Лидия Веселитская
Мимочка
* * *
Начался ряд светлых, беззаботных дней. Вставая, Мимочка уже знала, что сейчас она увидит его. И действительно, они встречались на утренней музыке. А раз они были вместе – это было уже хорошо, это было главное, все остальное было второстепенно. У них установились хорошие дружеские отношения, в которых не было ничего, ничего предосудительного. Они встречались, гуляли, говорили, смеялись над баронессой и её знакомыми. Он рассказывал ей эпизоды из прошлого баронессы, потом рассказывал ей, что он делал без неё, с кем виделся, о чем думал, и затем они сговаривались, как провести вечер: ехать ли верхом, идти ли в концерт. Если не о чем было говорить, – он говорил о любви, декламировал Фета, Мюссе или Байрона, но никогда не позволял себе ничего лишнего, и конечно, и она не допускала.
Мимочка знала, какая прическа, какие из её платьев нравятся ему, и старалась угодить ему. Она ласкала Рекса, а Валериан Николаевич, со своей стороны, приобрел благосклонность и расположение Мосеньки. Он давал Мимочке драгоценные указания насчет туалета. У него был тонкий и изящный вкус; он знал толк и в кружевах, и в сочетании красок. Вообще он многому, многому мог научить Мимочку.
Оба они любили музыку и не пропускали ни одного концерта. И когда Мимочка, сидя с ним рядом, слушала романсы, ей казалось, что это совсем не та музыка, которую она слышала зимой, сидя рядом с Спиридоном Ивановичем, в зале Дворянского Собрания. Или Козелков пел лучше Фигнера, или она теперь так поправилась, что все казалось ей в другом цвете, только это была совсем, совсем другая музыка. Maman редко являлась в концерты: и расход останавливал (для себя maman была скуповата), да и надо же было кому-нибудь оставаться с Вавой, которая любила рано ложиться спать и терпеть не могла курзала. И Мимочка ходила в концерты с Валерианом Николаевичем. Просидев вечер в зале, они возвращались домой. Он вел ее под руку и тихо напевал только-что слышанные мелодии. А она поднимала к звездам свои глаза мадонны, и затем переводила их на него, и глаза их встречались и говорили друг другу что-то нежное и дружелюбное, чего не смели выговорить уста, потому что он ничего-ничего себе не позволял и она не допускала.
Им было хорошо. И все, что окружало Мимочку, все, что она видела и слышала, эти темные горы, и зеленый лес, и мерцанье звезд, а сиянье месяца, конский топот, шелест веток, говор толпы, романсы певцов и певиц, свист кузнечиков – все это было декорацией и оркестром в той новой и сладкой арии, которую пел ей голос природы.
Разбираться в своей душе ей было некогда, да она и не умела. Тревожиться не было повода. Ничего не случилось. Ей просто доставляло удовольствие знакомство и общение с таким умным, с таким милым человеком. Вот с кем не скучно, так не скучно! И Мимочка говорила Ваве: – Я еще не встречала такого умного и образованного человека. Как он говорит по-французски, по-немецки, по-английски! Какой ум, какая память! С ним можно говорить целый день и не заметить, как пройдет время. – Ваве он не нравился, но что она понимала, глупая девчонка! За то maman полюбила и ласкала Валериана Николаевича и говорила Мимочке: – А Валериан Николаевич не зайдет к нам сегодня? Попроси его на чашку чая. – И Валериан Николаевич приходил, и пил чай, и терпеливо слушал рассказы maman, и был так рыцарски почтителен с Мимочкой, что maman едва удерживалась от желания обнять его. Maman находила его красавцем; она находила, что он даже лучше гусара Анютнна, стяжавшего такую громкую славу на минеральных водах.
