Лидия Чарская
Тасино горе
Глава I
Почему сердятся на Тасю
Золотые лучи июльского солнышка заливают комнату своим ярким светом. Окно в сад раскрыто настежь, и в него тянутся колючие ветки шиповника, сплошь покрытые душистыми розовыми цветами.
Черноглазая девочка, подвижная и хорошенькая, но с капризно вытянутыми в гримасу губами и с сердито нахмуренными бровями, пишет, потешно прикусив кончик высунутого языка.
Пожилая гувернантка, низко наклонив голову над книгой и сощурив близорукие глаза, громко читает, отделяя каждое слово.
– «Послушание и покорность есть самое главное достоинство каждого ребенка», – диктует гувернантка и, оторвавшись на мгновение от книги, обращается к черноглазой девочке:
– После ребенка надо поставить точку. Вы написали, Тася?
Девочка бурчит что-то себе под нос, потом быстро отбрасывает от себя перо и кричит чуть не в голос на всю классную:
– Я посадила кляксу, мадмуазель! Я посадила кляксу!
– Тише! – спокойно, но строго останавливает гувернантка, – не кричите же так, я не глухая. Приложите промокательную бумагу и пишите дальше.
– Я не хочу писать! – решительно заявляет девочка и резким движением отшвыривает тетрадь в сторону.
– Но вы должны заниматься, – чуть повышая голос, возражает Марья Васильевна (так зовут гувернантку). – Вы должны заниматься, Тася, – еще строже повторяет она, – ваша мама желает, чтобы вы делали диктовку ежедневно.
– Неправда! – горячится девочка, – мамаша добрая и не захочет мучить бедную Тасю, a это все вы сами выдумали! Да, да, да! Сами, сами, сами! – И она готова расплакаться злыми, капризными слезами.
Потом, неожиданно придвинув к себе тетрадь и обмакнув перо, она сердито заговорила:
– Ну, да уж хорошо! Диктуйте! Я буду писать, раз вы требуете. Диктуйте, только поскорее!
И в тоже время черные глазки девочки весело и плутовато блеснули под длинными пушистыми ресницами.
– Так-то лучше, – произнесла, несколько смягчаясь в свою очередь, Марья Васильевна, – давно бы так.
И, поднеся к своим близоруким глазам книгу, она снова принялась читать, отделяя по слогам каждое слово:
– «Послушный ребенок – это радость всех окружающих, – его все любят и стараются сделать ему как можно больше приятного»…
На минуту в классной воцарилась полнейшая тишина. Только мерно раздавался голос Марьи Васильевны да скрип пера, быстро бегающего по бумаге. Тася, склонив головку на бок, теперь старательно и усердно выводила что-то пером на страницах тетради.
– Ну, кончили вы, наконец, Тася? – через некоторый промежуток времени обратилась снова Марья Васильевна к своей воспитаннице.
– Кончила, мадмуазель! – с самым смиренным видом возразила та, протягивая тетрадь гувернантке.
Гувернантка по привычке приблизила тетрадь к самому лицу и в ту же минуту легкий крик негодования сорвался с её сердито поджатых губ.
Тася громко рассмеялась на всю классную. На странице тетради был довольно сносно нарисован брыкающийся теленок, под которым неумелым детским почерком было старательно выведено рукой Таси: «самый послушный ребенок в мире»… К довершению впечатления, под последним словом сидела огромная клякса, к которой изобретательная Тася приделала рожки, ноги и руки и получилось нечто похожее на те фигурки, которые называются «американскими жителями» и продаются на вербной неделе.
Тася была, казалось, в восторге от своей затеи. Она схватилась за бока и хохотала на всю комнату.
Но Марья Васильевна не смеялась. Она стала красная и в одну секунду вырвала злополучный рисунок из тетради. Потом, бросив на свою не в меру расходившуюся ученицу уничтожающий взгляд и высоко подняв руку с злополучным листком, она, помахивая им, как флагом, двинулась к двери.
– Прекрасно! Прекрасно! – произнесла она, чуть не задыхаясь от гнева, – чудесный сюрприз приготовили вы вашей мамаше ко дню её рождения!
И, еще раз взмахнув листком, она вышла из классной, сильно хлопнув за собой дверью.
Тася слышала, как вслед затем щелкнула задвижка, как повернулся ключ в замке, – и черноглазая девочка разом поняла, что она снова наказана.
