Матрёна принесла Нику в какую-то избушку, одиноко стоявшую на самом конце большого огорода. В избе жил кум [5] Матрёны, огородник Вавила, со своей семьёй. У них-то и останавливалась Матрёна во время своих поездок в город, когда привозила из деревни на продажу деревенский холст.
Вавила, его жена и дети очень удивились при виде красавчика-барчонка, принесённого кумой к ним в избу.
– В деревню к себе повезу… Заместо сынка, Митюшки моего, – пояснила им Матрёна. – Сам Господь, видно, послал мне этого мальчика, не иначе как Он. Под старость кормить нас с Кузьмой будет сыночек мой богоданный! – заключила она.
– А полиции не боишься разве? Небось это вроде кражи выходит… Чужого ребёнка ведь ты украла, Матрёна! – нерешительно заметил куме Вавила, умный и рассудительный мужик.
Но Матрёна только рукой махнула:
– Чего украла? Как украла? Что ты говоришь-то? Бог с тобой! Господь послал. Вот и всё!
И, упрямо поджимая губы, она тотчас же стала собираться в дорогу, к себе в деревню.
Прежде всего она переодела Нику в деревенское платье, купленное ею тут же, у огородника, и принадлежавшее до сих пор его младшему сынишке. Потом строго наказала Нике называть её «мамкой» и, накормив его досыта молоком с хлебом, попрощалась с семьёй огородника и отправилась в путь.
Ехали они долго. Сначала на конке [6], потом в трамвае, наконец приехали на вокзал и сели в вагон… И опять ехали весь остаток дня и целую ночь вплоть до утра. Ника ничего не понимал, не видел и не слышал. Он крепко спал, измученный слезами и тоской по маме, которую горячо любил всем своим маленьким сердечком.
После долгого пути, когда поезд подъезжал к станции Псков, Матрёна разбудила Нику, сказав «приехали», связала в узелок все вещи, какие взяла с собой из Петербурга, и вышла с мальчиком из вагона. Отсюда в Матрёнину деревню надо было ехать ещё вёрст двадцать на лошадях.
На станции Матрёну встретил с телегой мужик, с чёрной бородой и чёрными же глазами. Он удивлённым взором окинул Нику.
– Вот, Кузьма, сыночка нам Господь посылает! – умильным голосом пояснила мужу Матрёна, указывая ему на только что проснувшегося Нику. – Глянь-ка, что за красивенький парнишка! Помощником тебе будет! – И она ласково провела шершавой рукой по золотистой кудрявой головке мальчика. Но Кузьма не разделял, казалось, восхищения жены, угрюмо посматривая на Нику.
– Ещё чего! Нашла тоже дармоеда!.. Пока он вырастет, сколько на него денег уйдёт – пропасть! – проговорил он сердито, блеснув глазами на нежданного нового члена своей маленькой семьи.
Ника вздрогнул от этого взгляда. Вздрогнул и заплакал.
Лицо у Кузьмы стало ещё сердитее:
– Пореви ты у меня! А это видел?
И он погрозил мальчику кнутом, которым погонял лошадь. А потом стал упрекать и бранить жену за то, что та «навязала» им обоим на шею такую обузу. Матрёна тоже плакала и всё гладила по головке Нику, крепко прижимая его к себе. Ника больше не плакал. Затих. Страшный мужик с кнутом приводил его в ужас. Маленькое сердечко мальчика сильно билось от страха.
Искали Нику всюду. Искала мама, няня, искали дворники, полиция, искали, прочитав объявление Екатерины Александровны в газете, чужие добрые люди. Искали и не нашли. А на следующее утро, после того как это объявление было напечатано в газете, один из дворников, проплутав всю ночь, нашёл на берегу реки зацепившуюся за дерево старенькую Никину фуражку и принёс её Екатерине Александровне.
Екатерина Александровна тотчас признала фуражку своего сына. На ней был вышит красным шёлком маленький флаг – для отличия от Жоржиной фуражки, на которой флаг был голубенький. Едва только заикнулся дворник о том, где нашёл фуражку, как Екатерина Александровна, вскрикнув, без чувств упала на руки подоспевших няни и Фроськи…
Её долго отливали водой, поили лекарством, давали нюхать спирт, всеми средствами стараясь привести в чувство. Оправившись немного и придя в себя, Екатерина Александровна решила, что Ники уже нет в живых, что он утонул, бедный, маленький Ника!
