Лидия Веселитская
Мимочка
– А как я смотрю всегда?
– Холодно, строго… Генеральшей.
– Генеральшей? Стало быть, я смотрю тем, что я есть.
– Не клевещите на себя. Вы женщина. Вы и должны смотреть женщиной, вот такой женщиной, какая стояла там на вершине скалы, колеблясь между жертвой и изменой.
– Но я вовсе ее хочу походить на нее.
– Отчего?
– Оттого, что она поступила очень гадко.
– Вероломно, да, но она поступила как женщина, как слабая, фальшивая женщина. И это мне нравится. Я люблю слабость в женщине. И не люблю женщин сильных, героинь. Пусть прославляет их кто хочет, – я никогда не буду их поклонником. Душевная сила так же мало пристала женщине, как и сила физическая. Женщина должна быть вся слабость, вся любовь, вся нежность. Пусть слабость делает ее фальшивой. Что ж, если это мило!.. А вы, как бы вы поступили на её месте? Представьте себе, что вы полюбили бы кого-нибудь, ну, хоть меня. Надеюсь, что такое предположение, в шутку, не оскорбит вас. Представьте же себе, что вы полюбили меня, вот сейчас, теперь, такая, как вы есть, в вашем положении.
– В моем настоящем положении?.. Я думаю, что если б я вас полюбила, я постаралась бы, чтобы вы об этом ничего не узнали.
– Это почему?
– Потому что я замужем, не свободна.
– La belle raison!..
– Comment, ce n'est pas une raison?.. Что же бы вы сказали, если бы ваша жена…
При упоминании о Спиридоне Ивановиче, Валериан Николаевич хмурился; при упоминании о его жене, на лице его разливалось выражение скуки и утомления. Выражение это Мимочка хорошо знала, и оно всегда радовало ее. Хотя она слыхала от баронессы, что жена его прелестная женщина, но ей приятнее было думать и представлять себе, что она такая же скучная, ненужная и неподходящая, как и Спиридон Иванович. Еслибы он был с ней счастлив, он не уезжал бы от неё, и у него не было бы такого бледного, утомленного лица и впалых щек, не так ли?.. Нет, он верно несчастлив, страдает и только не жалуется, потому что он горд. Бедный, милый!..
Между тем они спустились в ущелье, и Валериан Николаевич предложил Мимочке спешиться и пройти пешком в один уголок, откуда, по его мнению, вид на скалы был всего красивее. Осман увел лошадей, а Валериан Николаевич и Мимочка стали пробираться по камням, вдоль журчащей горной речки. Высокая, отвесная скала стояла за ними грозной стеной. Мимочке казалось, что она спустилась в недра земли или что она на дне глубокого колодца. так высоко над головой её была степь, по которой они скакали, так далеко казалось небо, на котором появилась, наконец, желанная луна, осветившая скалы, живописно украшенные зеленью.
– Ну что? Как вам нравится?..
– C'est fêerique, – шептала Мимочка, – c'est fêerique! – А какая тишина, какая тишина! Нет, положительно она где-то не на земле. И в последний раз, на секунду, в голове Мимочки мелькнула тревожная мысль: хорошо ли она сделала, что сюда приехала? Может быть, хоть он и звал ее сюда, но был бы о ней лучшего мнения, если бы она не поехала. Но нет, какой вздор! Что же тут дурного? Все ездят любоваться природой, и она приехала любоваться природой. Нельзя быть на Кавказе и не посмотреть окрестностей. Потом она будет смотреть фотографии, и окажется, что она ничего не видела. Отчего Вава не ездит верхом? Они взяли бы ее с собою И что ж такое, что она приехала сюда с ним вдвоем? Еслибы она поехала с ним куда-нибудь в ресторан, это было бы ужасно. (Но она никогда и не поехала бы). А сюда они приехали любоваться природой. Да и, наконец, с ними татарин. Вон, где-то вдали слышно конское ржание: это их лошади и Осман.
И успокоив свою совесть какими рассуждениями, Мимочка повторила: – C'est fêerique!.. – И Мимочка искренно любовалась живописными скалами, а Валериан Николаевич искренно любовался ею.
– Вы не устали? – спросил он, расстилая свою бурку на земле. – Сядьте. Мне жаль, что я уже рассказал вам легенду о бедном юноше, погибшем здесь. Надо было рассказать вам ее теперь, здесь, в виду этих скал… Ну, я расскажу вам что-нибудь другое.
