Лидия Чарская
За что? Моя повесть о самой себе
Глава III. Таинственная тетя. – Праздник у Весмандов. – Муки совести. – Злополучная пляска и Нелли Ронова
Пятнадцатого июля, в день рождения Вовы, был назначен большой праздник в белом доме, где жили семейства офицеров соседнего батальона с их командиром. Я не сомневалась, что буду приглашена, и тщательно готовилась к этому дню. Я знала, что стрелки и их жены, а особенно сам генерал Весманд – командир соседней с нами воинской части – и его жена очень любили маленькую, немного взбалмошную, но совсем не злую принцессу. А об их сыне Вове и говорить нечего! Мы отлично понимали друг друга и дня не могли прожить, чтобы не играть вместе и… не поссориться друг с другом.
Наконец, так страстно ожидаемый мной день наступил. Тотчас после завтрака тетя позвала меня одеваться. Белое, в кружевных воланах и прошивках платье с голубым поясом цвета весеннего неба было чудесно. Русые кудри принцессы тщательно причесаны, и к ним приколот голубой бант в виде кокарды. Шелковые чулки нежного голубого цвета, такие же туфельки на ногах и… я бегу показываться Солнышку. Он сидит в кабинете у стола, в тужурке, и что-то пишет. Я в ужасе.
– Ах, ты еще не готов, Солнышко! Но как это можно? Ведь мы опоздаем! – говорю я в глубоком отчаянии.
– Успокойся, деточка. Ты поспеешь с тетей вовремя, – отвечает он, лаская меня. – А я позднее приду.
– Позднее!.. Ну-у…
И лицо мое вытягивается. Я так люблю ходить в гости с моим дорогим, ненаглядным папочкой. И вот…
Но предстоящий праздник так увлекает меня, что я скоро забываю свое маленькое разочарование.
Я целую Солнышко и вприпрыжку бегу к дверям.
– Лидюша! – останавливает меня голос отца, когда я уже у порога. – Поди-ка сюда на минутку.
Что-то не обыденное слышится мне в нотах его голоса, и вот я уже вновь стою перед ним.
– Видишь ли, девочка, – говорит папа, и глаза его смотрят куда-то мимо, на мою голову, где в русых кудрях виднеется голубенький бантик-кокарда, – сегодня к генеральше Весманд со мной приедет одна твоя тетя: моя кузина Ронова… тетя Нелли… Будь любезна с ней… Постарайся, чтобы она тебя полюбила…
– Зачем? – удивляюсь я.
Папа теперь уже смотрит не на голубенькую кокарду, а прямо на меня.
– Тетя Нелли, как ты сама убедишься, очень хорошая, доб рая девушка… Ее нельзя не любить, – говорит он с каким-то особенным выражением.
«Хорошая, добрая девушка», – эхом повторяется в моем мозгу. И ради нее Солнышко не идет вместе со мной и Лизой на праздник, а придет позднее… Да! Очень хорошо!
И я уже ненавижу эту «хорошую, добрую девушку». Ненавижу всей душой.
Я не знаю, что ответить папе, и в волнении тереблю конец голубого пояса, и рада, бесконечно рада, когда тетя Оля зовет меня, и я могу чмокнуть, наконец, отца и убежать…
* * *
– О-о, какая замечательная девчурка! Лидочка, как же вы выросли за это время! Ай да девочка! Прелесть, что такое! Картинка!
– Господа, Лидочка Воронская – моя невеста!
Я быстро вскидываю глаза на шумного, веселого, коренастого человека в мундире стрелка, с широким лицом и огромной бородавкой на левой щеке. Это Хорченко – сослуживец отца. Тут же сидят еще несколько офицеров. Я знаю из них только румяного здоровяка Ранского с огромными усами и бледного, чахоточного, но все же красивого Гиллерта, который дивно играет на рояле.
Сама генеральша – маленькая, полненькая женщина с белыми, как сахар, крошечными, почти детскими ручонками – спешит к нам навстречу. Она целуется с тетей Лизой, улыбается и кивает мне, представляет нас всем этим нарядным дамам и щебечет при этом, как канареечка.