И Катя-горничная, застегивая ботинки на крошечных ножках Мимочки, говорила, ловко действуя крючком: – Какой хороший барин, как они мне нравятся! Даша номерная с их человеком знакома, так, говорит, очень хороший барин. У них свой дом в Киеве. И такой добрый барин, говорит…
«О, да, думала Мимочка, и главное – такой умный!» Вечером, ложась спать, она старалась припомнить, что он ей говорил. Это было трудно, потому что он говорил так много. Но что она помнила хорошо – это его взгляды. Как он посмотрел на нее, когда они повернули на Грязнушку, а потом – когда он напевал «Азру» и она спросила у него слова. О, какие у него глаза, какие глаза! Хорошо, что он так уважает ее, потому что, не уважай он её, кажется, она боялась бы за себя. Теперь, конечно, она спокойна. Она уже достаточно узнала его для того, чтобы быть уверенной в том, что он никогда ничего себе не позволит. Она – порядочная женщина, она не такая, как Нетти. Она его любит, как друга… Будь она свободна – может быть, она полюбила бы его иначе. Конечно, зная его, она не выбрала бы другого… Но она не свободна, и любит его только как друга. Это так хорошо, такая дружба!..
И в темноте Мимочка открывала глаза и представляла себе свой роман в будущем. Она ему нравится. Понемногу он увлечется ею, полюбит ее, полюбит настолько, что поедет за ней в Петербург. И он будет страдать от её жестокости, бедный! милый! – все будет страдать и, наконец, объяснится. И она сама будет страдать, во скажет ему: «И я вас люблю, давно люблю, но долг и мои обязанности… Мы должны расстаться». И они расстанутся, бедные!.. Как они будут страдать. Но что ж, когда нельзя иначе… И Мимочка вздыхала и переворачивала подушку, и поправляла сбившуюся простыню. В комнате, с открытой на балкон дверью, было душно и жарко. А рядом неугомонная вдова пела:
«И ночь и любовь, и луна»…
А офицер с инициативой кашлял и громко зевал.
– Они тебе заснуть не дают, несносные! Я сейчас закрою дверь, – говорила mamam, вставая, и, понижая голос до шепота, чтобы не разбудить уснувшую Ваву, она прибавила: – Представь, что я сегодня видела: они при мне поцеловались. Так, pour tout de bon… Я выхожу на балкон юбку встряхнуть, а они как сидели, так и поцеловались… Шопенгауер на столе, а они целуются. Какая гадость!
* * *
День шел за днем, не принося с собой больших перемен. Леченье Мимочки близилось в концу, и maman отмечала уже в своем календаре день переезда в Кисловодск.
Вава лечилась, гуляла, читала и беседовала и спорила до хрипоты со своими новыми друзьями о бессмертии души, о женском вопросе, о мыслях и взглядах Льва Толстого.
Мимочка беззаботно и весело флиртовала с Валерианом Николаевичем. Катя-горничная не менее весело флиртовала с Давыдом Георгиевичем, а maman играла в пикет с желчным сановником или сворачивала себе шею, следя за чужими романами. И Вава, и Мимочка поправлялись и хорошели с каждым днем, и maman, с радостью отмечая это, говорила своему партнеру:
– Вот ведь как у нас любят хвалить все иностранное и унижать свое родное. Чего-чего нам не говорили о Кавказе! А как мои здесь поправились! Еслибы вы видели мою дочь весною… Это был призрак! Мы боялись чахотки. Вы знаете, наши воды выше заграничных.
Старичок-партнер даже не улыбался и, сдавая карты костлявыми пальцами, возражал maman. Он не брался судить о дамских болезнях, – это было вне сферы его компетентности. Может быть, дамы здесь и поправляются, может быть… Но что касается нашего брата-мужчины, то он смело может сказать, что здесь поправляются только здоровые. Поправляются здесь доктора; эти разбойники славно поправляют здесь свои обстоятельства… Олухи, которые не умеют отличить геморроя от катарра кишечника (старичок переменил уже четырех докторов и признавался maman, что не переваривает и пятого). Они здесь волочатся, флиртуют, скачут верхом, как ошалелые, а больные терпят всякие невзгоды. И чего смотрит правительство? У коммиссара под носом берут взятки. Грабеж, расхищение, беспорядок… Дайте срок!.. Если пятый доктор не уморит сановника, он еще напишет о них статью под заглавием: «Наши воды и наши врачи». И они себя узнают, они себя узнают… Дайте срок!..