Глава II
Виноватая
Золотое солнце по-прежнему ласково улыбалось с неба, заливая классную своими яркими лучами; по-прежнему розовый шиповник назойливо тянулся в окно и точно нашептывал что-то Тасе легким, чуть уловимым шелестом своих колючих ветвей.
Но девочке уже не было так весело, как прежде. Смех её оборвался, личико вытянулось и точно потемнело.
Мамино рождение!.. Приятный сюрприз!.. A она, Тася, совсем из головы выпустила, что сегодня день маминого рождения. Совсем даже и позабыла об этом и не подумала приготовить подарка милой мамусе. A Леночка и Павлик наверное уже приготовили и будут гордиться этим перед ней, Тасей! Нет! Нет! Никогда! Ни за что! Она не оставит без подарка милую маму, которая одна только и умеет прощать все шалости и проделки своей любимицы.
Как могла она забыть о ней, о милой мамочке!
И черноглазая девочка, в знак своего негодования на саму себя, изо всех сил ударила по столу своим крошечным кулачком.
– Кар! Кар! Кар! – неожиданно послышалось над её головой в эту самую минуту.
Тася подняла глаза. Прямо перед окном на ветке старой липы, росшей у дома в простенке между двумя окнами классной комнаты, сидела небольшая черная птица, едва оперившаяся, с желтым клювом и смешными, круглыми, глупыми глазами.
Это был, очевидно, выпавший из гнезда птенец-вороненок, еще не умевший летать. Он беспомощно помахивал своими крыльями, поминутно раскрывал желтый клюв и испускал из него свое непонятное: Кар! Кар! Кар!
В одну секунду Тася забыла и про день рождения мамы, и про злополучный рисунок, и про гнев Марьи Васильевны.
Быстро вскочила она на стул, оттуда на стол, затем в один прыжок очутилась на окне и скоро её живая, юркая фигурка исчезла в зелени развесистой липы. В следующую же минуту карканье прекратилось, потом послышалось снова с удвоенной силой и желторотый птенчик забился в руках Таси.
Совершенно позабыв о том, что на ней надето любимое мамино платье из белого батиста с нарядной кружевной оборкой, Тася, с ловкостью белки перепрыгивая с сучка на сучок, уже готовилась слезать с дерева, под неистовое карканье обезумевшего от страха вороненка, как неожиданно нога её поскользнулась, ветка, на которую она опиралась, выскользнула из-под ступни девочки и Тася, перекувырнувшись в воздухе, вместе с ошалевшим с перепуга вороненком шлепнулась плашмя в только что политые грядки огурцов и редиски.
Глава III
Странный подарок
Мама в своем нарядном розовом капоте «с пчелками», то есть рисунками пчелок, разбросанными по нежному розовому фону, сидела за утренним чаем.
Марья Васильевна, вся красная от неудовольствия, старательно перетирала чашки, сидя за самоваром, и жаловалась на Тасю. Подле прибора мамы лежал злополучный рисунок, вырванный из учебной тетрадки. Лицо мамы было озабоченно и грустно.
Марья Васильевна говорила: Тася невозможна. Тася непослушна. Тася дерзка и шаловлива. Конечно, она, Марья Васильевна, очень привязана к семье и любит Нину Владимировну (Тасину маму зовут Ниной Владимировной). Но… кажется, она не в состоянии больше воспитывать Тасю. Да и вряд ли кто возьмется за это. Тася невозможна. Самое лучшее, если ее отдать куда-нибудь в учебное заведение. В ближайший город, например, где у двоюродного брата Марьи Васильевны есть пансион для благородных девиц. Девочки содержатся замечательно хорошо в этом пансионе: их там учат и воспитывают, исправляя от лени и дурного характера. Там и Тасю исправят и сделают человеком, по крайней мере, a домашнее воспитание для неё – погибель.
И, окончив эту длинную речь, Марья Васильевна испытующе взглянула в лицо мамы.
Мама тоже посмотрела на Марью Васильевну, потом по лицу её проскользнула печальная улыбка, и она сказала:
– Вы простите, дорогая m-lle Marie, но Тася – моя слабость. Она, вы знаете, единственная из моих троих детей, не знала отцовской ласки: муж умер, когда Тасе была всего неделя, вот почему мне так жалко было мою сиротку, и я старалась ее баловать и за отца, и за себя. Я понимаю, что Тася избалована, но я так люблю мою девочку, что не в силах теперь обращаться с него строго и сурово.