– Чудесный ребенок! – говорит она тихонько тете, бросая в мою сторону ласковый взгляд. – И совсем, совсем большая! – тотчас же прибавляет она.
– И какая хорошенькая! – вторят ей батальонные дамы.
Из них я знаю только одну – Марию Александровну Рагодскую, с дочерью которой, восьмилетней черноглазой серьезной Наташей, мне доводилось играть.
Я чувствую себя очень неловко под их перекрестными взглядами, смутно сознавая, что не заслужила всех этих восторженных похвал и что они адресованы скорее тете Лизе, чем мне: они предназначены для того, чтобы сделать приятное моей воспитательнице. И потому я очень рада, когда на пороге появляется Вова, красный, возбужденный и радостный, как и подобает имениннику, и, схватив меня за руку, тащит в сад.
В саду было шумно и весело. Два кадета, какой-то незнакомый гимназист, потом высокий, худой, как жердь, юнкер кавалерийского училища, Лили, Наташа Рагодская и какие-то еще две девочки, очень пышно и нарядно одетые, играли в крокет[9]. И все говорят по-французски! Я ненавижу французский язык, потому что очень плохо его знаю и потому что нахожу лишним объясняться на чужом языке, когда у нас есть свой собственный, природный, русский.
Вова, со светской любезностью хозяина дома, живо представляет меня всем гостям. Нарядные девочки чинно приседают, кавалерийский юнкер небрежно щелкает шпорами, процедив сквозь зубы:
– Bonjour, mademoiselle![10]
Наташа Рагодская важно подходит ко мне, становится на цыпочки и протягивает губы для поцелуя. Два кадета и гимназист угрюмо кланяются, щелкнув каблуками, – за неимением шпор, – а Лили встречает меня громким восклицанием:
– Ага! Очаровательная принцесса! Как поживают твои «рыцари»?
И тотчас же, окинув всю мою фигуру критическим взглядом, говорит:
– Ах, какая ты нарядная! Только к чему ты так нарядилась? В этом праздничном платье и атласных туфельках будет неудобно играть в саду.
Сама Лили одета очень скромно. На ней что-то вроде английской фуфайки, какую носят спортсмены, и белая матроска. На ногах – желтые сандалии и такие короткие чулки, что ноги девочки кажутся совсем голыми.
Лили теперь четырнадцать лет, и она ужасно ломается, корча из себя взрослую.
Мне досадно, что она смеется над моим нарядным платьем, которым все, по моему мнению, должны восхищаться.
– Лучше быть одетой как я, чем ходить с голыми ногами! – отвечаю я заносчиво.
Лили заливается громким смехом:
– Вот глупышка! Мой костюм – последнее слово моды, в Англии все девочки ходят так. Это считается le dernier cris de la mode![11] Какая она наивная, не правда ли? – отвратительно прищурившись, прибавляет она, обращаясь к нарядным девочкам.
Нарядные девочки молча усмехаются. Я вне себя от ярости.
Как она смеет называть меня «наивной»! Меня, принцессу!
– Лучше быть наивной, нежели такой… бесстыдницей, – говорю я дерзко, кивая на голые ноги Лили.
– А-а-а-а! – тянет она значительно. – Ты совсем дурочка, право, – и обдает меня презрительным взглядом.
Затем она обращается ко всем с самой любезной улыбкой:
– Еще успеем сыграть до обеда одну партию в крокет. Allons, mesdames et messieurs![12]
– А ты не будешь разве играть с нами? – подбегает ко мне Вова, видя, что я не иду с другими.
– Не хочу! – упрямо говорю я. – Я ненавижу крокет.
– Очень любезно! – насмешливо цедит сквозь зубы Лили.
– Во что же ты хочешь играть? – допытывается именинник.