Maman кротко и снисходительно улыбалась, разбирая свои карты. Стоило ли спорить с человеком, замученным собственным желудком и печенью! Где ему было переварить своего доктора, когда он не мог переварить и своего обеда!.. И с добрейшей улыбкой, голосом, который maman умела сделать мягче миндального масла, она говорила ему: – А знаете, что я посоветовала бы вам попробовать. Простое, но испытанное средство. Зять мой много лет страдал упорнейшим катарром. И лечился, и ездил на воды. А знаете что ему помогло. Я вас научу. Щепоточку, так чуть-чуть на кончике ножа… – и т. д.
* * *
Был жаркий, жаркий день. Мимочка, выйдя из ванны, поднялась в гору и села на скамейку, на которой она обыкновенно отдыхала после ванны. Она была в легком батистовом платье и, несмотря на это, едва дышала. Жара неприятно действовала ей на нервы; в тому же и на душе у неё было неладно. Накануне они поссорились, и теперь ей было стыдно и досадно на себя. Он рассердился на нее вчера и сказал, что в Кисловодск не поедет, а поедет прямо из Железноводска в деревню к баронессе, которая его приглашала. рассердился он за то, что Мимочка не захотела вчера ехать с ним вдвоем верхом и сказала ему, что это «неловко»! О, какая она дура, какая дура! Теперь она рада была бы отдать полжизни, чтобы вернуть это слово. Как это было грубо и глупо! Она показала, что она боится. И чего ей бояться? Разве она не ездила вдвоем с Варяжским, разве она не ездила с офицером своей дивизии, разве баронесса не ездила вдвоем с ним, с Валерианом Николаевичем? И что ж? Шокировало это кого-нибудь? – нисколько. Неловко, неловко!.. О, какая она дура! И что он теперь о ней думает? Боже мой, что же ей теперь делать, как поправить это? Теперь они расстанутся холодно и враждебно, и если он о ней и вспомнит когда-нибудь, то только как о дуре и идиотке. Но нет, это невозможно; неужели они так и расстанутся?
Вот и он. Он подошел к ней с серьезным и торжественным выражением лица и холодно поклонился ей. Потом заговорил о погоде и, попросив позволения сесть с ней рядом, сел на противоположный конец скамейки. О, каким холодом веяло теперь от его элегантной фигуры! Вершина Эльборуса не могла быть холоднее. И от соседства этого Эльборуса у Мимочки холодели ручки и ножки, и ей хотелось плакать.
А солнце было жаркое и воздух горячий и удушливый. Природа томилась зноем. Потрескавшаяся, сухая земля молила небо о дожде; пышно разросшиеся деревья стояли угрюмо и лениво; ни один листок не шевелился; по всей скале снизу до верху звонко свистали кузнечики.
Разговор не клеился. Мимочке было стыдно донельзя. Она чувствовала, что теперь она уронила свое генеральское достоинство, и мучилась, придумывая, что бы ей сказать.
Валериан Николаевич молча наслаждался её волнением, её смущением. Мимочка нравилась ему не только своей наружностью, но и своей молчаливостью и ненаходчивостью. Как она умела слушать! В глазах Валериана Николаевича это было драгоценное качество, потому что он любил говорить один. Как надоели ему эти болтливые женщины с претензиями на ум и остроумие, которые что-то читают, о чем-то болтают, перебивают, не дослушав, придираются к смыслу сказанного, запоминают слова… То ли дело Мимочка! В ней бездна женственности. В ней есть то, что поэт называет: das ewig Weibliche… Она не умна, да; но в ней это так мило. И на что ей ум? Что прибавил бы он к этому чистому, ясному взгляду? У неё, есть такт и грация. Хоть она и не умна, но она очень мило держит себя: ни лишней развязности, ни лишней застенчивости. Очень, очень она мила, и давно уже никто ему так не нравился. Развязку он предполагал в Кисловодске, а вчерашним вечером, по программе его, должна была последовать предварительная поездка en tête-à-tête для того, чтобы приручить Мимочку и успокоить её тревогу, так как он видел, что она все-таки настороже… И вдруг она не поехала. Скажите! Так вот мы как!.. Хорошо! Теперь надо наказать ее за это и заставить ее попросить его приехать в Кисловодск.
