще под немигающим взглядом соседского кота, тоже ярко разноцветного – разнежился на подоконнике! Хозяйка, ботаничка, зоологичка, что ли, заставила окна вонючей геранью, вот и шастает по всему дому! Еще и не кормленный, поди, нищей своей пенсионеркой. Но встать, прогнать котяру не получается… Да пусть пока!
Нет, но как смотрит, как смотрит на Каролину, черт полосатый! Черно-бело-рыжий, точнее… Ничего вроде не выпрашивает. Что-то как будто силится сказать? Как тот здоровенный говорящий кот в «Мастере и Маргарите» – романе, от которого, Каролина еще помнит, положено мурлыкать от восторга… Вот и этот вроде мурлычет, интригует, интересуется: «Вернуть хочешь своего любовничка знаменитого? Или что, денежки его хочешь? Полно ведь, хоть и прибеднялся по советской еще манере, ловкач такой… Чего вообще хочешь? Я исполню! Ну пофантазируй, пофантазируй… Есть у тебя фантазия? А ну-ка напиши…» Весело ощерив разноцветную морду, диктует: «У черного президента на Белом доме развевается красный флаг! И зовут его Барак!»
Что?! Стишки политические? Да зачем мне твоя политика – чушь собачья… кошачья! Не интересуюсь я, кот ты ученый, идиот усатый!! Но, точно под гипнозом, Каролина тянется к тумбочке, слепо шарит в поисках ручки – тут ведь, кажется, среди всякого хлама. Падает пивная, пустая бутылка, катится, звякает, здороваясь со стайкой других на полу… А, ну вот, нашлась ручка. На полях квитанции за электричество (говорят, скоро подорожает!!) Каролина царапает: «На белом доме развИвается флаг…» Развивается, раскручивается, звенит еще, еще одна спираль несуразного, однообразного человеческого бытия на Земле. Замерла спираль затейливых прыжков, прогулок и поездок красоточки Каролины… Горемычной горошинки этой в крутом, шутовском гороховом супе-вареве, именуемом жизнью!
Пофантазируй… Да что тут фантазировать? Надо только, чтобы тогда, за минуту до неминуемого столкновения, до роковой этой березы, сломавшей ее, ее мерседес, всю ее жизнь, Каролина просто сбавила скорость – и все! За минуту до неминуемого… Наказания неминуемого, что ли, как некоторые злорадствовали?! За что? Чем она хуже других? Наоборот – красивее! И пусть все-все флаги, флаконы шикарных духов, букеты цветов как прежде – ей, для нее!
Невесомым сухим лопухом вдруг на голову Каролине валится какой-то маломерный жакет, мазнув по зажмурившимся глазам… Внезапным майским громом рокочет голос матери: «Все! Хватит командовать, командирша! Сама давай пришивай пуговицу!! И садись уроки учить, троечница, лентяйка! Правильно Амалия Степановна говорит: по-другому с тобой надо! В стране перестройка и ты перестраивайся! Вот и будешь жить, зарабатывать, как человек! Как достойный член общества!»
А, ну да, соседка преподавала обществоведение… А мать… Господи, да разве она когда кричала на любимую дочечку так жутко? И папуля, даже выпивши, знай только по головке гладил и улыбался! Ох, поди заросло там все у них на кладбище… лежат тихонько, уж наработались, навкалывали… Каролина с усилием ковыляет к окну, где учительский котяра беззвучно зевает во всю пасть, чертов гипнотизер. Мельком холодно оглядывает ее и, задрав хвост, прыгает на облезлую крышу своего балкона. Домой, понятно, чесанул, гулена: с недобро нахмурившихся небес шумно летят первые капли дождя. Собачонку, что ли, завести, они преданные… Но опасно: еще начнет гипнотизировать, стишки диктовать, как этот черт разноцветный!
«Коровки, коровки… Бычок!»
Замечательным сочинским музыкантам
– Вот слушай, слушай… Да не копайся в своем телефоне, смотри! Новый животноводческий комплекс в Томске: везде автоматика, коровы бродят по всему коровнику, сами становятся, когда хотят, на дойку! А людям запрещено на них кричать, вообще громко разговаривать, тем более нецензурно. Вот в моем детстве, например….