Положительно, Мимочка была не на земле. Не может быть, чтобы это была та самая луна, которая светила Спиридону Ивановичу и бэби. Та осталась где-то далеко, а это была совсем другая луна, кроткая, покровительствующая им. И какой томный волшебный свет лила она на этот уголок, где они были одни, одни и так далеко от людей, от шума, от света…
Как тихо, как тихо!.. Какие полные, хорошие, ничем не отравленные, минуты!.. Здесь бы заснуть, умереть и не просыпаться, не возвращаться к жизни. И он был с ней, подле неё и глядел на нее, как покорный раб, как преданный друг.
И в первый раз в жизни Мимочка не думала о том, к лицу ей или не к лицу то, что на ней надето, и что сказали бы тетушки о том, как она себя держит. Она чувствовала что-то странное: не то она заснула, не то пробудилась. Никогда с ней не было ничего подобного. И у неё теснило дыхание. Минутами она боялась, что ей сделается дурно.
Камень упал, и они оба вздрогнули. И он еще ближе подвинулся к ней. – Вы испугались? Он ли это? Да, это его глаза блестят. Какое бледное лицо! Какая бледная луна! Что же это, сон или явь? И Мимочка, желая нарушить это страшное, подавляющее безмолвие и очнуться от овладевающего ею оцепенения, еще раз повторила: – C'est fêerique, c'est fêerique!
И точно в этом вечере было что-то волшебное, что-то необыкновенное. И необыкновеннее всего было то, что Валериан Николаевич обнимал и целовал Мимочку и целовал её глаза, губы, волосы. Как это случилось, – он ли себе позволил, она ли допустила?.. О, «Замок Коварства и Любви»! Потом он говорил ей ласковым шепотом, что это должно было случиться. Ну, конечно, раз что случилось, – вероятно, и должно было случиться. Но все-таки надо было ехать домой и скорей, скорей!.. И когда он подсаживал ее в седло, он говорил ей: «Милая! Чудная!..» А она растерянно поправляла прическу и говорила: «Il fait tard, il fait tard!» – но сияла такой красотой, какой никогда не видал Слиридон Иванович, даром, что он командовал дивизией, и целая дивизия смотрела ему в глаза.
Надо было скорей, скорей ехать, а Мимочка на горе потеряла хлыстик. Осман и Валериан Николаевич побежали искать его. Хлыст нашелся, и все трое понеслись вихрем по степи, залитой лунным светом.
Кисловодск, сиял огнями, когда они въехали в тополевую аллею. Из центральной гостиницы доносились звуки вальса. Maman ждала дочь, сидя у открытого окна, и беспокоилась.
– Наконец-то вы! – сказала она. – Я ужь боялась, что с вами что-нибудь случилось, какое-нибудь нападение… Ну что? Ты устала?..
– Да, мы так спешили домой.
– Зайдите, Валериан Николаевич, напейтесь чаю.
Валериан Николаевич поблагодарил и отказался.
Он обещал одной даме быть на вечере. И сняв Мимочку с седла, он проводил ее до крыльца и шепнул ей: – А demain! – а взглядом и пожатием руки поблагодарил ее за поездку.
Войдя к себе, Мимочка отказалась от чаю и закуски и начала торопливо раздеваться. Ей не хотелось никого видеть. И, погасив свечу, она опустила на подушку свое сияющее лицо. Как это случилось? Она не чувствовала ни раскаяния, ни стыда. Она чувствовала себя только счастливой и спокойной. Это – падение, это – страшный шаг, пятно, которое не смывается, это – грех, думала она, а как легко ей было совершить его! Maintenant, c'est fini, elle est une femme perdue! A муж?!.. Но не надо, не надо об этом думать, лучше думать о нем: Валь! Валь!.. И Мимочка заснула крепко и безмятежно, как спят счастливые люди с чистой и спокойной совестью.
Утром они встретились в галлерее. Оставался только месяц до возвращения в Петербург, а сколько еще надо было им переговорить, сколько сказать друг другу. Надо было рассказать, как они полюбили друг друга с первой встречи, с первого взгляда, еще тогда, в Ростове… Un coup de foudre!.. Как потом они вспоминали, искали, как ревновали друг друга, пока снова не встретились, не познакомились… И как должно было случиться то, что случилось. Надо было сказать друг другу, что они всегда ждали, что они предвидели друг друга и что теперь, когда, наконец, они встретились, они связаны на веки. Oui, c'est pour la vie, c'est pour la vie!.. A главное, надо было уговориться о том, когда и где видеться.