И он сидел подле неё, грустно и холодно глядя перед собой и сбивая палкой верхушки травы. Разговор не клеился.
Мимо прошла сестра актрисы Ленской. Старичок, тающий от близости красавицы, как свеча под лучами кавказского солнца, вел ее под руку.
Мимочка заговорила о ней. Ленские очень интересовали ее, потому что она долго ревновала к ним Валериана Николаевича, и она часто расспрашивала его о них. Он? смотря по настроению, или превозносил их до небес, или смешивал с грязью. На этот раз Ленская подвернулась в удачную для неё минуту. Валериан Николаевич принялся возвеличивать ее. Это была женщина. Она достойна была носить высокое, святое имя женщины… Она жила и давала жить другим. Она, как солнце, освещала, согревала всех, кто дышал в её близости… Когда она состарится и будет умирать, совесть ни в чем не упрекнет ее. Она земное совершила. Она любила и жила… Это не манекен для примериванья парижских туалетов, это живое существо с теплой кровью; в ней играют нервы, в ней кипит жизнь… Это не кукла, которую дергает за шнурок общественное мнение… И полились грозные филиппики против светских женщин, этих эгоисток, этих черствых, пустых кокеток… Хорошо их воспитывают! Маменьки пропитывают их нелепой моралью, с таким же усердием, с каким они перекладывают свои ковры и шали камфорой и т. п., чтобы сохранить их от моли. И они достигают цели. Моль не тронет их шалей, и страсть не коснется их благовоспитанных дочек. Но и дышать в их присутствии тяжело. Человек задыхается… С ними скучно, да? да!.. невыносимо скучно! И удивительно ли, что от них бегут к таким женщинам, как Ленская!
Мимочка чуть не плакала. Ему скучно с ней… ему всегда было скучно с ней… Она – манекен для примериванья туалетов… Он уйдет от неё к Ленской. Как ему не стыдно, как не стыдно!.. А он продолжал громить светских женщин, пересыпая свою речь стихами и цитатами. Любовь двигает миром. Есть женщины, недостойные счастья любви, недостойные высоких, святых минут… Женщина, которая не умела любить – это дева без елея… И Христос скажет ей: отойди, я не знаю тебя… Бодрствуйте… Да… И придет старость, грозная, беспощадная старость, с седыми волосами, с морщинами, и возьмется холодной рукой за сердце, и сердце ужаснется и возжаждет жизни, и будет поздно, поздно!.. И стишок из Мюссе, и стишок из Фета…
Валериан Николаевич все пуще и пуще увлекался своим красноречием. Голос его то понижался до шепота, то возвышался… Он не оглядывался на Мимочку, он обращался не к ней; он глядел прямо перед собой, как бы обращаясь к господам присяжным. И Мимочке казалось, что и кузнечики, и черные стволы деревьев, которые как бы играли роль присяжных, говорили в один голос: «Виновна, виновна и не заслуживает снисхождения».
Мимочка знала, что она виновата, но она решительно не знала, как поправить дело, как сделать, чтобы он перестал сердиться и приехал бы в Кисловодск. Она взглядывала на него. Как он был хорош! Он снял шляпу, и она видела его белый лоб, его волнистые волосы, его блестящие глаза… Она чувствовала свое влечение к нему… и боялась уже рассердить его, Ну, что ей сказать, что ей сказать? Господи!..
И она все ниже и ниже опускала головку и чертила зонтиком по песку, пока он говорил свои страшвые вещи.
Мимо проходили неуклюжия армянки в своих кисейных покрывалах и тупо таращили на бедную Мимочку свои круглые черные глаза. Проходящие мужчины лукаво улыбались и оглядывались на Мимочку, посвистывая…
А Валериан Николаевич продолжал греметь тоном вдохновенного пророка.