На телеэкране плечистый дядька-механик рассказывал довольно убедительно, что на работе «перестал выражаться». «Да и дома тоже!» (Чуть замявшись…) Никита рассмеялся. А бабушка продолжала свои невероятные воспоминания. В хрущевские далекие годы на санаторной площадке вечерами играли в волейбол, азартно, громогласно! И, представь себе, «совсем без ненормативной лексики»! Да неужели можем?
У бабули на кухне – лепота и вкуснота. Все-таки почаще надо забегать, так она всегда радуется…
– Меня недавно звали в городишко в Сибири, где-то рядом с этим Томском, ба. Бродил бы по нему коровкой и делал им музыку, как хочу. Полный карт-бланш! И хорошие обещали бабки… деньги.
– Бабки? Бабки! – бабушка тихо негодует, – А за что?
– Организовать надо им ансамбль, ну и преподавать, – культуру поднять, в общем! Чтоб не пили и не матерились! Мэр, нестарый еще дядёк, подошел, представь, после концерта у них в санатории, повелся на мои солидные очки, наверно!
– Ты же из интеллигентной семьи, пианист с прекрасным образованием, с сольными концертами, талант! Хоть и играешь в этом своем джазовом трио. И очень, очень опростился с тех пор, как вы с Анечкой… Молчу, молчу… Но раз в вашей бедной, как церковная мышка, филармонии не могут тебя хотя бы на конкурс какой-нибудь направить – вот и езжай поднимать культуру! И свою тоже, между прочим! Как раньше комсомольцы-добровольцы ездили поднимать целину? Очень красивый путь к славе! Тебе же двадцать семь, еще не вышел из комсомольского возраста…
– Да какие сейчас комсомольцы-добровольцы, ба? Какая слава? «Быть знаменитым некрасиво», как тебе известно. Это толстячок мэр был с амбициями, явно мечтает на орбиту выйти за счет культуры! И нечего в Сибирь единственного внука выпроваживать… Хотя он все равно тебя обожает! И джаз очень даже обожает, запомни… Ну абсолютно все съел у тебя, как всегда, извини… спасибо, мерси… побежал я, бабуленька.
Никита обнял ее, клюнул-чмокнул в макушку и умчался. Потом, правда, пришлось возвращаться – забыл телефон.
– И в прошлый раз тоже, помнишь? Ах, какой рассеянный! У вас, маэстро, все приметы даже не таланта, а гения, – что еще покинутой, поскучневшей бабушке остается делать? Только подшучивать…
Зря смылся от нее, от разговора, всегда сворачиваемого на один и тот же лужок с коровками. («Гнобимый потакающим «мерзкой попсе» государством талант…», гений вот уже! И еще темка: Анна, его бывшая, «…для преподавателя вуза слишком, мм-м… яркая, но такая порядочная девушка!»)
Да, зря убежал, надо было покемарить на лоджии. На улице-то – жуткое пекло. Родимый город-курорт почти опустел, как в итальянскую сиесту, и дел никаких. Сольный концерт в доме отдыха («Музыка европейских романтиков») только послезавтра. С рестораном, где подрабатывал, распрощался, там теперь бряцает, неплохо, кстати, женский квинтет в шортиках. Домой неохота, хотя Никита давно настоял на полной автономии, родители – комсомольцы-добровольцы те еще! На пляж рвануть? И такой, где есть хоть квадратик бесплатной тени…
Объевшийся рот раздирала сонная зевота, к морю шлепал по тенечку, зигзагами – на лимузин гениальный маэстро не заработал. Правда, Анна этим не больно-то заморачивалась… Да, так в каком это старом фильме классный артист сюсюкал и аристократически картавил, изображая композитора-идиота? «Представьте себе лужок! Ко-овки, ко-овки… Бычок! Бык!» Вот и я уперся, как идиотский бычок-бык в свои джазовые композиции, импровизации… кайф! Только кому они нужны, если ты не Денис Мацуев?