Мне он решительно сегодня не нравится. Я вижу, какими восхищенными глазами он смотрит на Лили, как подражает ей, на французский манер не выговаривая «р» и «л», и мне досадно на него, ужасно досадно! К тому же хорошо знакомый мне мальчик-каприз уже около, бок о бок со мной, и шепчет мне в ухо: «Конечно, не стоит играть! Что за радость бить молотками по шарам и смотреть, как они катятся?»
И я говорю, угрюмо глядя на него исподлобья:
– Не хочу играть в этот глупый крокет, предпочитаю играть в солдаты.
– Comment?[13] – в один голос вскрикивают обе нарядные барышни и кавалерийский юнкер.
– В солдаты, – повторяю я, – что, вы не понимаете, что ли? До того офранцузились, что по-русски понимать разучились.
И я резко отворачиваюсь.
Громкий хохот служит мне ответом. Кавалерийский юнкер хохочет басом, нарядные барышни – даже повизгивают, Лили так трясет головой, что все ее кудри пляшут какой-то невообразимый танец вокруг ее покрасневшего от смеха лица. Гимназист и кадеты легонько подфыркивают и прикрывают рты носовыми платками.
И даже серьезная Наташа улыбается своей тихой улыбкой.
– Нет! Нет, это великолепно. Девица желает играть в солдаты! – кричит юнкер, трясясь от смеха.
Противные!
«Ах, Господи, и зачем только меня привели сюда! – тоскливо сжимается мое сердце. – Скажу Солнышку, что никогда не приду сюда больше».
И, круто повернувшись спиной к «противной компании», как я мысленно окрестила Вовиных гостей, я иду по дорожке сада.
Вокруг меня розы, левкои и душистый горошек. Пчелы и осы жужжат в воздухе. Приторно, одуряюще пахнет цветами.
На повороте аллеи мелькает белый китель отца.
– Солнышко! – кричу я неистово, бросаясь к нему со всех ног. – Не бери меня больше сюда, здесь противно и скучно. Солн…
Я обрываю свой крик на полуслове, потому что мой отец не один. С ним высокая худенькая девушка с огромными иссера-синими, как у отца, близорукими глазами, очень румяная и гладко-прегладко причесанная на пробор.
Что-то холодное, что-то высокомерное было в ее тонком, с горбинкой, носе и в серых выпуклых глазах.
– Кузина Нелли, – говорит Солнышко, обращаясь к черноволосой девушке, – вот моя девочка, полюбите ее!
Девушка приставляет черепаховый лорнет к глазам и внимательно смотрит на меня.
– Какая нарядная! – говорит она сдержанно.
Сама она одета очень скромно во что-то светло-серое. Костюм, однако, сидит на ней безукоризненно.
Она протянула мне руку. Я нерешительно подала свою. Быстрым взглядом обежала она мои пальцы, и вдруг брезгливая улыбка сморщила ее губы.
– По кому ты носишь траур, дитя? – спросила она, слегка улыбаясь.
Я не поняла сначала, о чем это она, и робко взглянула на Солнышко. Лицо отца было залито румянцем смущения. Тогда я, недоумевая, взглянула на свои пальцы. Ничего, решительно ничего особенного не находила я в этих тоненьких, красноватых детских пальчиках, если не считать резких черных полосок под ногтями на самых концах. Но, взглянув сначала на отца, потом на молодую девушку и, наконец, снова на пальцы, я сообразила, что именно на черные полоски и обратила внимание Нелли, и они-то и вызвали ее замечание.
Я вспыхнула и смутилась не меньше папы.
– Такая нарядная хорошенькая девочка и такие грязные ногти! – проговорила между тем Нелли своим бесстрастным голосом, от которого мурашки забегали у меня по спине.
– Как же тебе не стыдно приходить в таком виде в гости? – произнес с укором отец.
– Папа Алеша! – вырвалось у меня. – Я не виновата… я торопилась…
– Что это? Как она вас называет, Alexis? – удивленно спросила Нелли. – Па-па A-ле-ша! – протянула она, и голос ее дрогнул от затаенного смеха.
Ну, уж это было слишком! Она могла возмущаться моим нарядом, моими грязными ногтями, но… смеяться над тем, как я называю мое Солнышко?! Какое ей до этого дело?