Теперь у убитой горем Екатерины Александровны было одно желание – во что бы то ни стало найти маленькое бездыханное тельце Ники. Для этого наняли рыбаков с лодкой. Рыбаки ездили по реке, шарили баграми в воде и ничего не находили.
Решили окончательно, что Ника утонул и что тело его застряло где-нибудь на дне реки. После того пригласили священников в маленькую квартирку, зажгли свечи и стали молиться за душу бедного погибшего Ники. Екатерина Александровна стояла на панихиде [7], молилась горячо и плакала, плакала безутешно…
Фроську отослали в деревню. Екатерина Александровна не могла её больше видеть, считая девочку главной виновницей гибели своего Ники. С тех пор няня сама стала неустанно ходить за Жоржем.
С фотографии Ники пересняли большой портрет, который Екатерина Александровна повесила в своей спальне. На портрете Ника вышел такой хорошенький, кудрявенький, весёлый. Екатерина Александровна целыми ночами не спала, сидела на постели и всё глядела и глядела на портрет, с которого улыбался Ника. Белый Никин барашек лежал тут же на столике под портретом, тут же лежала и найденная дворником у реки Никина фуражка – последнее воспоминание о нём…
Все эти дорогие вещицы часто-часто целовала Екатерина Александровна, оставаясь одна. Она звала Нику, смотрела на портрет и плакала горькими-горькими слезами…
– Дай!
– Не отдам!
– Дай!
– Как же?!
– Дай!
– Не дам, тебе говорят! Раз!
Прежде чем Сенька успел опомниться, Миколка торжествующе восседал на его груди и собирался задать врагу порядочную трёпку. Не помня себя, Сенька завизжал как поросёнок и далеко отшвырнул от себя картуз, сорванный им ради шутки с головы Миколки. Но Миколка не удовольствовался этим и шлёпнул Сеньку раза три по спине, прежде чем выпустить его из своих цепких сильных ручонок.
– Вот тебе, не таскай чужих картузов в другой раз! – произнёс он наставительно тоном взрослого человека.
Сенька заревел. В ту же минуту показалась ватага крестьянских ребятишек, бегущих с конца деревни по направлению к лугу, где находились оба мальчика. Тут были и Ванька вихрастый, и Стёпка-козёл, и Митяйка рыжий, и два Андрюшки – Андрюшка хромой и просто Андрюшка, и Прошка беззубый, и Ванька маленький, и Санька-толстяк, и другой Санька – обыкновенный. Все они устремились к двум находившимся на лугу мальчуганам, один из которых продолжал реветь во всё горло.
– Чего глотку-то дерёшь? – суровым тоном взрослого обратился к ревущему Сеньке Стёпка-козёл, самый большой и сильный из ребят. – Чего орёшь, спрашиваю?
– Да всё он… Всё чужак забижает… Взлез, накинулся на меня и прибил! – всхлипывая, жаловался Сенька.
– Ты чего, чужак, дерёшься, а?
И Ванька вихрастый, грозно сжав в кулаки свои грязные ручонки, с задорным видом подступил к Миколке.
Миколка вспыхнул.
– Не ври, Сенька, не я тебя, а ты меня задрал первый, – произнёс он. – Я мирно лежал тутотка на опушке, стадо стерёг, а он с меня, братцы, – пояснял черноглазый Миколка, – картуз-то как сдерёт… Да на дерево ещё грозил закинуть… Ну, я его, значит, и того… Бока ему намял, чтоб не баловался!
И Миколка с гордостью оглянулся на окружающих ребят.
Он был меньше их ростом и казался стройнее и красивее всех. На вид ему было лет девять. Золотисто-русые кудрявые волосы так и горели на солнце; чёрные глаза сверкали умом. Тонкое загорелое личико дышало удалью и здоровьем. Мальчик был одет беднее всех. На нём была старая рваная рубашонка, широкие ситцевые штанишки, все заплатанные, едва держались на узеньком ремешке, ноги были босые. Однако несмотря на нищенский вид мальчик казался настоящим красавчиком…
Окружающие ребята враждебно и зло поглядывали на него.