– Вот потому-то я и советую отдать ее из дома, – вы слишком балуете Тасю, a в пансионе моего двоюродного брата с ней будут обращаться взыскательно, но справедливо. Это принесет ей только одну пользу, – проговорила недовольным голосом Марья Васильевна.
– Знаю, – покорно согласилась Нина Владимировна, – очень хорошо знаю… Но что поделаешь! Я слабая мать. Простите мне мою слабость, a заодно простите и Тасю. Сегодня день моего рождения и мне бы хотелось, чтобы девочка была счастливой в этот день.
– Как вам угодно, Ниша Владимировна! – произнесла Марья Васильевна недовольным голосом. – Я говорила это только потому, что от души желаю добра вам и Тасе.
– Вполне верю, моя дорогая, и даю вам слово с сегодняшнего дня следить за девочкой особенно строго. Если поведение Таси окажется неподдающимся исправлению, – что делать! Я отдам ее куда-нибудь…
И Нина Владимировна тяжело вздохнула.
В ту же минуту дверь на террасу, где они обе сидели за круглым столом, широко распахнулась и двое детей – мальчик и девочка – со всех ног кинулись к матери.
– Мамуся! Душечка наша! Поздравляем тебя! – в один голос кричали они, бросаясь обнимать и целовать Нину Владимировну.
Старшему из детей, Павлику, уже минуло четырнадцать лет. Это был плотный, коренастый мальчуган, в кадетской рубашке с красными погонами, в форменной фуражке, лихо сдвинутой на затылок. Его широкое, здоровое личико со смелыми, открытыми глазами было почти черно от загара и весь он дышал силой и здоровьем.
Сестра его, нежная, белокурая девочка, болезненная и хрупкая на взгляд, с худенькими ручонками и впалыми щеками, казалась много моложе своих одиннадцати лет. Леночка была очень слабого здоровья и постоянно ее лечили то от того, то от другого. Ради неё-то и проводила Нина Владимировна безвыездно зиму и лето в своем имении «Райском». Доктора единогласно запретили Леночке жить в городе и про город и его удовольствия дети знали лишь понаслышке.
«Райское» находилось в самой глуши России и до ближайшего города было около ста верст. Один Павлик воспитывался в Москве, в корпусе и приезжал к матери только на каникулы.
Девочек Стогунцевых учила гувернантка, а сельский священник преподавал им Закон Божий. Сама Нина Владимировна, зная в совершенстве французский и немецкий языки, учила этим языкам дочерей.
Кроме Нины Владимировны, Марьи Васильевны и детей, в доме находилась вторая нянюшка, выходившая саму хозяйку дома и теперь помогавшая Марье Васильевне присматривать за детьми.
Со смертью мужа, которого она очень любила, Нина Владимировна Стогунцева перенесла всю свою горячую привязанность на сирот-детей. Она души в них не чаяла, особенно в Тасе, которую вследствие этого избаловала себе на голову.
Но и Павлика с Леночкой она горячо любила.
При их появлении печальная улыбка разом сбежала с её лица, она крепко обняла обоих детей и притянула их к себе.
– Вот тебе мой маленький подарок, мамуся, – немного сконфуженно говорил Павлик, вытаскивая из-за спины что-то тщательно обернутое в бумагу.
Нина Владимировна с особенным вниманием развернула пакетик и увидела красиво переплетенную записную книжку, работы Павлика.
У Павлика были положительно золотые руки. За что он ни брался, все у него выходило споро и красиво. И трудолюбив он был, как муравей: то огород разведет, то коробочки клеит, то сено убирает на покосе или рыбу удит в пруду. И эта, подаренная матери, им самим переплетенная, книжечка – одна прелесть.
Нина Владимировна несколько раз горячо поцеловала за нее своего славного сынишку и глаза её обратились к Леночке, которая, в свою очередь, подала матери искусно вышитый коврик к кровати.
Мама крепко обняла свою старшую девочку, всегда радовавшую ее послушанием и добрым, кротким нравом.
– A Тася что же? Или она уже поздравляла тебя, мамуся? – спросила Леночка, с недоумением оглядываясь во все стороны и ища сестру.
Но никто не успел ей ответить, потому что сама Тася появилась на пороге.
Но, Боже мой, в каком виде!
Легкий шепот испуга и изумления сорвался с губ присутствующих при виде девочки.