Я уже готова была ответить ей какой-нибудь резкостью, как вдруг из-за поворота аллеи выбежал поручик Хорченко, один из часто бывавших у нас товарищей моего отца. Это был веселый человек, охотно шутивший и игравший со мной. И мы были с ним добрыми друзьями.
– Ага, вот вы где, моя маленькая невеста, – проговорил он, вырастая передо мной, как Конек-Горбунок перед Иванушкой. – Осмелюсь ли я надеяться на счастье вести вас к столу? – дурачась и смеясь, он подставлял мне руку «калачиком».
Вмиг и моя стычка с детьми, и неприятное знакомство с теткой – все было забыто. Я подала руку своему кавалеру, и мы, смеясь, пошли вперед.
За столом мой веселый кавалер посадил меня подле себя, накладывал кушанья и пресерьезно уверял, что у него в Малороссии, как у злодея Синей Бороды, четырнадцать жен томятся в подземелье замка, а я буду пятнадцатой. Я хохотала, как безумная. Мне было ужасно весело!
– А знаете, Михаил Лаврентьевич, – совершенно разойдясь, очень громко проговорила я, бросив торжествующий взгляд на Нелли, которая сидела около моего Солнышка, – я охотно поехала бы с вами и стала бы пятнадцатой женой Синей Бороды. Ведь вы не стали бы упрекать меня за не совсем хорошо вычищенные ногти, как это делают некоторые классные дамы?.. Не правда ли?
Я увидала, как при этих словах вспыхнуло и без того румяное лицо Нелли, – и втайне торжествовала победу.
Обед прошел весело и оживленно. Правда, у меня было не совсем хорошо на душе после злополучных сцен в саду, но я умышленно громко разговаривала и хохотала, чтобы показать Вове и его компании, как я веселюсь, как отлично себя чувствую и без них.
Вова за обедом сидел по соседству с Лили и внимательно слушал ее громкий и непринужденный рассказ. Лили держала себя совсем как взрослая. После обеда хозяйка упросила одного из приглашенных офицеров – Гиллерта – сыграть на рояле. Он сел, и через минуту из-под его белых длинных пальцев полились чудные звуки.
Мне казалось, что эти звуки говорили о цветах и о небе, таком лазоревом и прекрасном в летнюю пору, и о пении райских птичек, – вообще о чем-то ином, чего еще не могла понять, но уже смутно предчувствовала впечатлительная душа маленькой девочки…
Я стояла, глубоко потрясенная… Я забыла все: и стычку в саду с молодежью, и ненавистную Нелли Ронову, словом, все, все… Мне казалось, что я нахожусь в каком-то волшебном чертоге, призрачном и прекрасном, где легкокрылые прозрачные существа витают в голубом эфире и поют чудесный гимн, сложенный из дивных звуков!
Вдруг резкий смех, раздавшийся над моим ухом, точно ножом резанул меня по сердцу.
– Пожалуйста, не проглоти нас, Lydie, ты разинула рот, как акула!
Сейчас же и призрачный чертог, и легкокрылые эльфы – все исчезло. Предо мной стояла рыжая Лили и хохотала до слез над моим открытым ртом и над моим растерянным видом. Но странно, я не рассердилась в этот раз на маленькую насмешницу. Моя душа еще была полна дивных звуков…
– О, как он играет! Как он играет, Лили! – произнесла я, задыхаясь.
– Тебе нравится? – подхватил подбежавший к нам Вова и посмотрел на меня сияющими влажными глазами. – Гиллерт молодец! Только и Лили молодец тоже. Если б ты только слышала, как она играет на гитаре и поет цыганские песни!
– Что? Лили поет? Ах, Лили, спойте, пожалуйста! – восклицали на разные голоса мужчины и дамы, окружив нас. – Пожалуйста, Лили.