– Эге! Ты драться, брат! – значительно проговорил Андрюшка хромой, проковыляв вперёд. – Так ты дра-а-аться! Братцы! – обратился он к товарищам. – Чужак дерётся. Давайте отлупим чужака! Больно зазнался! А?
– Отлупим его! Отлупим! – согласился Митяйка рыжий. – Чего с ним долго хороводиться! Хватай его, ребята! Раз, два, три!
И Митяйка с быстротой кошки первым подскочил к стоявшему неподвижно Миколке. Но тот только и ждал, казалось, этой минуты. Он смело выпрямился и сжал кулаки; чёрные глаза сердито сверкнули на смуглом от загара лице.
– Стой! – крикнул он.
И в тот же миг рыжий, как мяч, отскочил от Миколки, отброшенный его крепкими, недетски сильными кулаками.
Митяйка взвыл во весь голос. Это послужило как бы сигналом к началу схватки. Ребята разом ринулись на Миколку со всех сторон. Одна секунда, и мальчик был бы на земле, сбитый с ног своими врагами. Но быстрее молнии Миколка нагнулся, ловко подхватил с земли огромный сук, валявшийся тут же, по соседству, и, приняв боевую позу, произнёс сурово, сверкая чёрными глазами:
– А этого хошь? Подойди-ка теперича! А ну-кась!
Но подойти никто не решался. Сук был огромный, страшный. Но ещё страшнее были чёрные глаза Миколки, вдруг ставшие из добрых и сияющих сердитыми, почти злыми. Миколка сверкал ими и размахивал суком направо и налево с поразительной быстротой.
Мальчуганы поняли теперь, что им, пожалуй, с чужаком не справиться. Они выругались громко и уже намеревались было покинуть поле битвы, как вдруг Прошка беззубый, самый лукавый из них всех, что-то оживлённо зашептал на ухо Ваньке.
По лицу Ваньки проползла довольная улыбка. Что-то недоброе промелькнуло в его угрюмом лице. И вдруг неожиданно лицо это сделалось испуганным, оробелым. Ванька широко раскрыл рот и пронзительно заорал на весь луг:
– Глянь-ка, Миколка, глянь-ка! Волк твою Белянку дерёт!
Ответный, ещё более громкий и отчаянный вопль пронёсся по лугу. Миколка весь затрепетал с головы до ног, как былинка под дуновением ветра. В его прекрасных чёрных глазах отразился ужас. Лицо мальчика стало белее мела. Испустив новый громкий крик, Миколка со всех ног ринулся к лесу, где паслось овечье стадо, вверенное его присмотру.
А мальчишки весело загоготали на разные голоса. Шутка им удалась вполне: они «надули» Миколку…
Стадо, тихо позвякивая колокольчиками и пощипывая травку, мирно паслось на опушке леса. Любимая Миколкина овца, Белянка, гуляла тут же, с наслаждением лакомясь сочной травой. Миколка сразу понял, что никакого волка и не было и что злые, бессердечные мальчишки хотели только хорошенько его напугать. Чёрные глазёнки Миколки снова загорелись. Он сжал в кулаки свои маленькие, сильные загорелые руки и погрозил ими в ту сторону, где ещё пестрели на лугу цветные рубашонки его постоянных врагов – мальчишек.
Потом он быстро подошёл к Белянке, доверчиво потянувшейся к нему навстречу своей милой, тупой овечьей мордочкой с добрыми, глупыми глазами, и произнёс ласково, заглянув в эти глаза и обняв Белянку:
– Беляночка моя!.. Добренькая… И вы все овечки да барашки мои милые! Одни вы у меня. Как есть одни вы да Кудлашка! Добрые вы мои, одни вы меня не обижаете, голубчики! Спасибо вам, родненькие… Ввек вас не забудет Миколка, право слово, не забудет никогда!
И мальчик прижал голову овцы к своему сильно бьющемуся сердцу…
Белянка доверчиво тёрлась о его грудь и руки и тихо, жалобно тянула своё неизменное: «Бэ! Бэ-бэ-бэ!» Она точно хотела сказать этим: «Не горюй, не тоскуй, маленький Миколка! Я с тобой, твой друг и приятель. Белянка с тобой».
