Лидия Чарская
В глуши
Глава VI
Новая учительница
На самом краю деревни Александровки, огороженная плетнем, в соседстве с примыкавшим к ней огородом, стояла школа.
Когда спутник Вавочки, громыхая телегой, подъехал к низенькому, покосившемуся крылечку, сердце девушки сначала дрогнуло, потом мгновенно замерло в груди. Широкая грязная улица, вдоль которой с самым непринужденным видом прогуливалась свинья, небольшие избы с двух сторон, мутная запруда и мельница подальше, посреди деревни новенькая, по-видимому только недавно отстроенная церковь, – все это показалось таким чужим и далеким испуганной непривычной новой обстановкой Вавочке.
Мужик-возница привязал лошадь с телегой к плетню, схватил корзину девушки и потащил ее на крыльцо. В эту минуту из сеней выскочил вертлявый старичок с ногой на деревяшке и, ковыляя, поспешил навстречу Вавочке. На нем была старенькая, порыжевшая от времени солдатская куртка, и медный орден рядом с медалью болтался на груди.
– Здравия желаю, барышня! – не то шутливо, не то ласково, приветствовал он Вавочку, вытягиваясь по-военному во фронт и, окинув ее внимательным взором, добавил мягко:
– Ну, давай Бог! Давай Бог! Только штой-то словно нездоровенькая вы, барышня, да и… – он не договорил, скользнул взглядом по траурной шляпке и черному вуалю вновь прибывшей и, казалось, понял все. Лаской зажглись старые глаза Вавилыча, как звали ветерана-сторожа. В первую минуту эта тоненькая, нарядная, несмотря на траур, барышня показалась ему какой-то городской модницей, «фрей», как привык называть такого рода нарядных госпож Вавилыч, и толку от такой «фри» для школы, по мнению Вавилыча, быть не могло. А школу свою Вавилыч любил до безумия. Двадцать пять лет сторожил он эту школу. После Турецкой войны поместили его сюда сторожем, чуть успевшего поправиться после ампутации ноги, раненной под Плевной. Здесь, в этой школе, тихо и мирно протекла жизнь старого солдата. Немало учительниц переменилось в его бытность здесь. Одни повышли замуж, другие бежали от деревенской скуки, а он все жил да поживал в крошечной каморке, пристроенной в сенях школы и носившей громкое название «сторожки».
– Пожалуйте, сюда пожалуйте, барышня-матушка! – говорил он, предупредительно забегая вперед с чемоданом Вавочки в руках, и толкнул какую-то дверцу.
На Вавочку пахнуло затхлым запахом давно не занимаемого помещения. Она переступила порог небольшой комнатки с убогой кроватью в углу, с хромым столом, подпертым чуркой, с единственным стулом у окна. Маленькое оконце выходило в огород, принадлежащий, очевидно, школе, по которому с важным видом разгуливал с двумя пестрыми курами одноглазый, весьма боевого вида петух.
Вавилыч подметил измученное выражение безысходной тоски в глазах новой учительницы и заговорил еще мягче:
– Обживетесь, барышня, попривыкнете, у вас ничего, славу Богу, достатки есть… И курочки, и свинки, и самовар даже от прежней учительши за полтину оставлен… В огородике опять огурчики вам и капустка… Все как у людей, матушка вы моя… Это верно, спервоначалу-то как будто и неловко, а попривыкнете – весело станет… Верно говорю. Дай-кось я вам самоварчик поставлю.
И он заковылял в сени на своей деревянной ноге.
Подавив тяжелый вздох, готовый было вырваться из груди, Вавочка вынула кошелек, расплатилась с возницей, и когда тот ушел, шлепая босыми ногами, снова подошла к окну.
Так вот какова та глушь, где ей суждено схоронить ее молодость, ее лучшие ранние годы! Без людей, без дружеской ласки, без поддержки и любви!..
Она схватилась за голову, машинально опустилась на стул, единственный в комнате, и глухо, судорожно зарыдала. Сердце ее рвалось от горя и тоски. Чужие места, незнакомые люди, чуждая ей убогая обстановка – да разве она вынесет на себе это страшное бремя, взваленное ей на плечи жестокой судьбой?!
– Папа! Папа! Зачем ты умер! Зачем! Зачем! – стонало, рыдало и билось в ее груди.
Ей чудилось, что сердце разорвется в этот миг, что она задохнется сейчас, что умрет сию минуту, и ей казалась теперь более всего желанною – смерть.
– Школьная деревенская учительница! Деревенская учительница! Да разве она знает школу, деревню, детей? Разве знает этих самых крестьян, с которыми ей придется провести всю ее длинную жизнь? Нет, она не знает их! Она просто боится их, она – проводившая зиму в городе, лето в дачном курорте или за границей. Со словом крестьянин ей всегда представлялось что-то донельзя грязное, грубое, с черными ногтями, с бородатым страшным лицом.
И вот теперь… Она уже не рыдала больше, а тихо, тихо, жалобно всхлипывала, уронив голову на стол. Вдруг чье-то осторожное прикосновение к плечу заставило ее вскочить с места… Она подняла кверху залитые слезами глаза… Перед ней стоял калека сторож.
Его морщинистое лицо с длинными, отвислыми сивыми усами, с покрытым щетиной подбородком сочувственно глядело на нее. Красноватые слезливые глазки ласково смотрели в ее затуманенные слезами глаза.