Тут же явилась откуда-то гитара, кто-то выставил на середину залы стул, кто-то усадил на него Лили, которая отнекивалась и ломалась, как взрослая. Потом привычным жестом рыжая девочка ударила рукой по струнам, и струны запели…
Подняв высоко голову и сощурив глаза, Лили пела «Ей черный хлеб в обед и ужин…», а потом «Спрятался месяц за тучку…» И еще что-то…
Все аплодировали, смеялись и кричали «браво».
– Не правда ли, великолепно? – спросил, подбежав ко мне, Вова.
– Вот уж гадко-то! – совершенно искренне воскликнула я.
– Ах, какая ты дурочка, Лида, – рассердился Вова. – Лили бесподобна! Она поет, как настоящая цыганка. Ранский говорит, что отличить даже нельзя.
– Ну, я не завидую настоящим цыганкам, если они каркают так же, как Лили, – расхохоталась я.
– Ах, скажите на милость! Да ты просто завидуешь Лильке, вот и все! – неожиданно заключил Вова.
Завидую? Да, пожалуй, что и так! Вова сказал правду. Я ненавижу сейчас Лили, ненавижу за то, что все ее хвалят, одобряют, восхищаются ею. Ею, а не мной, маленькой сероглазой девочкой с такими длинными ресницами, что глаза в них, по выражению Хорченко, заблудились, как в лесу. И мне страшно хочется сделать что-нибудь такое, чтобы все перестали обращать внимание на Лили и занялись только мной.
Я думала об одном: вот если бы сейчас высоко, под самым потолком, протянули проволоку, и я, в легкой юбочке, осыпанной блестками, с распущенными по плечам локонами, как та маленькая канатная плясунья, виденная мной однажды в цирке, стала бы грациозно танцевать в воздухе… О, тогда все, наверное, пришли бы в неистовый восторг, аплодировали бы мне, как в цирке аплодировали канатной плясунье и как теперь аплодируют Лили.
– Что с вами? Над чем вы задумались, маленькая принцесса? – послышался над моим ухом знакомый голос.
Я живо обернулась. За мной стоял Хорченко.
– Мне скучно! – протянула я уныло.
– Если только скучно, то этому горю помочь можно! Пойдемте.
И, подхватив меня под руку, он повлек меня через всю залу в кабинет хозяина, где я увидала несколько офицеров, вставших в кружок, в центре которого румяный весельчак Ранский отплясывал трепака.
– Вот видите, как у нас весело! – шепнул мне Хорченко и тотчас крикнул, обращаясь к офицерам: – Господа, стул принцессе, она хочет смотреть!
– А плясать со мной не хочет? – лукаво подмигнув мне, спросил Ранский, выделывая какое-то удивительное па.
– Ужасно хочу! – вырвалось у меня, и я тут же мысленно добавила: «Пускай Лилька “каркает” в зале, а я тут им так “отхвачу” трепака, что они ахнут».
И, не дожидаясь повторного приглашения, под общие одобрительные возгласы, я вбежала в круг и встала в позу.
В руках Хорченко откуда-то появилась гармоника, и бойкий мотив «Ах, вы, сени, мои сени» понесся по комнате.
То отступая, то подбегая ко мне, Ранский подергивал плечами, выворачивая ноги, мотая головой, а потом вдруг разом грянулся на пол и пошел вприсядку. Точно что-то ударило мне в голову… Дрожь восторга пробежала по моим жилам, и я полетела быстрее птицы, описывая круги, взмахивая кудрями, с которых давно уже упала голубенькая кокарда, и вся ходуном ходя от охватившего меня огня пляски.
– Ай да Лидочка! Ай да принцесса! Молодцом! Молодцом! – кричали то здесь, то там тесно обступившие нас кружком зрители.
«Ага, чья взяла, рыжая Лилька? Твое глупое карканье или моя пляска?» – молнией промелькнула у меня торжествующая мысль и, прежде чем кто-либо успел остановить меня, я, по примеру моего партнера Ранского, пустилась вприсядку. Вся тонкая, ровная и ловкая, как мальчик, я отбивала дробно и мелко каблуком, отбрасывая ноги то влево, то вправо, то подскакивая на пол-аршина от земли… Этому уж меня не учил Солнышко, этому я выучилась от денщика Петра, когда он плясал как-то у кухонного крыльца в одно из воскресений.