Женщины не хотят и не умеют быть умными. Когда солнце для них сияет, когда небо им улыбается, они опускают шторы в окнах… Все для них игра, забава, шутка… Ни одна из них не умеет возвыситься до серьезного чувства… Кокетки, не стоющие того, чтобы человек с душой тратил на них время, тратил на них сердце… Хорошо сказал Гейне… И какую горькую правду сказал Байрон… А Моптескьё, великий законовед… Мимочка окончательно перестала понимать. Собственные имена всегда отуманивали ее. У неё уже дрожали губы от желания заплакать. И зачем он кричит на нее здесь, где все проходят мимо и где она не может ничего сказать из страха, что заплачет?
Воспользовавшись минутой его молчания, Мимочка встала и сказала: – Кажется, мне пора домой. – Он вежливо и холодно поклонился ей. – А вы не проводите меня? – Если прикажете. И они пошли в гору. Он играл тросточкой; Мимочка смотрела в землю, а Рекс лениво шел за ними, помахивая хвостом и удивляясь, как им не надоели их глупые переговоры. – Когда же вы едете в Кисловодск? – спросил Валериан Николаевич. – Завтра. А вы? – и Мимочка взглянула на него самым нежным, самым просящим взглядом. – Я не еду туда совсем.
Они помолчали.
– Вас так тянет домой? – начала опять Мимочка.
– Я поеду не домой. Я вам говорил, кажется, что баронесса приглашала меня к себе в имение… Барон – мой товарищ по училищу, и я рад буду повидаться с ним! Да и она такая милая женщина…
И опять они шли молча. Мимочка боролась, не зная, попросить его приехать в Кисловодск, или нет. Если она попросит, зачем она его об этом попросит и как он примет это? А если не попросит, – он так и не приедет. Нет, она попросит, она попросит. И все еще она не решалась и говорила: – Скажите мне какие-нибудь стихи. – Сказать вам стихи? Извольте. – Он сорвал по дороге цветок и стал декламировать:
Elle êtait belle, si la nuit
Qui dort dans la sombre cbapelle, и т. д.
Когда он эффектно произнес последний куплет, они уже стояли у двери дома, где maman ждала Мимочку к обеду, а она так и не попросила его приехать. Она заметила, что, кажется, еще рано, что, вероятно, Вава еще не вернулась, так что они могут еще пройтись. Валериан Николаевич предложил ей руку, и они пошли дальше, потом они вернулись и пройти мимо дома в другую сторону. Понемножку Мимочка разговорилась, и когда в третий раз они остановились у двери комнаты, в которой maman вторично разогревала суп на керосиновой кухне, все нужное было сказано. Он обещал ей, что приедет в Кисловодск на месяц (т. е. на все время, пока они там будут), а она обещала ему в первый же вечер поехать с ним верхом. Зачем ему это? Ну, да все равно. Блого помирились.
* * *
И Вава, и Мимочка так приятно проводили время в Железноводске, так полюбили его, что по переезде в Кисловодск не хотели ничем восхищаться и стояли на том, что Железноводск гораздо лучше. Вава говорила, что Железноводск теплый и темно-зеленый, а Кисловодск холодный и бледно-голубой; а Мимочка говорила, что у неё здесь кривое зеркало и кровать гораздо хуже железноводской. К тому же здесь было много петербургских знакомых: княгиня X., с дочерью и племянницей, генерал Бараев, друг Спиридона Ивановича, и еще кое-кто… Будут теперь надоедать им и сплетничать, и прости железноводское приволье!
Скоро, впрочем, и Вава, и Мимочка вполне успокоились на этот счет. Оказалось, что княгиня не встает из-за карточного стола, что княжна ловит маленького адъютанта с целью привести его к алтарю, что кузина её романически и безнадежно влюблена в одного очень бледного и очень интересного господина, у которого сбежала жена и который лечится здесь от tabes dorsualis, что генерал Бараев неотступно ходит за красивой вдовой, с которой намеревается проехать по военно-грузинской дороге. Словом, оказалось, что всякий здесь занят собой и своими развлечениями. Княжна и кузина её встретились с Мимочкой и Вавой любезно и восторженно-дружелюбно, но ясно было, что они не имеют ни малейшего желания пользоваться их обществом и думают только о том, как бы им не мешали в их прогулках и поездках. И Мимочка, и Вава вздохнули свободно. Весь кружок последней был уже в сборе, за исключением студента, уехавшего с Морозовым в Крым. Ваву радостно приветствовали, и в первый же день их переезда компания предприняла восхождение на Крестовую гору, вид с которой настолько ей понравился, что дня через два она стала находить, что Кисловодск еще лучше Железноводска. Положительно тут было лучше. Тут были белые березы, журчащие горные речки; а чего стоил один этот чудный чистый воздух, пьянящий и возбуждающий. И потом здесь было более пестроты, больше Востока, больше Кавказа.
