Лидия Чарская
Лишний рот
Вернувшись сегодня от вечерни, Киря чувствовал себя в самом отвратительном настроении духа. Атмосфера тихого ублаготворяющего душу покоя, благоговейная красота церковной службы всколыхнули озлобившуюся, мелкую, но далеко не жестокую и не злую душу мальчика. Еще там, в церкви, стоя перед образом спасителя, глядя в кроткое лицо его, озаренное огнями свечей, Киря почувствовал всю гнусность и несправедливость своего поступка. Он несколько раз взглядывал на стоявшего неподалеку от него Васю, и каждый раз сердце мальчика екало от мучительного сознания своей виновности.
Степка и Ванька уже на кладбище и ждут свою жертву… мелькало в голове Кири… Что, если бежать туда, предупредить событие? Или сказать Васе: «Не ходи сегодня к матери на могилу…» Тогда, может статься, легче и светлее сделается на душе?
Но не хотелось показаться смешным в глазах своих двух приятелей Степки и Ваньки, да и все еще клокотавшая в душе злоба против Васи мешали Кире привести в исполнение свое благое намерение, и он не предупредил Васю, не пошел отговаривать бродяжек, а по окончании всенощной направился прямо домой.
Здесь он уселся за чтение майнридовского «Всадника без головы» – своей любимой книги. Но сегодня «Всадник», перечитываемый чуть ли не в десятый раз Кирею, совсем не удовлетворял мальчика.
И за вечерним чаем он сидел как на горячих угольях. Ему все мерещились крики и вопли среди ночной тишины. Когда же отец Паисий, вернувшийся позже всей остальной семьи из церкви, спросил, где Вася, Киря не мог ответить ни слова отцу; так велико было его волнение. Наконец, не выдержав больше этой пытки, он незаметно схватил фуражку и пальто и выскочил на крыльцо. В ту самую минуту, когда мальчик, быстро пересчитав ногами ступени, кинулся по дороге к кладбищу, находившемуся шагах в ста от церковного дома, испуганный пронзительный вопль огласил ночную тишину. Это кричал Вася, голос которого Киря узнал бы из тысячи. Не помня себя, весь охваченный трепетом и отчаянием, Киря стремглав кинулся на эти крики, не отдавая отчета в том, что ему надо было делать.
Он подоспел как раз в ту минуту, когда Степка сидел верхом на шее Васи, глубоко вдавив его голову в снег, а Ванька изо всей силы молотил кулаками по спине жертвы.
– Стойте! Стойте! Не смейте его трогать! Вам говорят, довольно! – закричал, подбегая к бродяжкам, Киря так громко, что те сразу вскочили на ноги, выпустив из рук Васю. Ванька, злой и всклокоченный, теперь подступил с сжатыми кулаками к самому Кире.
– Ты что это, такой-сякой, выдумал? А? Сперва добрых людей зря обеспокоил, а сам, вишь, предательствовать. Продавать нас вздумал? Да мы тебя за это, знаешь ли, во как…
– Так вот оно что! – зловеще протянул и Степка, тоже наступая на Кирю, – сам Христом богом молил: побейте, мол, проучите Ваську, а довелось на деле, так и того, крик поднял… Да мы, брат, тебя за это с Ванькой в порошок сотрем…
Но стереть «в порошок» Кирю так и не пришлось бродяжкам. Причетник Пахомыч с сыном сторожем услышали голоса и крики и спешили сюда с фонарями в руках. Завидя приближающихся к ним людей, оборванцы дали тягу… Дал тягу, по примеру их, и Киря. Вася, оглушенный и ошалевший от неожиданного нападения, медленно поднялся с земли и смотрел растерянными глазами на подоспевших к нему людей. Плечи и спина его больно ныли. Но, к счастью, бродяги не успели избить его так, как они намеревались сделать это. Появление Киры помешало им.
Теперь же, когда старик Пахомыч с сыном подошли к Васе и стали расспрашивать его обо всем случившемся, натянутые нервы мальчика не выдержали и он разрыдался навзрыд. Как ни был ошеломлен Вася, он успел, однако, из слов нападавших на него оборванцев понять, кто толкнул их на это нападение. И причину Кириной мести он понял сразу.
Незаслуженная обида и боль пережитой несправедливости так глубоко затронули Васю, что ему казалась теперь чудовищной мысль вернуться в тот дом, где с таким явным недоброжелательством к нему, Васе, и злобной враждою жил Киря. С минуту колебался мальчик, отвечая невпопад на расспросы сторожа и причетника, допытывавшихся у мальчика, кто и за что его побил. И думал все одну, одну и ту же смутную думу: возвращаться ли ему домой, к его благодетелю, отцу Паисию, или же прямо отсюда пойти просить приюта и крова у добрых людей.