А вот Анюте… Да, Анютке здорово нравилось! Но молочка-сметанки от них – капля! Ну вот отыграли в очередном санатории в пустоватом зале, да за копейки… Вот мордастого, потного мэра сибирского городка мои соло реально пробили… («Я сам школьником на гитаре бацал, кое-что понимаю! Вы ведь от филармонии выступаете? Чувствуется!») Но это все не то… А что ТО?! Не сибирская же тайга-тундра с чахлым Домом культуры?! Эх, амбиции, амбиции… тоже чахленькие, но все же наличествуют!
Зазвонил телефон: ударник Колюня, ближайший друг и ловкий перехватчик денежек «до завтра». Нашел у кого!
– Ты стрельни у Боба, ему кое-что перепало, говорю по секрету. И со мной поделись! Что? Ну да, сходил к бабуле, съел полхолодильника запасов, но чтоб еще из кошелька вынимать… Ага, вот такой я кретин, Колюня!
А тень на ближайшем пляже оказалась только платная. Никита, лениво поплавав в теплом и тихом, утешительном и любимом море, прикрыл голову и спину футболкой, осторожно улегся на живот. Горяченные камни только что не шипели под мокрой кожей, микроскопические, еле заметные волнишки шуршали-маракасили под боком. А где-то холодина, где-то ужасно и опасно, всякие медведи-мартышки-маракасы…
Анютка, дурочка, все жаждала мир посмотреть! Ну, сорвались однажды с ней в Италию, к античным ее любимцам: Афродита-Венера, Зевс-Юпитер… Но у нас, у нас зато… у нас тоже много чего… Дрема сладко обволокла, обвила, убаюкала ритмичными всхрапами-вздохами моря. Маракасы, маракасы…
И вдруг поверх их тихого шуршания тоненько, словно под правой рукой близ бортика рояля зазвенело, зазвенело… как будто даже мелодия? Веселенькая, однообразная… Опустилась на октаву ниже, посерьезнела… Зазвучала вдруг грустно, мягко, маняще, такая красивая-красивая! Кажется, нигде никогда не слышанная… Моя?!
Никита качнул головой, освобождаясь от жаркой футболки, просыпаясь. Правая рука… нет не подрагивала, но чувствовалась… Чудеса! Приснилась лирическая, нежная такая тема в ми миноре, просто шикарная! Такая вроде простая-простая, и все же… Да нет, такую можно здорово подать хоть на джазовом фестивале в Вероне, например!
Верона, Верона, Верона… Город этих малолеток, Ромео и Джульетты… Ха, еще и спеть тенорочком под ее знаменитым балконом… Между прочим, грубом таком каменном ящике, совсем не романтичном! Опять, опять амбиции, черт возьми: Италия, знаменитый джазовый фестиваль… А в Сибири поднимать культурку не хочешь?!
Но мелодия услышалась красивая… И, конечно, Анна снова вспомнилась, как говорится, в полный рост! Так уж умничала в их последний нервный, короткий разговор: «Мужчин видать еще в детском садике! Одни, если девочка понравилась, игрушку, конфетку ей в руку сунут, а другие будут ножку подставлять и за кудряшки больно дергать! Я, можно сказать, душой давно уже безволосая от твоего дерганья, хамства твоего!»
Ну да, не позвонил, не купил, не проводил, не встретил – и так далее. Одни и те же дурацкие бабские претензии, но все равно почему-то Анька на уме всю дорогу! Да не «почему-то», а потому, что такая вот была у него Анютка, Анна… резкая, взрывная. Нежная, доверчивая, с этой своей быстрой радостной улыбкой… Любимая, вот и все. Расписаться думали…
Спать расхотелось. А мелодия прозвенела занятная, реально крутая… Приснилась, как сама Анна – вот, недавно, четко-четко! Но тот сон был темный, безнадежный… Эта ее улыбочка во все стороны, бывало, дико бесила! Даже упертый йог-женоненавистник Боб реагировал, что уж про нормальных мужиков говорить? И вот где она сейчас? Запретил себе и всем даже имечко ее выговаривать, мол, проехали и точка! Но вдруг она уехала куда?! Были, были у нее идейки… Проехали, уехала… хватит, в конце концов.
– Боб сказал пустой, как копилка его племяшки Соньки – периодически грабит малявку, изымает денежки! Знаешь что, вот послушай… – это опять перехватчик Колюня в мобильнике.