Щеки мои горели, глаза блестели, растрепавшиеся волосы бились по плечам. Я слышала шумные возгласы одобрения, восторга – и вдруг… Внезапно над моим ухом прозвучало:
– Боже мой! Да неужели же это ваша девочка, Alexis?
Я увидела на пороге Солнышко с Нелли Роновой. Никогда не забуду я выражения лица моего папы. Мне казалось, что он готов был провалиться сквозь землю от стыда. А в глазах Нелли Роновой отразился такой красноречивый ужас, что мне даже страшно стало за нее.
Солнышко быстро подошел ко мне, нагнулся к моему уху и шепнул сердито:
– Ты сейчас же отправишься домой.
«Вот тебе раз! После такого успеха и вдруг…» Я больно закусила губы, чтобы не расплакаться от жгучего чувства стыда и обиды. Когда я шла мимо Нелли, она сказала:
– Можно ли так воспитывать девочку, Alexis? Это дикарка какая-то, мальчишка! Право, ее следовало бы отдать в институт!
– Да, да! – быстро согласился папа. – Я отдам ее будущей осенью в институт, только надо будет пригласить гувернантку, чтобы ее подготовила.
«Ага! Опять гувернантка… и институт вдобавок… И все из-за этой непрошеной тетушки!»
Противная! Как я ее ненавижу…
Глава IV. Мои добрые феи. – Большая неожиданность. – Катиш
«Черная или белая, толстая или худая будет у меня гувернантка? Маленькая, как карлица, или высокая, как жердь?» Эти вопросы мучили меня всю дорогу от Царского Села до Петербурга, когда мы ехали с тетей Лизой в Николаевский институт[14], где должны были встретиться с гувернанткой, которую выбрал мне Солнышко. Она, как объяснила мне тетя Лиза с какой-то особенно загадочной и таинственной улыбкой, живет в этом институте.
По словам тети, это строгая старая дева с длинным носом и сердитым голосом. Я заранее уже решила ненавидеть ее. И всю дорогу от Царского я измышляла способы, как бы насолить противной гувернантке, втайне досадуя на Солнышко, что он выбрал мне такую особу.
Приехав в Петербург, прежде чем отправиться в институт, мы заехали отдохнуть и закусить на Николаевскую улицу, где жили мои тети Лина и Уляша.
– Тетя Лина! Тетя Уляша! – воскликнула я, лишь только Матреша, тетина прислуга, открыла нам дверь. – Вы слышали новость? У меня гувернантка будет, и в институт меня отдадут. Это тетя Нелли так посоветовала, Нелли Ронова. Вы знаете ее?
При этом имени все три тети переглянулись с каким-то совершенно не понятным мне выражением. Они сидели втроем в столовой, когда маленькая сероглазая девочка ураганом ворвалась к ним в комнату. Тетя Лина, по своему обыкновению, плела бесконечное кружево на толстой, набитой песком подушке с бесчисленными коклюшками[15]. Крестная, моя любимица Оля, шила что-то у окна, а Юля, или, как я ее называла, Уляша, нарезала колбасу на тарелке маленькими, тоненькими ломтиками.
Уляша занималась хозяйством, и весь дом был у нее на руках. Я ее вижу, как сейчас, очень высокую, полуседую, с томным взглядом словно испуганных черных глаз, с безумной приверженностью ко всему таинственному. Милая Уляша! Она, сама того не замечая, поддерживала во мне, ребенке, ту же любовь ко всему сверхъестественному, которая жила в ее душе. Она единственная из теток знала историю Женщины в сером, являвшейся мне в трудные моменты моей жизни…
– Гувернантка? – спросила Линуша, и ее полные щеки запрыгали от внутреннего смеха. – Да мы давно знаем твою гувернантку!
– Она старая? – спросила я, вся сгорая от нетерпения. – Не правда ли, Лина?