Maman с удовольствием приняла предложение княгини занять место четвертого партнера, только-что уехавшего в Крым. Винт был одной из страстишек maman, и ужь куда же это было интереснее, чем пикет с желчным и озлобленным сановником.
На четвертый день по приезде Мимочка надела белое платье и красную шляпку и вышла с Вавой в парк. Обе пили еще кумыс почему и направились к кумысной. Проходя галлереей Нарзана, они встретили Валериана Николаевича, и какого Валериана Николаевича! В бешмете, в черкеске, в папахе, в кинжалах. И что это был за джигит! Высокий, стройный, чернобровый! Это был сюрприз Мимочке. Рекс величаво шел за своим господином.
– Не смешно это? – спросил Валериан Николаевич дам, здороваясь с ними. – Я всегда вожу с собой этот костюм, но в начале сезона, в Железноводске у меня не хватает мужества надевать его. А здесь я уже смело облекаюсь в туземное платье, тем более, что здесь я почти не схожу с лошади. Окрестности так хороши! Вы еще никуда не ездили?
– Никуда. С кем же бы я поехала!
– Как я рад! Окрестности так хороши! И мне так хотелось самому показать вам все мои любимые места. Так сегодня мы едем?
– Едем. Вы сказали о лошадях?
– Как же. Наши лошади здесь, так что не придется и искать новых. Осман вчера переехал.
Выпив кумыс, Мимочка и Вава повели Валериана Николаевича поздороваться с maman, которая играла в карты на воздухе. Maman обрадовалась ему и представила его княгине, которая оглядела его в лорнет, когда он отошел от их стола, и тоже нашла, что он красивее Анютина.
А Валериан Николаевич и Мимочка пошли дальше в конец главной аллеи, потеряв по дороге Ваву, которая встретила кого-то из своих. Мимочка сияла. Ссоры между ними как не бывало; опять они в хороших дружеских отношениях. Мимочка и сама не ожидала, что так сильно обрадуется ему. Да, он ей нужнее всех. С ним жизнь совсем не то, что с другими. И он так весел, так доволен, так рад. Чему он рад? Тому, что он с ней, конечно. А она разве не рада тому же? Так рада, так рада! Ах, как хорошо!
После обеда Мимочка прилегла отдохнуть. Но спать она не могла, а лежала и радовалась его приезду. Можно ли было теперь спать? Она отдыхала уже, только думая о нем. Может же присутствие, близость другого человека вносить такую радость, такой свет в её жизнь. Ну, вот он и здесь. И опять они вместе среди им чуждой пестрой толпы. Это все, что ей нужно. Быть вместе и быть молодой и красивой для него и через него. Потому что если, например, сегодня она так хороша – ведь это от его приезда. Радость красит ее. О, как она его любит! Такого с ней еще никогда, никогда не. бывало. И главное, тут нет ничего дурного. Разве это может быть дурно, раз что это будит в ней лучшие стороны души?.. Она ничего, ничего не боится… Неужели она его любит любовью?.. Ну что ж, если и любовью? Сердца не удержишь, не остановишь; вон как оно бьется… Конечно, он никогда об этом не узнает. Она ничего не допустит, да и он никогда себе не позволит… Что ж, что она его любит? Самая чистая, самая честная женщина может увлечься… В том-то и сила, чтобы, несмотря ни на что, остаться честной… Поедут, поедут верхом и опять целый вечер вместе, вдвоем! Как хорошо, как хорошо!..