Он жил один, и, соблюдая известные предосторожности, Мимочка могла приходить к нему. Это было всего удобнее. Он не предложил бы ей этого, если бы тут был какой-нибудь риск, потому что честь Мимочки и её доброе имя были ему дороже всего. И Мимочка, оглядевшись и убедившись в том, что maman ne se doute de rien, и что она, и княгиня X., и вся их компания всецело поглощены наблюдениями над гусаром Анютиным и его невестой, успокоилась и стала осторожно ходить к нему.
Как ей нравилось у него! Все, что его окружало, что ему служило, носило на себе отпечаток его изящного вкуса. Мимочка перебирала его бювары, его альбомы, смотрела карточки детей, жены… Жена была слишком красива и возбуждала в ней ревность, но Валериан Николаевич успокоивал ее: «Хороша?.. Да, она хороша. Но этого мало. Une femme doit plaire. It faut savoir риаиге. Это главное». Его жена не для него. Холодная, безжизненная красота. И сухая душа, синий чулок, une lady Byron… Она – мать, только мать, а не любовница. Она живет для детей и от него требует, чтобы он жил для детей. Это нелепость. Дети сами будут жить. И он хочет жить. Другой жизни ему не дадут. Надо жить, жить…
И он целовал Мимочку, целовал её глазки, говоря: – Дай мне выпить это море!
Мимочка и не знала раньше, что в глазах у неё море.
Успокоив свою ревность, Мимочка прятала карточку жены Валериана Николаевича подальше, так чтобы она не попадалась ей на глаза, и продолжала рыться в его вещах.
У Валериана Николаевича было сорок галстухов и сорок пар носков. И к каждому галстуху соответствующие носки. А сколько брелоков, булавок, колец, которые он менял, тоже подбирая их в характеру галстуха. Вообще он был немножко щеголь, но это нравилось Мимочке. Она перебирала и укладывала эти сорок галстухов в шкатулке розового дерева, отделяя галстух от галстуха его любимым sachet: «Cherry blossom». И она говорила ему, какие галстухи она любит и каких не любит, и какой надеть ему завтра. А один галстух она прозвала «галстухом Коварства и Любви». Это был её любимый. Изредка, преимущественно в те дни, когда получались письма от Спиридона Ивановича, на Мимочку находили «синие дьяволы», как она говорила, и она себя упрекала за свою вину относительно мужа. – Je suis une femme perdue, – говорила она. – все-таки я его обидела, оскорбила… И он ничем не заслужил этого. А что будет, если он узнает, если все узнают! Он меня убьет, выгонит… Enfin je suis une femme perdue, и ты сам должен презирать меня. Да, ты презираешь меня, Валь. Я вижу…
– Дитя! – И он старался убедить ее в том, что презирать ее не за что. – On vit comme on peut. A Марья Петровна, a Марья Львовна?..
Мимочка задумывалась и припоминала. Действительно, и Марья Петровна, и Марья Львовна… А Нетти-то, Нетти!.. Но зато, с другой стороны, Анна Васильевна, и тетя Жюли, и maman… Нет, есть же все-таки честные, хорошие женщины, не такие, как она. Иначе зачем же эти суровые, беспощадные приговоры, зачем столько лицемерия?.. Валериан Николаевич объяснял ей все это.
– Видишь-ли, бедные люди слишком много страдают и терпят для того, чтобы не ловить минуты счастья, которые выпадают им на долю.
– О, да! люди страдают.
И она рассказывала ему о Спиридоне Ивановиче и о том, как ей скучно с ним жить. Она немножко боялась, что Валь будет презирать ее за то, что у неё старый муж, – он так громил продажную любовь! Но нет, это нисколько не возмущало его. Вообще с поездки в «Замок Коварства и Любви» отношение его к Спиридону Ивановичу совершенно изменилось. Он уже не хмурился, когда Мимочка произносила это имя, а напротив, старался внушить ей, что с таким мужем можно прожить хорошую и полную жизнь. Надо только быть умницей. И он давал ей советы.
Зимой он приедет в Петербург. Жена останется в Киеве с детьми, и они проведут чудную зиму. Только никаких неосторожностей. Он хвалил Мимочку за то, как она себя здесь держала так ровно, спокойно, естественно. Ни нежно-любящая maman, ни чуткая Вава ничего, ничего не замечали. Так и надо, так и надо. Они любят друг друга, и они должны воздвигнуть стену между собой и светом. Тайна и есть та стена, за которой они могут смело и полно любить друг друга. Надо прятать свое счастье как клад, как сокровище.
