Лейла Элораби Салем
Владек Шейбал

Глава четвертая

Был сентябрь 1944 года. Полуразрушенная Варшава. Дни стояли теплые, погожие – само продолжение лета. Природа была все еще благосклонна к живущим, не придавала значения деянию человеческому.

Владислав пришел с занятий: трудно было учиться во время войны, на целые полгода закрывался вуз и не все вернулись на учебу. Молодой человек устало разулся, сел на стул в коридоре. В голове все звенело, кружилось, нестерпимо хотелось есть. Бронислава помогла сыну дойти до кухни, налила ему в тарелку то, что смогла приготовить: похлебку с овощами без мяса, иного не было. И в этом заключалась вся ее любовь, вся материнская забота, которую нельзя выразить словами. Утолив хоть на немного голод, Владислав спросил:

– Мама, как папа? Ему не стало лучше?

Бронислава пожала плечами, глубоко вздохнула. Юноша понял все без слов. Выйдя из-за стола, он направился в спальню родителей, там под теплым одеялом лежал Станислав. Лицо мужчины совсем осунулось, побледнело, язык высунулся изо рта; он умирал – брюшной тиф не щадил никого. Владислав присел подле кровати, с сыновней заботой ласково коснулся иссохшей руки отца, промолвил:

– Папа, не умирай.

Станислав приоткрыл глаза, в полузабытье посмотрел на сына. Он силился что-то сказать в ответ, но не мог. Вместо этого больной сжал горячие пальцы Влада – и это означало: «сынок, я люблю тебя». У обоих по щекам текли слезы, и Владислав осознал, как сильно отец любит его, как всю жизнь боялся за него, оберегал. Ныне пришла пора отдать сыновний долг. Укрыв Станислава пледом, молодой человек подошел к матери, проговорил:

– Я иду к доктору за лекарством для отца.

– Погоди, сынок, – Бронислава схватила его за руку, стараясь удержать от рискованного шага, – не ходи, мой родной. На улице опасно, тебя могут схватить.

– Но отец умирает, а я не могу оставить его в таком состоянии. Я иду!

Женщина попросила его подождать. Она пошла в спальню и вскоре вернулась, держа в руках маленькую икону святого Антонио и несколько молитв из Святого Писания, написанные чистой рукой ее. Влад взял благословение матери, прижал их к сердцу, чувствуя, как невидимый теплый свет входит в его душу. Он обнял мать, прошептал на прощание:

– Я вернусь, вернусь. Обещаю.

Бронислава прижала сына к своей груди, поцеловала в щеку. Перед его уходом у дверей перекрестила, молвила:

– Пусть Господь тебя сохранит.

Владислав пошел по городу, заваленного руинами – все то, что осталось от домов. В кармане он сжимал образ святого Антонио, благословение материнское даже сейчас сохраняло тепло и умиротворение. Поднявшись на гору щебня, молодой человек наткнулся на что-то мягкое, присмотрелся – это был мертвец. Он перекрестился и собрался было идти дальше, но что-то остановило его. Он склонился над умершим и дрожь забила его тело: то был его лучший друг, еврей по имени Урик Зельфман, участвовавший в восстании. Глаза Урика были приоткрыты и в небо глядели они – остекленевшие, безжизненные. Влад закрыл его веки, по щекам текли слезы. Жаль было друга, себя, умирающего от брюшного тифа отца, мать, на которую свалились все заботы о семье.

Оставив друга, Владислав спустился в туннель, ныне ставший улицами, где там – под землей, жители установили указатели – как если бы то было на поверхности. Добравшись до дома, в котором жил доктор, Влад облегченно вздохнул: он возьмет лекарство, он сможет преодолеть путь назад и отец выздоровеет, мама не будет больше плакать. И только он впал в светлые грезы о будущем, как кто-то резко схватил его, дернул в сторону. Обернувшись, молодой человек увидел немца с нацеленным на него автоматом. Тот жестом указал куда-то вдаль и велел следовать за ним. Владу ничего не оставалось, как подчиниться. Разбились мечты о светлом будущем, остались родители и не известно, что станется с ним в скором времени. Вместе с ним шли и другие жители Варшавы – порядком двести человек. Немцы окриками, потрясая винтовками и пистолетами, гнали пленников точно скот на бойню. Людские реки стекались с разных сторон, образовав море, а в небе ярко светило солнце.