– Нет, это ты послушай и ответь. Где Анна, интересно? Ни слуху, ни духу…
– Ого! Ты же сам не хотел про нее даже… Категорически! Я и… Ну, в общем… На Сахалине она, братец ее рассказывал, не зря японский учила на курсах. В крутую фирму взяли переводчиком, с большущей зарплатой, с командировками в Японию на всякие там переговоры!
Николай после начальных длинных пауз застрекотал по-рэпперски. За бодрой скороговоркой угадывалось целое Японское море всякой всячины: тоже, кашалот, вечно таращился на Анькины богатые формы! Имел, имел виды на нее, дураку понятно! Или это я такой дурак ревнивый, как она всегда уверяла?! Все-таки уехала, значит… На Сахалине теперь, где Чехов арестантов переписывал… А она кого там переписывает, с кем это переговаривается, переговорщица?
Никита медленно, заторможено одевался, потом зачем-то схватился за умолкший, бесполезный… совершенно бесполезный телефон! Остров Сахалин… Это подальше Сибири! Это на Тихом море-океане, почти как на Марсе! А он здесь в субтропиках парится! И сочинил классную тему для классной композиции…
И для Анюты, для Анны – для кого же еще?! Почему вот только этот Дальний Восток такой дальний, дорогущий? Билеты на самолет, слышал, под силу немногим, разве что шустрым японцам… Эх, «что же будет с родиной и с нами»?
Предвечернее солнце, все еще зверское, еле катит по небу, выжигает мозги конкретно. Море, все в игривых слепящих блестках, будто замерло. Какого лешего оделся? Надо бы еще окунуться… Ну да, и подплыть к Анюткиному острову мифическим, мифологическим этим быком-Зевсом… И утащить ее домой на своем загривке?!
«Коовки, коовки, бычок!» Уже не смешно. В общем, срочно нужно что-то такое придумать, красиво выйти на связь, иначе даже приснившаяся как в сказке красивая мелодия без толку!
Я люблю деревья?!
Весенний рассказ
Я – старая дева, замужем не была, детей нет. Ну, не дева, конечно, в медицинском смысле, но это не важно и никого давно не интересует. А тут вдруг появился поклонник… то есть так, интересующийся! Ой, нет, не надо про него, я-то сама не очень с кем-то фамильярничаю, не очень доверяю мужчинам. У всех, как говорится, своё на уме! Никому я толком не нужна, пухлая пожилая рохля и тихоня. Да еще обремененная престарелой мамулей, за которой теперь глаз да глаз, как за ребенком. Это раньше в нашей маленькой семье ребенком всю жизнь была я…
Ну да, и Бог с ними, с кавалерами, я люблю цветы, деревья, вообще всякие растения. У нас тут на субтропическом курорте их еще немало, даже после всего этого олимпийского строительства, всех наплодившихся бетонных новорусских вилл и полупустых высоток.
Между прочим, в детстве моя пожилая мама, бухгалтер в санатории, строго-настрого запрещала лазать по деревьям. Уж так тряслась надо мной, похоронив папу моего. Но хотелось ужасно: рядом, в санаторном парке столько было черешен и мушмулы! Во дворе нашего дома, прямо под окнами росла старая, сладкая-сладкая слива, а еще алыча, груша, чуть поодаль – шелковица, инжир, кедр с плотненькими, набитыми орехами шишками… Но вот – нельзя! Я в детстве была, в общем-то, как все – вертлявая, а потом, как шустрый мальчик Илюша Обломов, стала потихоньку толстой сырой квашней… А соседка Мариша не только фруктами на деревьях лакомилась, как она хвастала, «от пуза» – после взбучки матери еще и выплакивалась на огромной гималайской сосне у моря!