И вот словно из-под земли выросла перед Васей знакомая, милая фигура, в старенькой зимней, теплой ряске с развевающимися по ветру, рано поседевшими, длинными волосами.
– Васюк, ты? Ты это кричал недавно? Кто тебя обидел? Да объясни же мне скорее, – взволнованно и трепетно говорил отец Паисий, с быстротою юноши прибежавший сюда на кладбище на выручку своему любимцу.
И этот трепетный, полный участия и любви голос сразу потушил пламя возмущения и негодования, бушевавшее в сердце Васи…
Он взял обеими руками руку священника и благоговейно поднес ее к своим губам.
– Не извольте беспокоиться, батюшка, – произнес как только мог спокойно мальчик, – я жив и здоров. Какие-то уличные бродяги напали на меня, начали бить, да спасибо Кире, выручил… вовремя прибежал!
– Киря, говоришь? Да где же он, не вижу его что-то, – удивился отец Паисий.
– Должно быть, за вами побежал… – впервые говоря неправду, вспыхнул до корней волос Вася.
– Шибко побили они тебя? – волнуясь, допытывался священник.
– Нет, ничего… до свадьбы заживет…. – попробовал пошутить Вася.
– И как только прошмыгнуть успели они сюда, – негодовал батюшка, – Пахомыч, вели сыну получше караулить кладбище, – строго обратился батюшка к причетнику.
– Да я у всенощной был, батюшка, – оправдывался тот. – Да нешто углядишь за ними… Вечно народа здесь толкается!
– О господи, грехи наши тяжкие, сохрани бог! – вздыхал вместе с сыном и Пахомыч.
В этот вечер Вася, отказавшись от ужина, постарался как можно раньше юркнуть в свой уголок.
Ему были тяжелы далее сочувствующие расспросы детей о случившемся.
Они растравляли его сердце. И долго-долго не мог он забыть незаслуженную обиду, нанесенную ему Кирей.
Глава шестая
То, чего так боялся отец Паисий, наконец, случилось. Кирю исключили за нерадивость, лень и дурное поведение из гимназии.
Это был ужасный день, когда мальчик вернулся с книжками под мышкой из класса в неурочное время. Весь дом точно застыл в отчаянии.
– Дождался! – шипела Лукерья Демьяновна на племянника, когда тот шмыгнул мимо нее с низко опущенной головою в комнату мальчиков.
Люба только руками всплеснула.
– Бедная мамочка! Она все это видит с неба, каково это ей! – прошептала девочка.
Митинька только плечами пожал.
– Допрыгался! Давно предсказывал лоботрясу, что добром не кончит, – пропустил он сквозь зубы. Маня, первый друг и товарищ Кири, всячески старалась успокоить своего приятеля.
– В сапожники отдать его, а не утешать надо, – шипела тетка.
– В сапожники, – протянул за ней и Леша.
Это переполнило чашу. Киря, несдержанный и грубый даже с младшими членами семьи, теперь вышел из себя окончательно.
– Молчи, клоп, раздавлю! – крикнул он на Лешу.
Малютка испуганно шарахнулся в сторону.
– Попробуй только, – заступился за малыша Митинька.
К обеду совершенно расстроенный и бледный вернулся отец Паисий.
Когда он, сняв верхнее теплое платье, показался в столовой, вся семья ахнула.
На нем лица не было. Щеки дрожали, глаза растерянно моргали. Он то и дело нервно теребил свою полуседую бороду.
– Братец… Кирю-то… – начала было Лукерья Демьяновна и тут же смолкла, не досказав своей фразы.
– Несчастье случилось, – не слушая ее, произнес охрипшим от волненья голосом отец Паисий. – Деньги, все деньги, которые за три месяца службы причитались, все мое жалованье… потерял.
– Как? Что? – вырвалось у старших членов семьи одним полным испуга и ужаса возгласом.
– Ну, да, потерял. Возили икону чудотворную с Пахомычем в дальние Стопки за десять верст. Оттуда уехал, бумажник был со мною, отлично помню. Вознице на чай еще в Стопках давал… А подъезжаю к Марьинской нашей, хвать, нет бумажника. У мельницы останавливались, давали прикладываться к Царице Небесной мельнику с женою… Вносили Царицу Небесную в избу, в это время и обронил, надо полагать… Ах ты, господи, как же мы жить теперь будем? – возгласами, исполненными отчаяния, срывалось из уст батюшки.