Потом она стала одеваться… Никогда в жизни её туалет ей так не удавался. Волосы сами собой укладывались на голове, застегнутый лиф сидел как перчатка, и когда Мимочка, надушив платок и приняв из рук Кати хлыст, бросила на себя последний взгляд в зеркало, на нее выглянуло оттуда такое ангельское, поэтическое личико с сияющими глазами и счастливой улыбкой, что она чуть не послала сама себе воздушного поцелуя. А лошади были уже поданы. Он сидел верхом и через окно разговаривал с maman.
– Пожалуйста, Валериан Николаевич, смотрите, чтобы она не ездила слишком быстро и слишком много. Ей так вредно всякое утомление, а она теперь все храбрится и так неосторожна… Давно ли мы поправились… Смотрите же, я вам поручаю ее…
– Будьте покойны, Анна Аркадьевна!
Мимочка, сойдя с крыльца, легко вскочила в седло и, улыбнувшись maman, поехала с Валерианом Николаевичем и немножко отставшим от них Османом. А maman поглядела им вслед и подумала: «Вот так парочка! Живи мы в Аркадии, а не в Петербурге, вот бы нам какого мужа надобно. Ну, да все делается. к лучшему. Такой бы и не женился, искал бы денег, а потом бегал бы, изменял… Les beaux maris ne sont pas les meilleurs… И кавалеров всегда можно найти сколько угодно, а такого мужа, как Спиридон Иванович, не каждый день найдешь»…
И maman в раздумье принялась за свою прическу. собираясь к княгине. А где же Вава? Где барышня?
– Они сейчас тут были.
– Сейчас тут были! Я тебя спрашиваю, где они теперь? О чем ты думаешь, скажи, пожалуйста? За что ты жалованье от Юлии Аркадьевны получаешь? Тебе сказано – ни на минуту не оставлять барышню одну. Сейчас иди их искать!
Катя покорно выслушала maman, затем, подобрав разбросанные юбки и шпильки Мимочки, причесалась, надушилась Мимочкиной туалетной водой и, надев серенькую кофточку и шляпку с крылом, поспешила в парк, где в конце тенистой аллеи ждал ее Давыд Георгиевич, уже подаривший ей кавказскую брошку и два колечка с бирюзой.
* * *
Выехав из Кисловодска, Валериан Николаевич и Мимочка поскакали по проселочной дороге. Ехали они то галопом, то шагом. (Валериан Николаевич ездил только таким аллюром, какой нравился Мимочке – не то, что Варяжский!) При первой паузе он заговорил о лошадях, рассказал Мимочке, какие у него лошади в Киеве, какие в деревне. Потом, переезжая бродки, они вспомнили Печорина и княжну Мери, и он заговорил о Лермонтове, о литературе… Мимочке было все равно о чем молчать, только бы слушать его. Потом он заговорил о природе, а она, любит ли она природу? О, да! Мимочка забыла, что она прежде любила природу только где-нибудь на музыке. Ей казалось, что она любит и всегда любила природу. Разве ей не нравилось скакать по этой зеленой степи, которая колыхалась как море? Разве не нравились ей эти нежные очертания горных цепей, окаймлявших горизонт? О, да, она любит природу. Прежде она ее совсем не знала. В Петербурге, в Париже природу видишь только на картинах, на выставках…
Среди этой, мирной беседы они встретили коляску, в которой сидел генерал Бараев со своей вдовой. Генерал любезно раскланялся с Мимочкой, которая кивнула ему головкой. Валериан Николаевич начал подшучивать над генералом.
– Это Бараев, друг моего мужа, – сказала Мимочка.
При упоминании о её муже по лицу Валериана Николаевича всегда пробегала тень. Мимочка уже знала это и теперь пожалела о том, что так некстати вспомнила о своем муже. Оба замолчали и погнали лошадей, как будто упоминание о бедном Спиридоне Ивановиче заставило их торопиться к цели поездки.
– Куда же мы едем сегодня? – спросила Мимочка, когда лошади устали и снова пошли шагом.
– Мы едем в «Замок Коварства и Любви».
– Замок? Там, правда, замок?
– Нет, замка никакого нет; а есть скалы, живописно расположенные скалы… Красивый уголок… И со скалами этими связано предание. Вам не наскучит слушать, если я вам его расскажу?