Странно, эта вздорная малограмотная тетя Фрося, посудомойка в санаторной столовой, однажды на моих глазах рассадила по всему двору крошечные веерные пальмы, стебелек и такие две тоненькие стрелочки – никто ей, конечно, не велел, самой захотелось. Наверно, тоже больше людей любила деревья! И теперь это высоченные мохнатенькие стройняшки-красавицы. А под ними и вблизи целая поросль юных, разного роста пальмочек топорщит зеленые свои веера… Мама моя как-то глядь в окно, а одна из них вымахала уже до второго этажа нашего дома. Когда это успела, шамкает? И я не заметила толком…
А та финиковая пальма в санатории, ненамного выше меня ростом, у которой я первоклашкой сфотографировалась для доски почета, давно уже просто гигант с толстенным могучим стволом! Стоит себе посреди обшарпанных корпусов развалившегося санатория – чудесного, когда-то красивейшего в городе, фильмы в нем снимали! В сквере неподалеку таких финиковых пальм было когда-то штук десять. Красиво так росли полукругом, зимой их оберегали, строили специальные домики. Неизвестно что с ними потом стало, почти весь сквер закатали в асфальт, понатыкали всякие ларечки, а потом возвели магазин «Магнит» – утешение нам, малоимущим пенсионерам.
Помню, еще в сквере рос чудный такой старый лавр, душистая башенка-домик, куда ребенку можно было войти, раздвинув ветки, и спрятаться. В полный рост, нисколько не теснясь, потому что внутри дерева образовалась как будто маленькая комнатка с ровным, утоптанным детскими ногами полом – красота! Между прочим, этот Павел Анатольевич говорил… Да ладно, что это я о нем… совершенно ни к чему!
Ну вот, а в санаторном парке рядом с морем, помнится, над оврагом рос, изгибался серой дугой удивительный граб. Несколько метров толстенных живописных переплетений подмытых корней, переходящих в потихоньку утончающийся ствол. Посередине этого живого арочного моста росли три стройных высоких дерева, и смотрелось все это поэффектнее наших большущих городских виадуков! Каждый раз, бывало, проходим с мамой по деревянному мостику рядом с этим чудом природы и обязательно остановимся полюбоваться, поудивляться. Его вечно фотографировали, рисовали, а потом он исчез – даже не знаю, когда и как. Эх, да что же это я ничего не знаю, ничего как следует не замечаю?! Живу, будто сплю…
Да, красивейшие деревья росли когда-то под боком, можно сказать. Даже над переполненным нынче, задыхающимся от выхлопных газов проспектом, прямо-таки нависала, эффектно изогнувшись, береза. Настоящая, помнится, красотка средних лет, хотя они у нас из-за летнего пекла обычно такие хиленькие. Совершенно не сохранилась, сгинула в соседнем санаторном парке посаженная до войны, четко по кругу, мушмула. А в моем детстве это был чудесный тенистый шатер, где было темновато в самый яркий летний день. Мушмула ведь не очень высокая, и я, сидя на ветках, не чувствовала себя уж очень злостной нарушительницей маминых запретов. Зато воображала себя прямо-таки шамаханской принцессой, красавицей и счастливицей… Почти как британская наследница престола, однажды оказавшаяся, я где-то вычитала, в африканской гостинице, построенной на ветвях гигантского фикуса!
Да, но там ее, бедную, настигла весть о смерти отца, и это был единственный случай, когда на дерево поднялась принцесса, а сошла с него королева, английская королева Елизавета II. Мой новый знакомый Павел Анатольевич мне как-то вот что рассказал… Нет, не надо о нем, потому что… не надо и все. Между прочим, она мне очень нравится, королева, такая представительная мудрая старая дама. Вообще англичане нравятся, хотя считается, что они холодные, спесивые индивидуалисты. Ну да, мы большие коллективисты с нашими развалившимися колхозами и санаториями! Сейчас вообще из-за денег многие точно с ума сошли, – вышвырнут, выкорчуют подчистую и деревья, и все что хочешь.
Мне моя одноклассница рассказывала, что в Англии, наоборот, страшно любят и холят природу. Я с ними знакома с детства – и с Ленкой, конечно, и даже с английской природой: местком маминого санатория как-то подарил мне альбом пейзажей Констебля «за отличную учебу и отличное поведение» Только в Великобритании побывала, еще, между прочим, до перестройки, не я – троечница и грубиянка Ленка, тогда жена важного партийца. Помню, рассказывала в красках, как театрально колыхались, скрипели и шумели огромные деревья парка, когда они бежали из церкви, где крестили малютку Шекспира, к их автобусу «Silver Bird»! («Серебряная птица» то есть.) Да, наверно, романтично: струи дождя, порывы ветра и гортанные крики настоящих птиц… дроздов, кажется.