– Как жить будем, да уж и не знаю, как жить придется теперь, – неожиданно разразилась Лукерья Демьяновна, – мало того что лишний рот семье навязали, другого будущего дармоеда себе на шею посадите, Кирю, сыночка вашего прелестного, полюбуйтесь на него, братец, из гимназии выключили. А тут одно к одному: деньги, говорите, потеряли. Ну, стало быть, всей семьею побираться пойдем.
– Что вы, что вы, сестрица? Про кого вы это? Кого выключили? Кирю выключили? Из гимназии? О господи, боже мой, что я слышу? Верно ли, так ли, да говорите, ради Христа! – и еще более взволнованный, отец Паисий переводил со свояченицы на Кирю и с Кири на Лукерью Демьяновну испуганные, растерянные глаза.
Киря, с красным, как кумач, лицом, сидел с опущенными вниз глазами, уткнувшись в тарелку.
– «Словесности» бенефис закатили… Разыграли по-товарищески, всем классом, «словесность»… Другие-то увильнули, а я влопался, – посапывая от волнения носом, бросал нехотя Киря.
– Они кошками мяукали на русском уроке, а Киря перышком, кроме того, в Алексея Ивановича пустил. Тот увидел и нажаловался директору. Директор Кирилла нашего с урока выгнал и велел не приходить вплоть до решения конференции. А решат известно что – исключать, – обстоятельно и толково пояснял Митинька.
– О господи, твоя воля! – сжимая обеими руками голову, произнес с отчаянием и тоскою отец Паисий. «И сын, и потеря… – еще тише, еще тоскливее мысленно договорил он. – Ах, Кирилл, Кирилл, не думал я, что ты на это способен!»
– Да когда мы по-товарищески, всем классом, – плаксиво затянул было Киря.
– Спасибо, сестрица, есть не хочу. Не до еды мне, – отодвигая от себя тарелку с супом, прошептал отец Паисий, помолившись на образ, вышел торопливо из комнаты.
– Добили вы папашу добрым известием, – враждебно глядя на тетку, бросил Митинька.
– Да как ты смеешь на меня накидываться! Да я виновата, что ли! – зашипела на мальчика та. – Да ради вас я здесь работаю с утра до ночи, кормлю, пою вас, няньчаю неблагодарных, покоя с вами не вижу… А тут еще упреки они, видите ли, неудовольствие свое смеют тоже выражать. Ну потерял жалованье, стало быть, не берег, как следует… Стало быть, надеется, что приход выручит, прихожане помогут. Богатей они у нас, что и говорить!.. А то пойдем все на паперть церковную, ручки протянем, авось православные и помогут, милостыню подадут. За добрые дела всякому воздается. Питомца в дом приняли, самим-то есть нечего, а… – ехидничала Лукерья Демьяновна.
– Довольно! Помолчите, ради бога, и без вас тошно, тетушка! – взмолился Митинька.
– А ты не задевай попусту, тогда и молчать буду! – огрызнулась та.
Печально прошел этот обед. Отец Паисий заперся в своей комнате. Тяжелые думы преследовали его. Положим, исключение Кири из гимназии не было особенным сюрпризом для священника; он знал, что это произойдет рано или поздно, и давно решил отдать мальчика в ту городскую школу, где учился Вася. Но все же известие это поразило его. Потеря же жалованья за три месяца заставила совсем опустить руки бедного отца Паисия. Как он будет жить с семьею эти долгие три месяца? Что потерянных денег уже не найти, отец Паисий в этом даже и не сомневался вовсе. Он не знал, не помнил, в каком месте обронил бумажник, на дороге ли или на мельнице. Во всяком случае, ехать искать его ночью не было никакого смысла, а до утра мало ли людей пройдет по проезжему тракту, и, разумеется, найдя бумажник, вряд ли кто решится возвратить его по принадлежности. А как же жить все эти предстоящие месяцы без денег, на что кормить семью? Только нынче поутру получил свое жалованье за четверть года отец Паисий и не успел занести его домой, прямо из церкви отправился с чудотворной иконой в Стопки. Сейчас он горько раскаивался в том, что не улучил минутку принести деньги домой… Но дело было сделано, деньги потеряны, и гнетущее отчаяние наполняло душу отца Паисия.
Незаметно спустился вечер. Зажглись на небе далекие звезды. Сплотилась синяя мартовская мгла.
Рано улеглись спать в этот вечер в церковном доме. Отец Паисий так и не вышел из своей спаленки ни к ужину, ни после него.