L'amourette que l'on êbruite
Est un rosier dêracinê.
Пусть догадываются, пусть подозревают, но пусть никто ничего не знает.
Мимочка рассказывала ему, как она вышла замуж, как все ее уговаривали, как сама она никогда не решилась бы на это. Валериан Николаевич не понимал, почему. Это было благоразумно, и она прекрасно поступила. Деньги – не последняя вещь в жизни; если они не счастье, то ключ к счастью. Она только не умела жить эти четыре года. Она сама создала себе скучную жизнь. Все хорошее зависит от нас.
Но ей до сих пор никто и не нравился. Она еще не любила, и если бы не встретила здесь его, Валя, то так бы и не узнала счастья любви. Но теперь c'est pour la ѵие, n'estce pas?
– Oui, c'est pour la vie!
Он ведь тоже был глубоко несчастлив в семейной жизни. Жена его была сухая, черствая педантка, не умевшая отзываться на порывы его пылкой души. Это была самка, une femelle, да!.. Почему он на ней женился?.. Это длинная история. Когда-нибудь он расскажет ее Мимочке, после, после, а пока… «Дай мне выпить это море!»… И он целовал её глазки.
Первые две недели он говорил Мимочке, что непременно приедет в Петербург, и они мечтали о том, какие дивные вечера будут они проводить в театрах, в концертах. Каждый день они будут встречаться. Но по мере того, как приближалось время разлуки, планы эти несколько изменялись.
Он получил из Киева деловое письмо. Оказывалось, что вряд-ли удастся ему вырваться в Петербург. Предстояло дело, большой, сложный процесс, с подробностями которого он знакомил Мимочку. Он будет защищать одного знаменитого вора, порядочного мерзавца. – Как же защищать мерзавца? – спрашивала Мимочка: – ведь ты считаешь его виновным?
– Убежден в его виновности!
– И будешь защищать его quand même?
– Всякий человек им
23;ет право на защиту. Легко оправдать невинного. Его невинность сама за себя говорит. Но чтобы простить виновного, чтобы отнестись к нему снисходительно, милостиво, как и должен относиться христианин к своему ближнему, кто бы он ни был, для этого нужно много ума и знания человеческого сердца. Христос не судил, Христос оправдывал всех, и вот для того-то, чтобы пробудить в сердцах присяжных эту божественную искру, – а она есть в каждом из нас…
– И неужели его оправдают?
– Может быть.
– Негодяй!! Я бы послала его на каторгу. Из-за него мы не увидимся. Как я его ненавижу! А ты еще будешь защищать его… – И Мимочка плакала.
– Дитя! – говорил Валериан Николаевич и целовал её глазки.
– Так мы так и не увидимся?
– Что делать!.. Судьба ревнива…
И когда, за три дня до отъезда, Мимочка горько плакала у него на плече, он гладил ее по головке и рассеянно говорил:
– Что делать! Надо покориться. Мы были счастливы… Судьба ревнива… Voyons, du courage… Надо уметь смотреть в глаза неизбежному… Благословим Провидение за светлые минуты… Мы еще так молоды…
«Ты новые чувства узнаешь
И новых друзей изберешь»…
– Jamais, jamais… И ты можешь так говорить! Тебе все равно, чтобы я полюбила другого? Tu ne m'a jamais aimêe!.. О, Валь, Валь!..
– Enfant! voyons, ne pleurez donc pas… Что ж! Мне были весенние цветочки, другим будут плоды… Не ужасайтесь так!.. Je connais la vie, voil4; tout!.. Ты не сердишься?.. Нет!.. Дай мне поцеловать твои глазки! Как я люблю целовать их!.. Рок не судил… Мы сорвали цветочки… – И стишок из Гёйне, и стишок из Фета…
– Я не забуду, никогда не забуду, и ты помни,
«Rappelle-toi, lorsque l'aurore craintive»…
А Мимочка только тихо, беззвучно плакала, качая головкой, и целовала его руки, и обильные слезы её градом капали на галстух «Коварства и Любви».
Потом они обменялись кольцами с бирюзой. Мимочка снялась для него в амазонке, на той самой лошади, на которой она ездила в «Замок Коварства»; а он снялся для неё в черкеске. Они хотели непременно съездить еще, раз в «Замок», но было некогда, что-то помешало…
А maman уже укладывалась и ворчала на Катю, которая точно рехнулась: забывала приказания, роняла все из рук, клала тяжелое сверх легкого.