Поляков привели на поле, к воротам большого студенческого дома, превратившегося в штаб-квартиру гестапо. Сотни людей расположились на еще зеленой траве, слышались стоны раненных и всхлипывания женщин. Вдруг резко все смолкло, будто разом исчез весь живой мир. Пленники повернулись и посмотрели на ворота, из которых с овчаркой на поводке вышел немец: высокий, плечистый, светловолосый. Взглядом, полным презрения, он окинул толпу, словно выискивая кого-то там одного. Пленникам объявили через громкоговоритель, чтобы те сидели смирно и не двигались, иначе будет открыт огонь. Поляки уселись, вперив взоры на землю. Воздух, трава, деревья – все пропиталось людским страхом.

Гестаповец с собакой стал обходить сидящих, подходил то к одному, то к другому, просил показать документы, после чего возвращал их. Шаги офицера все ближе и ближе к тому месту, где сидел Владислав – это маленькое пятнышко посреди людского моря. Молодой человек опустил глаза, стараясь не глядеть на немца, заставляя себя через силу воли не волноваться, не показывать страху. Но его тайный голос подсказывал, что офицер с собакой – есть та грань между прошлым и будущем, что изменит его жизнь навсегда.

Шаги приближались, и вот Влад заметил ноги, обутые в черные армейские сапоги и тяжелое дыхание овчарки. Офицер стоял рядом, требуя показать документы. Владиславу показалось, что сердце его разорвалось и осколками упало под ноги немца, смешавшись с дорожной пылью под тяжестью сапог. Молодой человек лишь на миг – еще раз посмотрел на траву, в которой ползал какой-то жучок, и ему захотелось уменьшиться, раствориться в природе, превратиться в муравья, мошку, смешаться с землей, вобрав через самого себя все ее дыхание, всю свежесть ее. Но гестаповец настойчиво требовал паспорт и Владу ничего не оставалось, как подчиниться. Взглянув в его паспорт, офицер прищурился, спросил на ломанном польском:

– Юноша, извольте, но в ваших документах фото без очков.

Владислав поднял на него глаза, поправив очки, ответил:

– Мне врач недавно прописал их, так как я близорук.

– Вы точно поляк? – не унимался офицер, пристальнее всматриваясь в лицо Влада.

– Да, я поляк.

Немец усмехнулся, наклонившись к его уху, проговорил:

– Что же ты врешь, жидовская морда?! Думаешь, вас никто не отличит от европейцев? А теперь встань и иди к главным воротам, – он рукой указал на большой дом, ранивший в себе погибель.

От страха и волнения у Владислава скрутило живот, сердце замерло. Молча следуя за офицером, он направился к воротам, ступая через ряды пленников. Те глядели на него с жалостью и состраданием. Все ближе и ближе ворота и тюрьма, все дальше и дальше отчий дом и бедная любимая мать.

Глава пятая

Владислав вошел за немцем во двор большого дома, посреди которого располагался сарай. У ступеней некогда студенческого дома офицер приказал остановиться и ждать его возвращения. Оставшись один, напротив высокой стены кирпичной кладки, за которой простиралось то широкое зеленое поле, Влад глубоко вздохнул. Он лишь раз взглянул на голубое небо, высоко на фоне голубого простора парила одинокая белая птица – свободная. Сердце его сжалось от боли и отчаяния, он ясно осознавал, что этот день, возможно, станет его последним в жизни. И тогда душа его освободиться от земных оков и устремится ввысь – к свету. А, может статься, та белая птица – ангел, предвестник смерти?

Шаги, тяжелые, громкие, вновь раздались неподалеку. Владислав вздрогнул, он знал: это гестаповец. Офицер с собакой подошел к нему, приказал:

– Иди за мной.

И молодой человек снова подчинился, силы его постепенно оставляли. Они поднялись на второй этаж, вступили в темный длинный коридор. Офицер обмолвился парой слов с двумя охранниками, после чего привел пленника к четвертой двери. Отворив тяжелый замок старым ключом, он втолкнул Влада в камеру и с громким стуком закрыл за его спиной дверь. Ключ несколько раз повернулся. Стало темно как ночью. Когда глаза немного привыкли к полумраку, Владислав разглядел еще двоих пленников: то были мужчины средних лет – поляк и югослав. Оба с недоверием и нескрываемой враждебностью смотрели на вновь прибывшего, но ничего не говорили.