И, по словам Лены, ощущение первозданности, абсолютной нетронутости всех этих зеленых пустынных холмов с рощицами и редкими пасущимися коровками, на которые их группа глазела из окон «Серебряной птицы», рождалось благодаря одной интересной вещи. Оказывается, все коммуникации у англичан проложены под землей, никаких тебе столбов, проводов, разлапистых устрашающих ЛЭПов. А у нас, прочла однажды, эту железную каланчу взгромоздили даже рядом с церковью Покрова на Нерли – «как назло». Ну да, этот вреднючий бес, который так любит у нас в России ударять всем в ребро, не дремлет! Вот и не нашли вроде бы разумные люди другого места для железяки…
Помню, одной нашей соседке вдруг втемяшилось спилить старую грушу во дворе. Весной она так прекрасно, пышно цвела, а осенью ее маленькие жесткие грушки, немного полежав, становились коричневыми, мягонькими, сладчайшими! Я, конечно, запротестовала, но не достаточно активно, и меня «бес попутал»… Правда, теперь на месте груши раскинулись ветви молодой шелковицы. Алыча, росшая неподалеку, сама как-то захирела, вместо нее вознеслась выше крыши великолепная стройная черешня. Вот и маме, да и мне тоже, в сущности, пришла пора задуматься о такой «смене караула»… Только Павел Анатольевич смеется: «Да бросьте вы! Какие наши годы!»
Этот Павел Анатольевич… Неймется все-таки новоиспеченной пенсионерке, не сходит с языка, из головы не выходит этот седоватый женатый «Павлик»! Дети у него уже взрослые, а женатый говорит, давно только по паспорту… врет, скорее всего. Вроде бы супруга как сумасшедшая ударилась в эзотерику, председательствует в каком-то их сообществе, везде ездит, выступает с докладами. И его пыталась приобщить, да он не дался. Смеется: "Я вольтерьянец! Материалист!» Вообще-то такое в семьях бывает… Комплименты мне два раза сделал: ах, какие у вас большие добрые глаза, какая улыбка застенчивая, девичья! Так и сказал – «девичья», с ума сойти можно! Ох, отцвела давно моя черешня…
Заявляется в сквер с палочкой, прихрамывает, – тоже, говорит, пенсионер, бывший военный. Приехал подлечиться в военный санаторий и, говорит, просто мечтает остаться в нашем городе навсегда. Ну да, освоится, пропишется у какой-нибудь местной дурехи, а потом, как в старом фильме «Ночи Кабирии», подведет ее к пропасти (у нас их тут полным- полно!) чтобы столкнуть. И будет водить в ее квартиру развратных школьниц каких-нибудь… Говорила же мне знакомая учительница, что теперь в их школе дежурные педагоги следят, в основном, за туалетами, чтобы парочки старшеклассников не ходили туда заниматься сексом! Ужас!
А скорее всего, этот Павел Анатольевич – банальный «злоупотребляющий»: любят, любят у нас вояки выпить! Хотя он, может, и никакой не военный, просто сумел как-то в военный санаторий пролезть. На свете ведь всяких прохвостов хватает, уж это мне мамуля внушила накрепко. Ну, тогда тем более пьяница, скорей всего, – раз вот так, на седьмом десятке не обзавелся крепкими корнями, собрался переезжать в чужой город… Я по образованию экономист, хотя цифры, числа не слишком люблю, зато о некоторых вещах размышляю предельно четко. И мне абсолютно, абсолютно понятно, что эти наши случайные-неслучайные встречи под голыми весенними платанами ни к чему! Ну, просто так получается: он сидит в скверике на солнышке, читает газеты – я себе спешу мимо в «Магнит» или из «Магнита», маму-то надолго одну не оставишь…
А в первый раз, когда познакомились, я что-то набрала много картошки-морковки, присела на скамейку отдышаться с сумками. А он вдруг спросил, почему нет нигде поблизости книжного магазина. В его санатории, мол, библиотека не работает. Ну, у нас-то с мамой своя библиотека, книг немало… я и принесла ему два исторических романа! И вот интересно мне с ним разговаривать – хоть недолго, хоть полчасика. Просто так, по-человечески! Что, нельзя? С соседками перекинуться словом, с моими замечательными цветами на подоконниках пошептаться, мамуле что-то сказать по складам и полчаса вслушиваться в ее невнятицу… и все?