– Ужасно! – расхохоталась Линуша. – Совсем ветхозаветная, уверяю тебя!
– И нос у нее крюком, как у птицы, – добавила Оля.
– И глаза выпуклые, как у совы! – присовокупила тетя Лина.
– Оставьте! Зачем вы пугаете девочку? Она и без того нервна и впечатлительна без меры, – произнесла с укором Уляша.
– Пойдем лучше прибирать на туалетном столике, Лидюша! – предложила она мне.
Ах, этот туалетный столик! Чего-чего только там не было! И изящные коробочки, оклеенные раковинами, и фарфоровые пастух и пастушка, и костяная ручка на палке, которая употреблялась нашей прабабушкой, чтобы чесать спину, и «монашки»… Они-то интересовали меня больше всего.
«Монашками» мы с Уляшей называли благовонные угольки, употребляемые для окуривания комнат. Я их очень любила, они так хорошо пахли. Тетя зажгла их и поставила на пепельницу. Я смотрела, как медленно таяли они под влиянием пожирающего их огонька.
Тетя Уляша тем временем говорила:
– Не огорчайся, что тебя отдадут в институт, девочка. Там тебе не будет скучно. Там ты будешь расти среди подруг-сверстниц. Это гораздо веселее, чем быть всегда дома и играть, и учиться одной. Вместе гулять будете, заниматься…
Действительно недурно, если все получится так, как говорит Уляша, но… Вот одно скверно: гувернантка. Кому приятно, спрашивается, иметь гувернантку – старую деву с крючковатым носом и совиными глазами? Я уже готова была поподробнее расспросить о ней тетю Уляшу, но тут появилась на пороге тетя Лиза и сказала, что нам пора ехать.
Мы отправились. От Николаевской улицы до набережной Фонтанки, где находился институт и где обреталось это чудовище – гувернантка, – я непрестанно думала о ней: так она захватила мое воображение. На мои расспросы, обращенные чуть ли не в сотый раз к тете Лизе о том, какая она, та отвечала со значительной таинственной улыбкой:
– Стара… желчна… резка и сердита…
Когда мы подъехали к большому красному зданию на Фонтанке, на котором значилась надпись «Николаевский институт», я уже ненавидела неведомую гувернантку гораздо больше Нелли Роновой.
– Барышни в саду! – проговорил открывший нам дверь швейцар, которого я приняла за очень важную фигуру и, наверное, сделала бы ему реверанс, если бы тетя Лиза не удержала меня.
Он повел нас по длинному коридору с высокими окнами куда-то в самый конец его, где за стеклянной дверью зеленели деревья и целый рой крошечных существ носился, подобно бабочкам, по большой садовой площадке. Едва мы с тетей Лизой сошли по каменным ступеням на усыпанную желтым песком эспланаду[16], крошечные девочки окружили нас.
– Новенькая! Медамочки[17], новенькая! – пищали они тоненькими голосками.
– Нет, не новенькая, – улыбаясь им, отвечала тетя, – мы здесь по делу… А вот не скажете ли нам, где находятся пепиньерки?
– На последней аллее! На последней аллее пепиньерки! – затрещали девочки все разом, совсем оглушив нас.
Я не могла удержаться, чтобы не спросить тетю, что это такое – «пепиньерки». Она объяснила мне, что это воспитанницы, уже окончившие институт и остающиеся в нем для того, чтобы подготовиться и стать учительницами.
Мы с трудом пробрались через толпу девочек на большую липовую аллею, где ходили попарно и в одиночку молодые девушки в серых платьях, с книгами или с работой в руках.
– Зачем нам нужно идти к ним? – тихо спросила я тетю Лизу.
Но она не успела ответить мне, потому что нас окружили около десятка молоденьких созданий, смеющихся и серьезных, веселых и меланхоличных, черненьких, белокурых, светлоглазых и чернооких, – словом, всевозможного вида и типа.
– Ах, какой славный ребенок! Смотрите, медамочки!
– Очарование!