Владислав осмотрелся. По бокам стояли две кровати без матрасов – лишь проволочная сетка, в дальнем углу ведро для справления нужд, из него исходил зловонный запах, а под самим потолком белело крошечное оконце, до которого так просто было не добраться. Молодой человек со вздохом опустился на пол и стал ждать – а чего, того сам не понимал.

Заключенный поляк вдруг согнулся вдвое, прижав руки к животу, и корчась от боли, пошел к ведру. Влад сглотнул слюну, к горлу подступила тошнота. Сейчас он готов был умереть, нежели терпеть невыносимый запах.

Югослав указал рукой на поляка, объяснил:

– У него брюшной тиф, оттого и недержание. Долго он не протянет как и все мы.

Владислав ничего не ответил. В его голове пронеслись другие мысли, а внутренний взор устремился за эту темную стену, за ворота, в родной дом, где лежал умирающий отец и также как этот заключенный страдал от брюшного тифа. Комок рыданий вновь подступил к горлу, глаза накрыла пелена слез. Дабы хоть как-то отвлечь себя от тяжкий дум, юноша принялся читать начертанные надписи на стене некогда сидящих здесь пленников: «я умираю, передайте моей супруге Марии…", «мое имя Марек, меня завтра убьют…»

Югослав поглядел на Влада, спросил:

– Ты кто? Как тебя зовут?

– Я Владислав, армянин, – он не стал скрывать правды.

– Это уже не имеет значения, в этом месте все мы одинаковы – живые мертвецы.

– Они убьют нас? – с дрожью в голосе вопросил Влад.

– Если пришла наша очередь. Они убивают ячейку за ячейкой, таковы правила. Если завтра утром нам принесут еду, то мы будем живы, а ежели нет, то… Немцы всегда расстреливают натощак.

– Сколько дней вы здесь находитесь?

– Три дня.

За стенкой постучали – то был условный знак, безмолвный разговор между заключенными. Югослав ответил стуком, а Владислав уселся на корточки в дальнем углу и, чтобы никто ничего не заподозрил, вытащил свои документы на разные имена и, надрывая по кусочкам, съел их. Так было лучше, так безопаснее. По крайней мере не будет лишних разговоров.

Ночью он не мог заснуть, оставаясь сидеть в углу. Оба его сокамерника храпели на старых кроватях, вонь из ведра становилась невыносимой: она проникала повсюду, острыми ножницами кромсала его сердце. От этой самой боли, от терзаний и отчаяния, наполнивших душу до краев, Владислав заплакал, не думая больше ни о чем. Пленники пробудились от его всхлипываний, югослав погрозил ему кулаком, прошептал в злобе: «Заткнись и ложись спать». Владислав затих и так продолжал сидеть на холодном полу, поджав под себя ноги. Было нестерпимо холодно, в желудке пустота. Сил более не стало и он улегся под окном, свернувшись калачиком; сон разом окутал его своей пеленой.

Утром Владислав пробудился от страха и тревоги ночных кошмаров. Его сокамерники не спали, ждали завтрака. Ключ повернулся, в камеру вошли солдаты. Они принесли черный пустой кофе, маленький кусочек хлеба и кубик мармелада: им продлили жизнь еще на один день. Пленники ели в тишине. Они понимали, что завтра утром еды может уже не быть.

Откуда-то снизу, с улицы, донеслись голоса на немецком. Отложив в сторону чашку, Владислав встал на табурет и дотянулся до оконца. Сквозь ржавые решетки он видел двор, обнесенный высоким забором, несколько кустарников, возле которых столпились новые пленные. Чуть ближе, под самим окном, стояли четверо офицеров гестапо, один из них был генерал фон дем Бах, чьи фотографии, распечатанные на листовках, немцы раскидывали по всей Варшаве. Чувствуя, что весь горит от непонятной тревоги, Влад до боли стиснул прутья решетки, хриплым не своим голосом крикнул вниз по-немецки:

– Генерал, я здесь арестован. Освободите меня.

Немцы перестали беседовать и в недоумении поглядели наверх – туда, где за решеткой находился человек, без акцента говоривший на немецком. Генерал фон дем Бах докурил сигарету, выкинул окурок в сторону, поправив кепку, ответил:

– Жди, мы сейчас придем.