А раньше – что было-то? Больше тридцати лет оттрубила в женском коллективе, пока наше дышащее на ладан научно-исследовательское заведение не выпроводило на пенсию. А дома мама-командир… Всего-то хватило пороха на два куцых романа. Но Бог ведь любит троицу, говорят! Очень все-таки интеллигентное… простое, но безусловно интеллигентное, располагающее лицо у Павла Анатольевича, смотрит на меня и все улыбается – так, чуть-чуть… Господи, да что это я, о чем это я?! Ну, точно, как в песне: «и даже пень в весенний день березкой снова стать мечтает»! Березки эти, деревья, в общем… ну еще квартирку нашу уютную – вот и все, что мне положено любить. На роду, видать, написано! И маму, конечно, хотя она с этой своей вечной критикой… да что теперь вспоминать. В общем, хватит уже, хватит строчить ерунду всякую, в самом-то деле!
Действительно, такую ерундовину написала в позапрошлом году, самой сейчас не верится! Да как же можно ЛЮБИТЬ шершавые неподвижные деревья? Елки-палки, пальмы, березки? А Павлуша мой такой огонь, даже со своей палочкой всегда буквально мчится, а не шествует эдак важно, вальяжно, хоть и подполковник. С мамулей как начнет шутить, у нее губы так и расползаются в улыбке, явно бодрей стала! Нет, нет, нет, я люблю Павлика, так люблю, что просто слов нет… Какие еще там деревья?!
Шпион
Дом был – сплошь одни девчонки. Не считая совсем мелюзги, мальчиков всего трое: хулиган-атаман, двоечник-прогульщик Лёха, его правая рука Жорка. Был ещё отличник Саша, вот уж никак не левая Лехина рука, а «хомут на шею». Вечно приходилось его «отмазывать». Потому что его мать, врачиха, никуда Сашу не пускала. Никуда – значило на море. Его широкий галечный берег привечал всех, не одних только курортников в полосатых пижамах. Некоторые девочки даже притаскивали с собой на руках младших сестер и братьев, и, представьте, никто не утонул, ни разу даже не перегрелся на кавказском горячем солнышке!
В прочие походы девчонок обычно не брали, одну Таську, грубую большеглазую второгодницу. Некогда ей было уроки делать, некогда, бывало, и в школу ходить. Мать ломит в санаторной прачечной, отец – инвалид войны, на Таське хозяйство и малолетний братишка Васька. Но две Наташи, две Светки, Таня, Ленка, Лариса в эти детали не вдавались. Таськина вхожесть в мужскую компания раздражала их чрезвычайно…
Этот деревянный девчоночий дом был построен незадолго до войны вместе с очередным санаторным корпусом – «конек-горбунок» рядом с роскошным рысаком. В его коммунальных квартирках-клетушках взрослое, работающее в санатории население тоже отличалось невеселым перекосом в пользу женского пола. Только у Таськи и еще двух девочек были отцы, у остальных детей они погибли, сгинули, сгорели в пекле войны, которая всего несколько лет как закончилась.
И это было счастье, говорили взрослые. Наверно, большее, чем теплое море, переливающееся серебряно-золотыми чешуйками под высоким небом; большее, чем сладостная горчинка дикой черешни, оборванной до последней ягодки в санаторском парке; чем печеная картошка в отгоревшем костре на субботнике либо воскреснике…. Да уж, не очень сытой была эта ватага дочерна загорелой ребятни в линялых майках и сарафанах, зато горластой, настырной, любознательной – ого-го!
Однажды осенью в пору, что и тогда именовалась «бархатным сезоном», атаман Леха, уже шестиклассник (перевели наконец!), посетил несколько уроков нового предмета – химии. Очень даже впечатлился. А потом объявил, что тоже будет «ставить опыты». Секретные!! В овраге, в присутствии доверенных лиц, то есть Жорки, Саши и Таськи. Отличник Саша если и сомневался в чем, то молча, сам-то он пошел только в четвертый класс. Нахалка Таська заявила:
– Я Ваську возьму. Куда его денешь, паразита?