– Барышня-матушка, не плачьте, болезная, тосковать да плакать нехорошо. Глазки испортите, а сердце не облегчите. Верьте мне, старику. Вот чайку попьете – убираться станем, я вам кроватку налажу, сенцом подстилку набью, первый сорт перина будет… Потом на оконце занавесочку, все чин чином, помаленьку… Вот смотришь и хорошо… Еще как заживете-то… Ровно пташечка… Ребята у вас в школе не худые какие, с толком. Верно, поозорничают когда, да с кем греха не бывает – известное дело, дети… Постойте-ка, я вам самоварчик принесу… Готов он у меня, кипит.
– Нет, спасибо, я не хочу чаю, – слабо протестовала Вавочка.
– Как можно без чая?.. И чаю, и похлебать чего горяченького вам устрою. Щец вчерашних у меня малая толика осталась, – засуетился на своей деревяшке старик.
Но и от щец, как и от чая отказалась Вавочка. Она попросила только развязать ей корзину и чемодан. Старик Вавилыч засуетился еще больше, пошел за сеном, набил им оставшийся от прежней учительницы убогий чехол и устроил из него род перины на узкой железной кровати. Потом все-таки подогрел вчерашние щи в крошечной кухоньке и, несмотря на все протесты Вавочки, уговорил-таки «отведать» его стряпни.
И странное дело… Утомившаяся за длинную дорогу и тяжелые впечатления Вавочка поела и щей, и черного ржаного хлеба, несмотря на то, что в городе привыкла к самым изысканным, французской кухни блюдам. Старик Вавилыч с удовольствием заметил, что новая учительница не брезгает его хлебом-солью.
Эта новая учительница своим убитым грустным личиком расположила теперь к себе сердце старика. Глядя на траурную одежду Вавочки, старый ветеран понял, что какое-то тяжелое горе легло камнем на сердце девушки. Но расспрашивать побоялся чуткий старик, зная по опыту своей долгой жизни, что лучше не приступать к ране, которая почти что еще не затянулась.
Покушав и отдохнув немного, Вавочка вышла в сад… Солнце уже спускалось к горизонту. Тепло пышной южной осени спадало понемногу. Из степи в деревню гнал стадо пастух. Блеяли овцы, мычали коровы… Возвращались крестьяне с поля… где убирали оставшиеся стога запоздалого сева. Бежали босоногие ребятишки в рваных рубашонках… Длинный кнут пастуха острым, хлестким звуком покрывал шум возвращавшегося стада.
Около школы, под плетнем на завалинке сидел Вавилыч и оживленно говорил что-то толпившимся вокруг него бабам. По тому, как внимательно поглядывали бабы на дверь школы, Вавочка поняла, что речь шла о ней. Эти пестро и бедно одетые женщины с коричневыми от загара лицами, повязанные платками, с подогнутыми юбками и босыми ногами внушали Вавочке какой-то почти суеверный ужас. Их грязных подогнутых юбок, грубых голосов и коричневых от загара лиц боялась она. Каково же было недоумение и испуг девушки, когда позднее вечером Вавилыч, приковылял к ней на огород, издали махая руками и возбужденно крича:
– Пожалуйте, матушка… Бабы пришли, гостинчика вам принесли… Повидать вас желают, барышня.
С неприятным ощущением подошла Вавочка к плетню… За ним стояло несколько баб, с откровенным любопытством дикарок разглядывавших ее. Их было человек восемь. В руках у стоявшей впереди других старухи, увязанная в темный платок, как в узел, кудахтала черная курица. Другая женщина держала лукошко с пятком свежих яиц. В свернутом из древесной коры фунтике пестрели молодые грибы в руке третьей бабы.
Когда Вавочка подошла к ним, все восемь баб низко поклонились ей в пояс. Потом старуха с курицей выдвинулась вперед.
– Не побрезгай на гостинчике нашем, – проговорила она, – матушка барышня, как звать-то тебя не знаем…
– Варвара Павловна, – тихо отозвалась Вавочка.
– Варвара Павловна, не побрезгай, значит, – еще раз низко в пояс поклонилась старуха и протянула курицу растерявшейся, опешившей Вавочке.
– За что же это? За что? – растерянно лепетала та.
– Ты наших ребятишек уму-разуму учить станешь, а мы тебя за это побаловали малость, – проговорила другая баба помоложе и сунула в руки Вавочки лукошко с яйцами.
– Ишь ты, щупленькая какая… Да больно грустная штой-то, – выступила третья с корзинкой грибов, – аль помер кто?
– Отец умер, – глухо отозвалась Вавочка.
– Ишь ты, болезная… То-то гляжу я, с личика сдамши и в черном вся, будто по покойничку. Што поделать, от Господа все протерпеть надоть… У меня у самой мужик о весну помер… Ребятишек сиротами оставил. Мал мала меньше… Ничего не поделаешь, терпеть надоть… Ишь ты, больно горазд молодешенька… Жалко… – не то вздохнула, не то всхлипнула баба.
Вздохнули за нею и все остальные. Жалостными глазами глядели они на Вавочку, и Вавочке уже не казались такими страшными их коричневые лица и грубые одежды.
Подошедший вместе с Вавочкой Вавилыч стал отбирать у баб принесенные гостинцы, шутливо приговаривая:
– Ну, уж давай, коли принесли, не назад же тащить им подарки ихние. Принимайте, барышня.
Вавочка смущенно поклонилась бабам, поблагодарила их и пошла в сени.
А бабы еще долго стояли у плетня и рассуждали со сторожем Вавилычем о диковинной учительше.
Такой «учительши» они еще не видали во всю свою небогатую событиями жизнь.
Красивая, грустная, как куколка, изящная и хрупкая, в дорогом модного покроя платье, Вавочка произвела глубокое впечатление на деревенских баб.