Молодой человек облегченно вздохнул, ясно осознавая, что это был еще один шанс – последний, дабы остаться в живых. В миг он приметил, как оба его сокамерника приблизились к нему, стащили с ящика и, повалив на пол, принялись бить ногами по животу, спине, ногам, они плевали в него, кричали бранные слова.

– Что ты творишь, глупый маленький ублюдок? Ты хочешь, чтобы нас убили?

Мужчины перестали его бить. Они опустились на кровати и молча наблюдали, как Владислав, корчась от боли, уселся на пол, поджав к себе колени.

– Что… что ты им сказал? – тихо спросил поляк.

– Я просил прийти сюда. У нас есть шанс выбраться живыми, – Влад изогнулся, закашлял кровью, немного полегчало.

Югослав подсел к нему, положил ладонь на его плечо:

– Прости нас, – молвил он, – мы не знали, что ты спас нас. Тысячи извинений.

Владислав посмотрел на него, слегка улыбнулся. Он не держал на них зла; они были люди, обычные несчастные люди.

Ключ в замке повернулся. Пленники встали в ожидании. В камеру вошли несколько солдат из гестапо, в руках их не было хлеба. Один из них указал на Владислава, сказал:

– Ты пойдешь с нами.

Его ноги подкосились. Неужели так скоро? А он хотел жить – просто жить, и вот в один миг все перевернулось. С нескрываемым отчаянием на лице молодой человек повернулся к сокамерникам, прошептал:

– Храни вас Бог.

– Пусть Господь сохранит и тебя, – тихо молвил поляк и перекрестил его.

Немцы схватили Влада за локти и вновь повели по темному длинному коридору, теперь уже в обратный путь. Когда они вышли из здания, в его глаза ударил яркий дневной свет и Влад, запрокинув голову, прищурился в бликах, прошептал: «Солнце», а в небесной синеве, высоко над головой парила одинокая белая птица. То, подумалось ему, и есть предвестник смерти, ангел уже ждет его, чтобы забрать туда, откуда нет возврата. Скорее бы все разрешилось.

Его повели вдоль стены – той, что отделяла тюрьму и поле. По ту сторону доносились голоса людей, они все еще были свободны в надеждах своих, а он уже обречен. Гестаповцы привели Владислава к старому деревянному сараю, там их поджидали офицеры с винтовками. Один из них передал пленнику кусок черной ткани, с усмешкой проговорил: «Завяжи это на глаза и встань к стене».

Сердце Владислава замерло и к горлу подступил комок рыданий – он понимал, что скоро умрет. И ему вдруг захотелось еще раз взглянуть на голубое небо, коснуться пальцами шелковой травы, увидеть отца и мать, обнять их, прижаться к материнскому сердцу. Невыплаканные слезы комом встали в груди, сдавили сердце ржавыми тисками. Он хотел попросить убить его сразу – без мучений и боли, ибо он всегда этого боялся, но вместо того Влад надвинул повязку на глаза – больше он ничего не видел, только слышал и подчинялся.

Офицер нацелил на него винтовку, проговорил:

– Готов?

– Да, – уже каким-то отдаленным, замогильным голосом промолвил юноша, похолодевший от ужаса.

Он ждал. Секунду длились словно вечность, все мысли его повернулись вспять перед отворившимся простором. Самое страшное в такие мгновения – вот это ожидание смерти: только бы быстрее, быстрее.

Гестаповец понимал чувства пленника, он наслаждался его страхом, его отчаянием. Приложив палец на курок, он начал отчет:

– Айн, цвайн, драйн, – и тут же громко рассмеялся.

Владислав опешил: ему подарили жизнь? Но маленькая надежда вновь улетучилась. Офицер прицелился, отсчитал:

– Один, два… три…

Опять смех, затем новый отсчет: все повторялось несколько раз – издевательства ради. У Влада не осталось больше сил, его ноги подкашивались, отказывая нести бремя тела, но страха почему-то не было. Немцы играли с ним в жестокую игру. Они смеялись над ним, над его бессилием, не чувствовали к пленнику ни капли жалости. Владислав более не мог стоять. В отчаянии он опустился на дощатый пол, запятнанный кровавыми казнями, и потерял сознание. Вспышка молнии вернула его к жизни. Он приоткрыл глаза, в слепящем свете увидел перед собой двоих офицеров, один держал флягу с водой.

– Парень слабоват, – прозвучал голос на немецком языке.

– Если бы сдох, было бы лучше, – парировал другой.