Нарядное белое платье с кружевными воланами было грязно до неузнаваемости. Целый кусок оборки волочился за ней в виде шлейфа. Волосы растрепаны. Лицо красно. На лбу огромная царапина и кончик носа замазан глиной или землей, как это умышленно делают клоуны в цирке.
– Мамочка! Милая! Дорогая! – кричала она с порога, – поздравляю тебя! Ты не бойся, мамуся… Это ничего. Я только упала с дерева… С липы, знаешь?.. Мне не больно, право же не больно, мамочка. A платье замоют… Я няню попрошу… Ну, право же, мне вовсе, ну, ни чуточки не больно!
– Прекрасное поведение! – сквозь зубы процедила Марья Васильевна в то время, как Нина Владимировна с тревогой вглядывалась в запачканное до неузнаваемости чумазое личико проказницы.
– Тася! Тася! Ну, можно ли так! – говорила она с тревогой в голосе и качая головой.
Но Тася точно обезумела. Она твердила только одно:
– Мне не больно, я не ушиблась! Да право же, – и покрывала поцелуями лицо, шею и руки матери.
– Ведь вы были наказаны! Как же вы осмелились выйти из комнаты? – строим голосом произнесла, обращаясь к девочке, Марья Васильевна.
– Да я и не думала выходить из комнаты, – бойко отрезала та, – a просто из окна вылезла на липу, a с липы сверзилась прямо в грядки. Не больно только.
– Тася! Тася! Что с тобою? Я не узнаю мою девочку! – произнесла укоризненно Нина Владимировна. – Сейчас же попроси прощения у Марьи Васильевны! – добавила она с непривычной строгостью в голосе.
– Мадмуазель, простите! – буркнула Тася, не глядя на гувернантку.
– Ваша мамаша добра, как ангел, a вы так огорчаете ее! – произнесла сурово та. – A подумали ли вы о вашей мамаше? Павлик и Леночка приготовили свои сюрпризы, a вы?
– Сюрпризы! Ах! – растерянно прошептала Тася и все лицо её запылало ярким румянцем смущения.
С минуту она стояла уничтоженная, печальная, с низко опущенной головой. Потом вдруг личико её засияло улыбкой, глаза блеснули и она с радостным смехом бросилась на шею матери.
– Душечка мамуся! – шепнула она, вся радостная и счастливая, – если б ты знала, как я люблю тебя! Я не умею клеить коробочек и переплетать книг, как Павлик, или вышивать коврики, как Леночка, но… Зато я отдам самое дорогое… Самое любимое, что у меня есть… Мне «он» так нравится, что я бы с ним никогда, никогда не рассталась, но тебе я его подарю… Потому что я тебя еще больше люблю, душечка мамаша!
С этими словами она быстрым движением опустила руку в карман, и в ту же секунду перед удивленной Ниной Владимировной, подле её чайного прибора, очутилось смешное желторотое и длинноклювое существо, с едва отросшими пушистыми крыльями.
Дружное «ох» вырвалось из груди присутствующих.
Нина Владимировна невольно отодвинула свой стул от стола. Марья Васильевна даже взвизгнула от неожиданности. Леночка кинулась под защиту Павлика, надеясь на его кадетскую храбрость. Словом – произошел необыкновенный переполох. Один Павлик храбро подступил к вороненку и кричал: «Кыш! Кыш!» – махая фуражкой.
A виновник суматохи, вороненок, страшно испугавшись всего этого шума и кутерьмы, совсем потерял голову. Он недоумевал с минуту, потом неожиданно встрепенулся и с решительным видом заковылял по скатерти, опрокидывая по пути чашки и стаканы. Мимоходом попал в сухарницу, выскочил из неё, как ошпаренный, наскочил на лоток с хлебом и, в конце концов, очутился в крынке с молоком, уйдя в нее по самую шею.
Теперь из молока торчала только круглая головенка с желтым клювом, из которого вылетало поминутно неистовое: «Кар! Кар! Кар!»
Глаза несчастного птенчика стали еще круглее от ужаса, и он вращал ими во все стороны, исполненный страха.
– Он захлебнется! Он захлебнется! Спасите его! – кричала не своим голосом Тася и, не долго думая, запустив обе ручонки в крынку, извлекла оттуда своего приемыша.
Почувствовав себя на суше, вороненок разом пришел в себя. Он начал с того, что встряхнулся всем своим маленьким тельцем со слипшимися перышками, сквозь которые просвечивала кожа, и потом снова заковылял по столу.