– Напротив. Я очень рада.
– Ну-с, так слушайте. У одного купца была дочь, разумеется, молодая и прекрасная.
– Отчего; разумеется?..
– Оттого, что иначе не стоило бы о ней говорить. Ну-с, и эта дочь полюбила юношу, тоже молодого и прекрасного. Молодые люди полюбили друг друга так, как только можно любить под таким солнцем и среди такой природы. (Это, кажется, ничего не поясняет вам, mais passons.) Молодые люди любили друг друга, но, как это почти всегда бывает, судьба и обстоятельства были против них. Отец девушки отверг искания влюбленного юноши, который был беден, и нашел дочери другого жениха, тоже богатого купца. Молодые люди попробовали бороться, по отец был непреклонен, Тогда молодые люди решили умереть. В одно прекрасное утро они пришли на эти скалы, – сейчас вы их увидите, – стали на край пропасти, чтобы броситься вниз и разбиться о камни, простились друг с другом, простились с жизнью, со светом, с природой. «Бросайся!» – сказала девушка: – «и я за тобою». Он улыбнулся ей, бросился в бездну и умер. А она…
– А она?
– Она вернулась домой и вышла за богатого купца!
– О, какая!..
– Коварная, не правда ли? Она вышла за купца, а скалы навсегда сохранила воспоминание о его любви и о её коварстве. Смотрите, – они уже видны, видите? Левее… Мы, впрочем, спустимся туда вниз…
– Так вы бывали уже здесь?..
– О, не раз! Но ни разу не был в таком милом обществе…
– Что это? Un compliment?
– Нет, не шутя. Знаете, я люблю эти скалы, этот дикий живописный уголок, где каждая тропинка, каждый камень будит во мне столько чувств и мыслей, не имеющих ничего общего с моей скучной, серенькой будничной жизнью… И когда я бывал здесь: я всегда думал о том, как бы хорошо привезти сюда с собой милое, поэтическое существо, словом, приехать, как я приехал сюда сегодня. И когда я вернусь домой, я скажу: «Ныне отпущаеши!»…
В голове Мимочки промелькнуло: «Не позволяет ли он себе?»… Но нет; он уже опять говорил о лошадях. Потом оба замолчали. Надо было спускаться вниз по крутой, узенькой тропинке. Осман ехал впереди, указывая дорогу.
Темнело. Луна не показывалась.
– Какой же это лунный вечер? Вы говорили, что будет луна?.
– Погодите, погодите. Будет и луна.
– Но мы тут ничего не увидим. – Мимочку начинала смущать эта темнота.:
– Как не увидим? Разве вы не видите скал? Как хорошо это ущелье! А луна сейчас взойдет.
– Да, но пока мы будем ждать луну, будет поздно, и когда мы возвратимся?
– Поздно? Отчего поздно? При луне ехать будет светло как днем. И куда поздно? Разве вы собираетесь на вечер?
– Нет, я никуда не собираюсь. Но maman будет беспокоиться.
– Не будет она беспокоиться, потому что вы со мною. И к чему думать о возвращении, когда здесь так хорошо! Впрочем, женщины не умеют отдаваться настоящей минуте. Мне жаль их!.. Разве вам здесь не нравится? Я думал, что вы более чутки к красотам природы… Взгляните на эти скады, на это небо, на эти звезды… Помните это, из Мюссе:
J'aime! voilà le mot que la nature entière
Crie au vent qui Temporte, à l'oiseau qui le suit!
Sombre et deraier soupir que poussera la terre
Quand elle tombera dans l'êternelle nuit!
Oh! vous le murmurez dans vos sphères sacrêes,
Etoiles du matin, ce mot triste et charmant!
La plus faible de vous, quand Dieu vous a crêêes,
A voulu traverser les plaines êthêrees,
Pour chercher le soleil, son immortel amant.
Elle s'est êlancêe au sein des nuits profondes.
Mais une autre l'aimait elle-même; et les mondes
Se sont mis en voyage autour de firmament.
– Как это хорошо, не правда ли! Мне жаль, что я не вижу вашего лица. Я хотел бы знать, так ли вы смотрите, как всегда.