Вава связывала веревочкой тетрадки со своими путевыми впечатлениями и с проектами своего дома для брошенных детей и записывала адресы своих кавказских друзей.
А Катя, стоя на коленях перед раскрытым сундуком, перекладывала папиросной бумагой плюшевую кофточку Мимочки, и от времени до времени крупные слезы капали на кофточку и на уложенное под нею белье. О, кавказская бирюза!..
* * *
Рано поутру дорожная коляска стояла у подъезда комнат Барановской. Вава крепко пожимала руки своим друзьям, пришедшим проститься с ней. Она очень поправилась за лето, загорела, пополнела, окрепла. Хорошее лето провела она здесь, и как жаль зато расставаться с этими голубыми горами, с этими дорожками и тропинками и с хорошими друзьями. Ах, как жаль, как жаль! И Вава, забывая о строгости матери, о домашних порядках и о прежних неудачных попытках заводить свои знакомства, приглашала к себе всех, всех своих друзей, – пожалуйста, непременно, как только кто-нибудь из них будет в Петербурге! Она будет так счастлива!.. «Не забудьте же: Милльонная, дом 5, квартира 2… Пожалуйста, непременно!»
Мимочка вышла в дорожной шляпке, в ватерпруфе, с дорожной сумочкой через плечо, закутанная густым газовым вуалем. Она была спокойна и равнодушна. Накануне она выплакала у него все свои слезы.
Валериан Николаевич был так любезен, что вызвался проводить их верхом до Эссентуков. Он стоял в черкеске, картинно опершись на седло, и тихонько напевал романс Капри: «Я помню блаженные встречи»…
Катя прибежала с картонками в руках, заплаканная и запыхавшаяся… Maman с изумлением поглядела на нее. Все вынесли, все на месте. Дамы садятся, и коляска выезжает из Кисловодска.
* * *
В Эссентуках простились. Валериан Николаевич поцеловал ручку maman, которая изъявила надежду увидеть его у них в Петербурге. Вава пригласила его и к себе. Ей так жаль было, что все кавказское от неё уходит. Мимочка молчала, но грустно взглянула на него.
И коляска покатилась дальше, по направлению к станции Минеральных Вод.
* * *
Было серое, пасмурное утро, и мелкий, частый дождь бил о стекла, когда дамы проснулись, подъезжая к Петербургу.
Дождь, дождь, дождь… Унылое, серое небо… Потянулись петербургские дачи с их сосновыми рощами; замелькали грязные, вязкия дороги, окаймленные канавками с густо разросшимися кустами папоротника… Мох, брусника, болото, туман…
Вот и знакомые огороды с капустой, и казармы, и платформа Петербургской станции.
Дождь перестал, и мокрая платформа освещается солнцем.
Вот и деньщик Спиридона Ивановича, вот и лакей тети Жюли…
А вот и сам Спиридон Иванович стоит, сияя, как мухомор, своей красной подкладкой… Maman радостно стучит ему в окно. – Увидел, увидел, узнал!
У Мимочки падает сердце. Какой он старый и какой чужой, чужой!.. Ей хочется, чтобы поезд не останавливался, чтобы он шел все дальше и дальше и промчал ее мимо… Но поезд замедляет ход, поезд останавливается. Надо выходить.
Вот и m-me Lambext с Зиной, и, о Боже мой, и бэбичка с няней! Он приехал встретить свою мамашу! Как он вырос, как он похорошел и загорел, милый крошечка!. И посмотрите, как он не дичится, он улыбается, он здоровается со всеми, протягивает губки для поцелуя матери, бабушке, Ваве… И он делает честь, да, он научился делать честь, прикладывать ручку к голове и говорить: «Здравия желаю!» О, какой душка!..
И бабушка душит бэби поцелуями, и слезы гордости и нежности выступают ей на глаза, когда бэби, вытянувшись перед ней, говорит и ей: – Здлявия зеляю, васе плевосходительство! – А Спиридон Иванович заключает Мимочку в свои генеральские объятия.
* * *
Через неделю по приезде все собрались у тети Жюли. У неё была радость. Вова нашел невесту, вполне подходящую. И богатство, и связи… Об этом еще не говорили и не объявляли, но дело было улажено. Невеста была нехороша и уже не очень молода, но по уши влюблена в Вову. Тете Жюли она очень нравилась, и она говорила сестрам о девушке: – Elle n'est pas futile.