Долго копошился в кухне один только Вася, перемывая и перетирая посуду после ужина. Софка давно спала, сладко похрапывая у себя в чулане. А Вася, перебирая одну за другой тарелки и чашки, думал в это время невеселую думу:
«Опять упрекнула Лукерья Демьяновна, про лишний рот упомянула. А разве Вася не старается облегчить, чем может, свое пребывание здесь в доме? Он и уроки-то по ночам учит, чтобы не отнимать время от повседневной работы, и ничуть не меньше трудится с тех пор, как ходит в городскую школу. Конечно, зря про него Лукерья Демьяновна говорит. С горя это она, с неудачи… Недохватки у них во всем в хозяйстве, а тут еще батюшка уймищу этакую денег потерял и ко всему вдобавок Кирю вон из гимназии выключили. Давно грозились выгнать, все ожидали этого, а все же словно обухом по голове ударило батюшку, как этакое несчастье подошло… А жаль Кирю… Много заботы и неприятностей причинил он ему – Васе, а все-таки жаль! За последнее время как-то приутих дома Киря… В глаза ему не смотрел, видно, стыдился своего поступка, каялся в нем. Совесть, видно, заела. Так как же не пожалеть его – бедного? Беспременно нужно будет помочь ему учиться, коли у него самого дело не клеится. Только где уж там! В городском училище, чай, меньше, нежели в гимназии, учат, так здесь Кире куда привольнее будет и сделается здесь Киря настоящим царьком. Это-то и хорошо… Батюшку отца Паисия, может, хоть тут-то утешит… Бедняга отец Паисий! Этакую уймищу денег потерять! Кабы знал он, Вася, что на мельнице, сейчас бы, кажется, туда побежал, на ночь не глядя… А что, ежели и вправду побежать? Захватить у Пахомыча фонарь по пути, да и дойти весь путь до дальних Стопок».
Мысль эта как вихрь пронизала голову Васи. Неудержимо захотелось мальчику выручить из беды благодетеля, попытаться хотя бы немного помочь ему, и он уже не раздумывал больше. Ни поздняя ночь, ни дальнее десятиверстное расстояние не могли удержать мальчика. Быстро докончив уборку посуды, он наскоро оделся, захватил шапку и вышел за дверь, плотно притворив ее за собою.
– Тихо у нас в слободе, да и в церковный дом не придут воровать, – соображал мальчик, направляясь в дальнюю дорогу.
Ночь стояла темная, безлунная. Путь лежал через лес. Мрачная темень невольно пугала юного путешественника. Призрачными тенями отпечатывались старые березы и липы на снегу.
В трех верстах от слободы Марьинской лежала водяная мельница. Там и зимою, когда не было работы, жила мельникова семья, хозяева с дочкой. Но три версты темным непроглядным лесом показались целой вечностью одиноко шагающему мальчику. Не трусливый от природы, Вася испытывал, однако, некоторую боязливость среди страшных великанов-деревьев и принявших фантастические формы придорожных кустов. Ручной фонарик, захваченный у Пахомыча, освещал дорогу. Вася шагал быстро, настолько быстро, насколько мог. Он то и дело поворачивал то вправо, то влево свой фонарик, низко наклоняя его к земле, в надежде увидеть потерянный батюшкою бумажник.
Но последнего нигде не оказывалось. От постоянного нагибания у Васи заболела спина, ноги же мальчика дрожали от усталости. С ужасом думал он о том, что ему предстоит еще пройти так целый долгий путь, чуть ли не ползком, едва не касаясь земли, если бы, паче чаяния, бумажник не оказался на мельнице. Почти выбившись из сил, мальчик достиг, наконец, деревянного строения с огромным колесом сбоку. Река, еще скованная льдом, молчала между белыми, по-зимнему убранными берегами. На мельнице было тихо. В окне избенки-пристройки светло мигал огонек «божьего глаза», лампадки перед киотом. Семья мельника уже, по-видимому, спала крепким сном. Вася перенес фонарь из одной уставшей руки в другую и почти ползком пополз к крыльцу, не переставая оглядывать зоркими молодыми глазами каждую пядь дорожки.
Но оброненный батюшкою бумажник все не попадался на глаза. Наконец мальчик добрался до самого крыльца и стал тщательно обшаривать его ступени. Он так ушел в свое дело, что не заметил, как откуда-то сбоку, с заднего выхода показался распоясанный, в одной нижней одежде мельник и стал в свою очередь зорко следить за мальчиком, ползавшим с фонарем в руках по ступеням крылечка.
– Ага! Попался! Чтой-то ты никак по чужим сеням хозяйничать ходишь. Стой, брат… Не уйдешь! – И огромная полосатая рука мельника схватила Васю за шею. Фонарь выпал от неожиданности из рук мальчика и потух.