– Прелесть!
– Душка!
– Восхищение!
Так восклицали они хором, набрасываясь на меня, точно в жизни своей не видели маленькой девочки.
– У нее поразительные глаза, mesdames! – сказала высокая бледная девушка с длинным лицом.
– Точь-в-точь как у королевы Марии-Антуанетты, судя по картине…
– Нет, у Екатерины II были такие же, – задумчиво протянула черноглазая красавица с восточным лицом.
– А ресницы, mesdames! Ресницы точно стрела!
– «И тень от длинных ресниц упала на бледные щеки юной красавицы», – продекламировала толстенькая брюнетка со вздернутым носиком и мечтательными глазами.
– Душка! Восторг, что за ребенок! – и снова град поцелуев посыпался на мою голову, щеки и губы.
Я чувствовала себя как зверек, которого рассматривали и тормошили эти милые, но совсем чужие мне девушки. Горячий румянец пятнами проступил у меня на щеках. Я готова была уже просить тетю Лизу увести меня отсюда, как вдруг нежный, чарующий голос раздался за нами:
– Ну, что вы мучаете девочку, совсем затерзали бедняжку, – сказал кто-то позади нас.
Я быстро обернулась.
Невысокая, полная девушка, миловидная, с огромными печальными глазами и очаровательнейшей улыбкой, стояла передо мной. Она была далеко не красавица, но что-то необъяснимо милое было в этом смуглом личике, покрытом еще пушком юности, в нежно очерченном свежем ротике и в пленительной, ласковой и грустной улыбке.
– Ах, какая прелесть! – произнесла я, глядя на смуглую девушку восторженными глазами.
Все рассмеялись невольно – и девушки в сером, и тетя Лиза. Потом тетя Лиза спросила у пепиньерок:
– A мадемуазель Грейг можно видеть?
– Мадемуазель Грейг и есть, верно, та старая дева, которую мне берут в гувернантки? – спросила я самым невинным тоном, не обращаясь, собственно, ни к кому.
– Нет, мадемуазель Грейг – гувернантка этих барышень, – едва удерживаясь от улыбки, сказала тетя Лиза, – а твоя будущая наставница находится здесь, среди этих барышень…
Я не верила своим ушам.
– Как! – обрадовалась я. – У меня не будет злой старой девы с крючковатым носом и совиными глазами?
– Не будет, – лукаво улыбнулась черноглазая красавица, особенно нежно поглядывавшая на меня, – если ты сумеешь угадать, которая из нас Катиш Титова – гувернантка, приглашенная твоим отцом в ваш дом…
– А-а-а-а! – протянула я и тряхнула кудрями, как делала всегда в минуты затруднений. Глаза мои забегали по молодым лицам. Вот черноокая смуглянка, первой заговорившая со мной… Она и красива, и добра… Но я бы не хотела ее иметь гувернанткой. Слишком уж она великолепна…
Вот белокурая девушка с мечтательными, восторженными глазами. Она говорила о том, что мои глаза похожи на глаза казненной французской королевы… Тоже не то. Эта так и будет душить меня своими поцелуями… И надоест мне очень скоро.
Вот серьезная, бледная, длиннолицая девушка, но она так нервна и болезненна на вид, что, наверное, не сделает и шагу со мной по саду от головной боли… Вот рыженькая, вот шатенка, опять белокурая… Которая же из них?
Вдруг глаза мои встретились с нежными печальными глазами той, что подошла к нам позже всех. Ее очаровательная улыбка блеснула и тотчас утонула в ее удивительно глубоком взоре.
О, как я могла сомневаться и выбирать! Как я могла искать среди других ту, улыбка которой покорила меня в первую же минуту!
– Катиш – это вы! – воскликнула я, бросаясь на шею смугляночке.
– Отгадала-таки! Как это ты отгадала, девчушка моя ненаглядная? – прозвучал ласково надо мной ее чарующий голос, и до слез растроганная пепиньерка Екатерина Сергеевна Титова крепко сжала меня в своих объятиях.