И мальчику показалось, что он понял блеяние своей любимицы. Он крепко сжал кудрявую шею овцы и, закрыв глаза, опустился на траву рядом с ней. В тот же миг что-то неожиданно защекотало голую пятку Миколки, что-то шершавое и влажное прикоснулось к ней. Мальчик испуганно открыл глаза, оглянулся и вдруг тихо, радостно рассмеялся:
– Ты, Кудлашка? Ох и напугала же ты меня!
Чёрная, кудлатая, вполне оправдывающая своё прозвище собака с ласковым визгом отскочила от его ноги, около которой прилегла было тихохонько, и быстрым прыжком очутилась у груди своего друга.
Миколка ласкал Кудлашку, обнимал Белянку и чувствовал себя почти счастливым в эту минуту. Потом он прилёг на мягкий мох, вскинул чёрные глаза к небу и стал думать: «Почему они не любят меня? За что обижают постоянно? Что я им сделал такого, что они дразнятся каженный день да прибить норовят? Неужто всем чужакам так горько на свете живётся?»
Миколка был «чужак», то есть чужой мальчик, из другой деревни. Своя – Миколкина – деревня лежала за добрый десяток вёрст от этой… Здесь, в этой деревне, Миколка всего полтора года. Как это случилось, что он очутился здесь, Миколка помнит отлично. Помнит он своё детство, которое мирно и беззаботно протекало в той, своей, деревне. Помнит и невесёлое, но ласковое, морщинистое лицо «мамки»… Мамка его любила крепко… Никогда не била… Кормила пирогами с маком по воскресеньям, покупала медовых пряников в базарные дни… Мамка была добрая. И Миколка её тоже любил. Он горько плакал, когда она умерла. Мамку схоронили, поставили крест на её могилке, на погосте… Тятька, и без того сердитый и суровый, сделался ещё сердитее со дня мамкиных похорон, стал крепко скучать по мамке, стал пить водку с горя, а под пьяную руку бил Миколку… Вскоре и тятька помер, свезли и его на кладбище и схоронили подле жены.
Теперь круглым сиротой остался Миколка. Один на свете… Собрались мужики со всей деревни и решили так: кормить Миколку даром нельзя, у самих ребят куча. Надо отдать Миколку в соседнюю деревню в пастушки – овец пасти. Там требуется такой пастух. В соседней деревне живёт к тому же одиноким бобылём отставной солдат Михей. У него изба большая. Больно велика для одного, Михей может взять к себе и Миколку заместо сына. Кормить же Миколку будет деревня – за то, что он станет пасти овец.
Так и порешили.
Миколка поселился у Михея в избе, стал пасти баранов и овечек. Михей был злой мужик и под горячую руку частенько колотил Миколку за всякий пустяк. Ребятишки не любили Миколку. Они чувствовали, что он был какой-то особенный, гордый, серьёзный, не лгал никогда, не бранился – не им чета. Миколка тоже не любил ребятишек. Любил он только своё стадо, Кудлашку мохнатую, любил поднебесную высь голубую, лесную чащу любил… Радостно и любо ему было лежать так одному на зелёном мху, на мягкой мураве [8]. Колокольчики овец звучат так серебристо и красиво… В лесу мёдом пахнет, диким левкоем, смолой… Птицы поют… Приветливо, звонко…
Под этот звон, под это пение чудится странное что-то Миколке… Всегда одно и то же чудится, постоянно всё одна и та же картина представляется ему: будто лежит он в белой мягкой постельке, будто пуховые перинки под ним, а голубое стёганое одеяльце его накрывает… И откуда взялись только перинка эта и это одеяльце? Где он, деревенский парнишка, мог видеть всё это?.. Но не только перинка да одеяльце чудились Миколке. Словно в облаке, тихо, неслышно приближается к нему женщина, молодая, прекрасная, с тёмными ласковыми глазами, с руками мягкими и нежными, гораздо более нежными, нежели шерсть на спине его Белянки. Женщина эта склоняется над ним, гладит его волосы своими нежными руками, целует его глаза, щёки и тихо поёт…
И голос у неё нежный, нежный… «Должно быть, у ангелов Божьих на небе бывают такие голоса!» – думается Миколке, и сладко-сладко становится у него на душе… Сердечко мальчика так и замирает в груди… И любит он бесконечно и голос этот сладкий и нежный, и руки эти мягкие, и печальные кроткие глаза, с такой любовью и лаской устремлённые на него, Миколку.