Это было до того смешно и забавно, что Нина Владимировна не могла сдержаться от улыбки. За ней захохотал во все горло Павлик. За мальчиком засмеялась своим нежным, как свирель, голоском белокурая Леночка. И наконец сама Тася так и закатилась громким, здоровым, веселым хохотом. Даже Марья Васильевна усмехнулась при виде потешной походки облезлого, прилизанного от молока птенчика.
Нина Владимировна не могла сердиться на Тасю. Кап не странен был подарок её младшей девочки – это был все-таки подарок и поднесен ею к тому же от души. Она нежно погладила по голове свою проказницу-дочурку и сказала ей на ушко своим добрым, ласковым голосом:
– Ты мне дашь слово, Тасенок, никогда не лазать по деревьям и вообще стараться удерживаться от шалостей и проказ. A вороненка твоего я беру охотно. Он такой смешной и забавный, a главное – он будет напоминать моей девочке о её падении с липы и этим, может быть, предостережет ее от новых проделок. A теперь, друзья мои, – обратилась мама уже ко всем детям, – сегодня вас ожидает много приятного. Ваши юные друзья, дети Извольцевы и Раевы, будут у вас в гостях, a вы примите их хорошенько и старайтесь быть добрыми хозяевами.
– Извольцевы приедут! Ура! – закричал на весь дом Павлик, подбрасывая вверх свою фуражку.
– И Тарочка! – вторила ему Тася.
– Ну, уж твоя Тарочка! Забияка! – уколол сестру мальчик.
– A твой Виктор – глупый! – рассердилась та.
– Тася! Тася! – остановила девочку Нина Владимировна.
– Да когда он первый, мамочка, – оправдывалась та.
– Идите переодеваться, слышите! – строго приказала Марья Васильевна Тасе.
Та хотела буркнуть что-то по своему обыкновению, но, встретив на себе печальный взгляд матери, удержалась на этот раз от грубой выходки.
– Не забудь же пластырь наклеить… Нельзя же с рваным лбом гостям показаться! – успел шепнуть сестре незаметно Павлик.
Тася вся вспыхнула как порох и рванулась было к брату. И снова печальный и добрый взгляд матери остановил ее.
Она потупилась и молча ушла с террасы.
Глава IV
Маленькие гости. – Ссора
Их было шестеро. Сначала подъехал высокий фаэтон-долгуша с детьми Извольцевыми и их пожилой гувернанткой-англичанкой мисс Мабель.
Старший из детей был маленький, весь завитый барашком, паж Викторик, от которого нестерпимо пахло духами, так как он перед отъездом вылил на себя целую банку резеды. Викторик говорил по-французски и не снимал с рук белых перчаток. Его сестры, Мери и Нини, были очень похожи на двух фарфоровых куколок, в своих пышных белых платьях с роскошными поясами и с туго завитыми по плечам локонами. С ними приехал их дальний родственник, хромой Алеша, круглый сирота, которого воспитывали в доме Извольцевых с самого раннего детства.
Вслед за чинными, выдержанными детьми Извольцевыми, поглядывавшими на всех с некоторым высокомерием, прикатили дети Раевы – брат и сестра, Тарочка и Митюша; она – пухлая, здоровая, румяная девочка – шалунья и хохотунья, любимая подруга Таси; он – толстый карапузик, большой забияка. С ними приехала и их молоденькая француженка-гувернантка, не менее веселая и жизнерадостная, нежели они.
– Вот потеха-то, – весело смеясь, еще на пороге кричала Тарочка, – нас чуть из кабриолета Лука не вывернул. Он ударил Красавчика, a Красавчик понес… И экипаж на бок… Вот смеху-то было! М-lle кричит, Митюша бранится, a я хохочу, хохочу, хохочу!
– Ах, как страшно! – в один голос вскричали сестрицы Нини и Мери.
– Я не понимаю, что тут смешного, когда лошадь несет и экипаж на сторону, – пожимая с пренебрежением плечами, произнес Викторик, взбивая рукой свои туго завитые барашком волосы. – Если б наш кучер осмелился нас вывалить, я бы его проучил моим хлыстом.
– Во-первых, он не вывалил, a во-вторых, ты не смеешь драться! – вся вспыхнув, закричала на него запальчиво Тарочка.
– Не прилично говорить «ты» старшим. Я старше вас, – процедил сквозь зубы Викторик, награждая девочку негодующим взглядом.