Атаман мазнул брезгливым взглядом хорошенького красногубого Ваську, но не успел ничего сказать, как Таська заверещала-запричитала:
– Ну, ты! Да он все соображает! Смотри, какой он здоровый, я еле-еле поднимаю уже! Ему уже пять… будет! Вот, на Первомай! Ой, нет, на седьмое.. Да, седьмого ноября! Скоро-скоро!
Атаман Леха был строг, но умел учитывать обстоятельства, а, главное, с Таськой было связываться – себе дороже.
– Это самое… Я там поджигать буду… кое-что. Это тайна, сечете? Молчать надо будет до могилы всем! Мало ли что… Понятно? Сечешь, Васька?
Васька вроде бы сек, бешено закивал головешкой, стуча подбородком по маломощной груди.
– Ну, ты, башку оторвешь! – прикрикнула Таська как ни в чем не бывало, и спасибо не сказала! Гордо тряхнула толстыми каштановыми косами, закидывая их за спину. Жорка и Саша насупились, в который раз бессильно, безмолвно вопрошая себя: да почему это командует какая-то девчонка, какая-то там Таська… Ну, понятно, вопрос из разряда вечных.
Компания пошла за дом, за сараи, к границе с соседним санаторием. А ею-то и был овраг. Таська заходила туда с девочками каждую зиму, субтропическую, дождливую, с нечастым несерьёзным снегом. Уже в январе здесь появлялись крохотные, нежные цветы. Так чудесно было отыскивать на влажных склонах незаметные лиловые клювики: кустики фиалок… А еще россыпи душистых примул («барашек» по-местному), ярко-розовые фонарики цикламенов! Особенно ценились подснежники – такие хорошенькие белые колокольчики…
Ребята спускались по тропке всё ниже, ниже. Ближе к немолчному клёкоту чистого ручейка под нависающими корнями деревьев и вековыми валунами в мягком панцире мха. Вот замечательное потаённое местечко – такой каменистый узкий каньончик. А дальше по течению ручья нагромождение камней, серый песок вокруг озерца. И всегда здесь такая тишина! Только позвякивает вода, не задерживаясь в своей ямке, сбегая вниз к морю, да редко-редко доносится отдаленный шум, гудки. Что-то там наверху проехало по Курортному проспекту, паровоз пропыхтел внизу…
– А как называется наш ручей? – вдруг спрашивает Таська.
– В науке географии такие маленькие ручейки не имеют названия, – поторопился с ответом Саша.
– Не-а, я знаю как – Черныш! Потому что море – Чёрное, понял? – самоуверенно объясняет Таська и тут же сама смеётся:
– Вообще-то нет, не Черныш, вон он какой, точно стеклянный!
– Ти-ха! Разговорчики! – Лёха, развязав мешок, достаёт стопку старых газет, вынимает из кармана грязноватый свёрток. Что это в нём?!
– Из кабинета химии спёр, – загадочно–небрежно поясняет он, – сверху накрутим ещё газет. Да вы сами давайте, крутите! Что я вам нанялся всё делать? Я пока курну.
Уступив ассистентам, Таське и Саше, поле действия, атаман так же небрежно закуривает длинный бычок, «беломорину», небрежно присаживается на валун. Щуплый Жорка мостится рядом, умильно поглядывая на папиросу. Наконец и ему достается пыхнуть раз, другой. Они уже здоровые пацаны, Леха с Жоркой, после семилетки сразу пойдут работать, матерям помогать. А там и в армию! Ждут не дождутся…
Ну вот, неуклюжий газетный шар готов.
– Всем отойти за каменюги! Спрятаться всем, я говорю! – Лёха шумно затягивается беломориной, тычет её в шар и резко отскакивает… Желтоватая бумага ещё больше желтеет, коричневеет, съеживается. Противный густой дым ест глаза, мешает увидеть – что?! Вот он еще больше сгущается… Какие-то необыкновенного цвета языки пламени вырываются из его недр, необыкновенный резкий запах лезет в ноздри…. И все вроде. Таська первая поднимается с корточек во весь рост, моргает, морщится. Все, что ли? Чёрные хлопья чуть вздрагивают на песке…. Всё.