Кто эта женщина, которую он часто видит, точно во сне, Миколка не знает, но он чувствует какую-то особенную радость, когда она является в его мечтах. Иногда ему кажется, что он когда-то, давно-давно, бывал с ней постоянно и что она всё время ласкала, лелеяла его и пела ему ту же сладкую песню… И сейчас он слышит эту песню, нежную и чудную, как дыхание ветерка:
Утро синеет лучистое
В пышном уборе своём,
Солнце встаёт золотистое
Там, за зелёным холмом.
Небо безбрежное, ясное
Светится там высоко,
Но и во время ненастное
В сердце светло и легко!
Ты моё солнышко жаркое,
Ты мой серебряный луч,
Утро весеннее яркое,
Ясное утро без туч!
Мальчик мой, крошка прелестная,
О, как люблю тебя я!
Пташка моя поднебесная.
Радость, утеха моя!..
И видит Миколка, точно во сне, как печальные глаза сияют, как белые мягкие руки нежно касаются его, Миколки…
– Милый мой, хороший мой, родной мой мальчик! – шепчет белая женщина, лаская золотистые волосы маленького пастушонка.
И сердце мальчика наполняется сладкой тоской, глаза невольно закрываются… Тихий сон сковывает его тело, с головы до ног…
– Бэ-бэ-бэ! – громким, отчаянным блеянием пронеслось по лесу. – Бэ-бэ-бэ!
– Гав-гав! – оглушительным лаем залилась Кудлашка.
– Что это? – Миколка в ужасе открыл глаза… Сердце так и упало… Холодный пот разом проступил на лбу. – Господи помилуй!
Огромный волк стоял, оскалив зубы, в каких-нибудь десяти шагах от него, как бы выжидая чего-то. И вдруг, в один прыжок, с горящими хищным огнём глазами, бросился на ближайшую овцу… Новое отчаянное блеяние пронеслось по лесу, и страшный хищник, повалив свою жертву, вцепился в неё острыми, оскаленными зубами…
Всё это случилось в один миг. В следующий же Миколка был уже на ногах… Ни светлого виденья, ни чарующей песенки как не бывало… Всё исчезло, как сон, из его мыслей. Страшный серый хищник и несчастная овечка, ещё бившаяся в зубах волка последними предсмертными судорогами, поглотили теперь всё внимание маленького пастушонка. Миколка весь преобразился… Задыхающийся, взволнованный, не помня себя, он рванулся вперёд, прямо к волку.
– Го-го-го-го! – завопил он совсем не детским голосом и исступлённо замахал на волка уцелевшим в его руках суком.
– Го-го-го-го! – пронеслось громким эхом по лесу.
В тот же миг с воем подскочила к волку и Кудлашка. Её шерсть топорщилась, глаза горели, как уголья. Она так и рвалась к волку, заливаясь оглушительным лаем. Волк взвыл в свою очередь и, нехотя оставив добычу, стал быстро красться кустами обратно, мимо Миколки, в чащу. Он полз теперь по земле с оскаленными зубами и алчным взором… Глаза хищника горели страшным зелёным огнём… Ещё минута… другая… Вот он в двух шагах от мальчика и как будто готовится броситься на него, но неожиданно что-то вдруг разом прыгнуло на спину волка и острыми зубами схватило его за шею… И вот уже волк и Кудлашка с воем барахтаются в одной сплошной куче… Миколка в один момент очутился подле них. Он бесстрашно нагнулся и изо всех сил крикнул чуть ли не в самое ухо волку:
– Го-го-го-го-го!
Волк подскочил как очумелый, несколько мгновений простоял на месте, ничего не понимая, и… кинулся бежать со всех ног в чащу леса.
К месту схватки подоспели крестьяне из деревни.
– Что случилось? Чего орал, точно кто тебя резал? – так и накинулись прибежавшие мужики на Миколку, очевидно, не понимая ещё всего происшедшего перед тем. – Ну, говори же!
Но Миколка молчал. Острая жалость защемила его сердечко. Перед ним лежала мёртвая овца. Кровь лилась алым потоком из её перегрызенного волком горла. Миколка присел на траву подле овечки и нежно гладил её мягкую, теперь липкую от крови шерсть. Кудлашка, тяжело дыша, с высунутым языком, с видом победительницы уселась тут же. Она, казалось, сочувствовала горю своего маленького хозяина и тоже печально смотрела на мёртвую овцу, изредка лишь оглашая воздух лаем… О волке они как будто и позабыли оба.