Тетя Жюли с чувством благодарила maman за Ваву. Не говоря о том, что Вава очень поправилась физически, она и нравственно изменилась к лучшему, – стала сдержаннее, кротче, послушнее. За это ей дали отдельную комнату, где она спит, пишет и учится без m-me Lambert.
– Ну, вообще, вы хорошо съездили? – говорит тетя Жюли в заключение.
– Прекрасно, прекрасно. Я так довольна, что мы послушались тогда Варяжского.
– Но до чего Мимочка похорошела! ее просто узнать нельзя.
– Поразительно! – говорит тетя Мари. – На будущее лето еду в Кисловодск, чтобы помолодеть и похорошеть.
Мимочка скромно и равнодушно улыбается.
– Нетти-то! – говорит тетя Софи. – Вы не слыхали о скандале?
– Нет, что такое? Зина писала что-то вскользь, но мы ничего не поняли.
– Разошлась с мужем и теперь пропадает в Париже, меняя любовников как перчатки. Страсть что такое! Она всегда поступала как дурочка. Перед самым отъездом мужа в плавание, ее вдруг начинает разбирать совесть. Ужь молчала бы хоть до его возвращения! Нет, она идет исповедываться и рассказывает священнику все: так и так, говорит, виновата перед мужем. Тот сейчас говорит: «А муж знает?» – «Нет», говорит. – «Ну, так и не говорите ему». И начал ей разъяснять, почему она должна молчать, что она согрешила, пусть она и мучится, а его мучить не за что…
– Это они всегда так говорят, – необдуманно вставляет тетя Мари и, встретив вопросительный взгляд тети Жюли, прибавляет: – Я слыхала много таких случаев, когда священники это говорили.
– Ну, она приходит с исповеди домой и говорит мужу: «Я была у священника и сказала ему о моем грехе». – «Какой грех?» А вот какой. Как?!. Сцены, объяснения. Он хочет застрелиться, она хочет застрелиться. Он хочет убить ее, убить того, убить себя… В конце-концов, он уезжает в плавание, а она, подбросив всех детей старикам Полтавцевым, переселяется к возлюбленному и начинает хлопотать о разводе. Через два месяца тот уже не в силах выносить ее и бежит от неё. Она отравляется, доктора спасают, и она уезжает в Париж. Вот уже три недели, что она там, и о ней очень дурные, очень дурные слухи…
– Ах, как мне жаль стариков Полтавцевых! – говорит maman, – каково им это!
– Я говорила давно, что она на опасной дороге, – говорит тетя Жюли.
Мимочка утвердительно качает головой.
– Ну, а кстати о романах, – говорит тетя Софи: – правда, что на Кавказе, на водах, так флёртят?
– Ах, и не говорите! – улыбаясь, отвечает maman. – Чего-чего мы не насмотрелись, чего не наслушались! И Варяжский, представьте…
– А за Мими ухаживали?.. Est-ce qu'il y a eu quelqu'un pour te faire la cour?.. Et personne ne t'a donnê dans l'oeil?..
– Quelle idêe, ma tante!.. Да там никого и не было. То-есть, было много симпатичных и приятных людей, но таких, чтобы понравиться…
И Мимочка, улыбаясь своей прежней петербургской улыбкой, отрицательно качает головой.
– Ну, а природа действительно хороша? – спрашивает тетя Жюли. – Вава восхищается горами.
– Да они ничего не видели, – с сожалением говорит Спиридон Иванович: – ну, как же было, в самом деле, не съездить на Бермамут? Ведь я писал вам, чтобы вы съездили. Быть в Кисловодске и не съездить на Бермамут! Эх, вы!.. Ведь вы гор настоящих, стало быть, и не видели.
– Да не с кем было, – оправдываясь, говорит Мимочка. – X. съездили до нашего приезда, а втроем мы как-то не собрались. Я ужь и так старалась все объездить и осмотреть.
– Да, должно быть, там хорошо, – говорит тетя Мари, пересматривая в стереоскоп виды Кавказа, привезенные Вавой. – Как это красиво! Что это такое?
– Это? – говорит Мимочка, наклоняясь к тете Мари, чтобы посмотреть в стереоскоп. – Это «Замок Коварства и Любви.» Это скалы, которые похожи на замок, и так называются.
– И действительно так красиво? Ты была там?
– Да, я ездила туда верхом… Очень красиво. Особенно при луне… c'est fêerique.