– Ах, ты, фофан! – неожиданно расхохоталась Тася, и прежде, чем маленький паж успел опомниться, она подняла руку и в один миг испортила всю его великолепную прическу, смешав и спутав тщательно завитые волосы.
– Как ты смеешь, невоспитанная девчонка! – сердито крикнул маленький пажик, в то время как его сестры Нини и Мери дружно испустили короткий крик негодования и испуга.
– Ах, скажите пожалуйста, какая неженка! Велика важность – ему прическу смяли! – хохотала Тася во все горло, бойко поглядывая на остальных детей и как бы ища у них сочувствия.
– Девочка не должна так поступать. Эго стыдно, – произнесла по-английски незаметно подошедшая мисс Мабель.
Но Тася не понимала английского языка. Да если бы и понимала, то не обратила бы ни малейшего внимания на замечание гувернантки. Она была вполне счастлива, потому что Тарочка и Митюша – её закадычные друзья – хохотали во все горло над её проделкой, в то время как Павлик и Леночка старались успокоить разобиженного Викторика.
– Дети, обедать! Обедать скорее! – послышался в эту минуту голос Нины Владимировны из комнаты.
И вся толпа маленьких гостей, в сопровождении своих юных хозяев, двинулась в столовую.
Тася первая бросилась к столу, y которого хлопотала чистенькая симпатичная старушка в ослепительно белом чепце.
– Есть хочу! Есть! Есть! Есть! – кричала Тася на всю комнату.
– Да ты бы, Тасюшка, раньше гостей рассадила, – укоризненно покачала головой няня, мельком взглянув на свою воспитанницу.
– Не твое дело, молчи, нянька! – сердито буркнула себе под нос та.
– Вы невозможная девочка! – тихо, но внушительно произнесла Марья Васильевна, наклоняясь к уху Таси.
– Вы невозможная девочка! Вы невозможная девочка! Вы невозможная девочка! – запела на разные голоса Тася, ужасно разевая рот и размахивая руками и ногами в такт песни. – Ай! Ай! Ай! – закричала она неожиданно, прерываясь, – мои любимые пирожки с капустой! Дайте мне первой! Первой мне, мне, мне, мне!
Мисс Мабель, строгая, чопорная англичанка, прекрасно воспитавшая детей Извольцевых, почти с ужасом смотрела на красную, крикливую девчонку, не умевшую вести себя за столом. Нини и Мери молча жались друг к другу. Они даже как будто побаивались этой шумной, бойкой не в меру проказницы. A брат их только бросал на Тасю презрительные взгляды и молча пожимал плечами.
– Что ты смотришь так? Выпучил глаза и смотрит, как таракан! – накинулась на него проказница. – Что мне весело? Ужасно удивительно, право. Не могу же я сидеть, как глупая кукушка, и любоваться вами. Павлик говорит, что у них в корпусе кто живее и шаловливее – того и любят больше. A вот ты зато и не мальчик-кадет, a верченая кукла на пружинах, вот ты кто!
– Тася! Тася! – укоризненно шептала на ухо сестра Леночка. – Ведь эго наши гости!
Как раз в эту минуту Нина Владимировна вошла в столовую и Тася при виде матери вспомнила, что обещала ей вести себя прилично.
Она разом подтянулась и притихла, но ненадолго. Вскоре она совсем забыла свое обещание, громко кричала и хохотала на весь стол, задевала детей, проливала воду и, наконец, дошла до того, что, свернув салфетку, изо всех сил швырнула ее в лицо Викторика.
Салфетка попала как раз в тарелку с супом и разлетевшиеся во все стороны брызги залили и нарядный военный мундирчик маленького Извольцева, и прелестные платьица сидевших по обе его стороны сестриц.
– Ловко! – прошептала, давясь от смеха, Тарочка Раева на ухо Таси, шалости которой она очень одобряла.
– Молодец, Тася, – вторил сестре толстяк Митюша.
– Тася! – строго прикрикнула мама с другого конца стола.
– Нет, это уже слишком! – произнесла, густо краснея, Марья Васильевна и тотчас же добавила суровым тоном: – Вы останетесь без сладкого сегодня.
На сладкое была подана любимая Тасина земляника.
Все дети с удовольствием принялись за вкусное лакомство.
Тася делала вид, что она решительно равнодушна к спелым вкусным ягодам и преспокойно в это время катала по тарелке хлебные шарики, или под шумок представляла своей соседке Тарочке по очереди всех детей Извольцевых.
И Тарочка, и Тася так и покатывались со смеха.