Сильный удар по спине заставил Миколку быстро вскочить на ноги. Перед ним стоял дядя Михей, рыжий, страшный, рябой, с торчащими щетинистыми усами, с маленькими, злыми, во все стороны бегающими глазками. Лицо дяди Михея было перекошено от злости. Он зашипел на Миколку и, больно дёргая его за уши, произнёс:
– Ты что же это, скверный парнишка, наделал, а? Волку овцу задрать позволил, а? Чай, по сторонам зевал, а? Вот постой ты у меня! Давно у меня руки о тебя чешутся… Отдеру я тебя как сидорову козу… Будешь ты меня помнить долго…
– И впрямь, дядя Михей, стоит проучить парнишку, – согласились остальные мужики, косо и сердито поглядывая на Миколку, – а то гляди-ка, как твою овцу-то волк испортил!
– Как мою овцу? – так и подпрыгнул Михей на месте и вдруг, кинув быстрый взгляд на лежащую без движения окровавленную овечку, закричал во всё горло: – Ах ты негодный! Ах ты разбойник! Ах ты душегуб этакий! И впрямь мою Кудрявку волк задрал. Ну ладно же, постой ты у меня!
И, не помня себя от гнева, Михей схватил Миколку под мышку и быстро потащил его к опушке леса. Здесь он бросил мальчика на землю, потом приволок его к дереву и, быстро распоясавшись, стал привязывать снятым поясом к толстому стволу старого дуба. Мальчик не давался Михею, извивался и барахтался в руках мужика. Тогда, видя, что ему одному не справиться с Миколкой, Михей стал сзывать на подмогу других крестьян. Но тут случилось нечто такое, чего совсем не ожидал Михей. Миколка изловчился и изо всех сил оттолкнул его от себя так, что Михей едва удержался на ногах. Вслед за тем Миколка стрелой помчался в лесную чащу.
– Держи! Лови его! – загремел на весь лес зычный голос Михея. – Убёг парнишка, держи его, ребята! – вопил он в ярости и бессильной злобе. Но поймать Миколку было не так-то легко.
За деревьями леса крестьянам не видно было, куда побежал мальчик. Только треск сухих сучьев разносился по лесу да голос Михея нарушал тишину. Кое-кто из мужиков бросился было в погоню за Миколкой. Другие же махнули рукой на это дело.
– Ладно! Всё едино домой вернётся. Не больно-то ночью разгуляется с волками. А ими лес кишмя кишит, – решили они.
Вскоре отстали и те, кто погнался было за мальчиком, и Миколка мог немного перевести дух и бежать тише.
Ночь наступала понемногу, тёмная, тёплая, пахучая июльская ночь. Деревья теряли в темноте свои настоящие формы и казались теперь огромными великанами, простиравшими к небу свои мохнатые руки-ветви. А Миколка всё шёл да шёл вперёд, пока не выбился из сил и не упал на влажную от росы траву.
Ночь совсем загустела. Стало темно, как в могиле. Темно и жутко. Ни зги не видать. Только изредка прорезывал тишину громкий, совсем как будто человеческий, голос филина да откуда-то из чащи неслось голодное завывание волков. Сердце Миколки болезненно сжалось. При свете дня, даже вечером, в сумерках, он волков не боялся. Смелый и бесстрашный от природы, Миколка умел глядеть беде прямо в глаза. А вот ночью, во тьме, когда не видно было, откуда крадётся к нему скрытый мглой четвероногий враг, когда опасность являлась, прикрытая темнотой, этого уже никак не мог не страшиться даже такой отважный мальчуган, как Миколка. И теперь, несмотря на ужасную усталость и желание уснуть, забыться, он отгонял от себя сон и таращил через силу в темноту свои широко раскрытые глазёнки. И всё-таки не выдержал в конце концов борьбы со сном. Сон оказался сильнее. Он подкрался незаметно и точно невидимой паутиной окутал голову Миколки. Голова перестала работать, мысли спутались, и Миколка крепко заснул, повалившись на мягкую росистую землю…