– Генерал приказал отнести этого жидка за ворота к толпе, только зачем, если его можно убить здесь?

– Ему все одно не жить. Не умер здесь, станет топкой для печи в крематории.

Офицеры рассмеялись. Они подняли Владислава и повели вдоль стены. Он шел среди них – маленький, молодой, на голову ниже остальных. Его довели до ворот и пустили в толпу варшавцев, в открытое поле. Влад вдохнул прохладный воздух сентябрьского утра, подставил пылающее от счастья лицо ветерку. Он жив! Он на свободе! Под ногами зеленая трава, мокрая от росы, над головой раскинулся лазурный небосвод, по которому плыли белые пушистые облака. Владислав чувствовал каждой клеточкой своего тела, как волна света проходит в него, как природа заполняет все его существо. Ему вдруг захотелось спрятаться ото всех, затеряться среди среди бескрайнего простора, превратиться во что-то маленькое-маленькое, стать невидимым, просто жить.

Глава шестая

Но это был не конец, а лишь начало – начало долгого пути. Немцы вновь погнали прочь, в другой квартал Варшавы. То и дело слышались их гортанные окрики, смех и брань, немецкие овчарки скалились на пленников, в злобе рычали.

Владислав, будучи невысоким, попросту затерялся в толпе рослых, белокурых поляков-славян, исчез на время, превратился в маленькое пятнышко посреди волнующегося моря. Вдруг высоко в небе раздался журавлиный клич. Он поднял голову и увидел косяк белых птиц, летящих на юг, в теплые края. И птицы эти были свободные. Его душа готова была вырваться наружу, взвиться вверх и полететь вслед за журавлями – прочь от холодной бессмысленной войны. Но вместо этого он покорился судьбе, вместе с пленными следовал по пустующим улицам, по обочинам которых на путников глядели разбитые окна: черные, безжизненные, страшные.

Их привели к железнодорожному вокзалу. Там уже были готовы локомотивы, охраняемые вооруженными немцами. Поляков пригнали на платформу, стали по очереди распределять, отделяя мужчин от женщин, стариков от детей. Как сквозь сон Влад чувствовал толчки то сбоку, то сзади, слышал ото всюду безудержный женский плач, крики детей. Жен разлучали от мужей, детей от матерей. А он стоял один и не понимал, куда направят его самого. Вдруг сквозь гул толпы знакомый голос позвал его по имени. Владиславу поначалу подумалось, что он ослышался, но голос вновь вторил его имя, и когда он обернулся, то увидел неподалеку Стаса Спозанского – хорошего знакомого их семьи, который брал уроки изобразительного искусства у Станислава. Стас быстро отвел Влада в сторону, проговорил:

– Ты здесь один?

– Да.

– А где твои родители, брат, сестра?

– Я не знаю. В последний раз мы попрощались в нашей квартире.

Стас хотел спросить еще что-то, но со всех сторон лезла, напирала толпа. Все толкались, спотыкались. Наклонившись к уху Владислава, он шепнул:

– Держись меня. Мы должны быть вместе.

К ним из толпы подошел юноша в штанах и куртке. Но то показалось на первый взгляд. Приглядевшись, Владислав понял, что то была переодетая в мужчину красавица-жена Стаса. Молодая женщина, маленькая, тонкая, большеглазая, бесстрашно глядела на происходящее, ее взгляд был тверд и уверен. Стас приманил жену, которая улыбнулась приветливо Владу, достал из кармана что-то маленькое с ладонь и тихо сказал:

– Смотрите, что я прихватил с собой. Это компас. Теперь мы будем знать, куда поедет поезд. В любом случае мы должны попытаться незаметно спрыгнуть с поезда и убежать.

Его жена обрадовалась решительности супруга, а Владислав более не верил в удачу. Мысль об Освенциме холодком закралась в душе.

К ним подошел немец, держа в руках винтовку. Он приказал им садиться в один из вагонов – грязный, предназначенный для перевозки угля.

– Быстро, живее. Поторапливайся, скотина! Залезай скорее, животное! – гестаповец втолкнул пленников в вагон, ругаясь и бранясь на немецком.

Супруга Стаса полезла по ступеням вслед за мужем, но немец схватил ее, потащил в сторону:

– Ты женщина, не мужчина.

– Стас! – кричала она. – Помоги!

Но он не мог ничего поделать. Немцы схватили ее и повели к другому поезду. Женщина лишь однажды обернулась, крикнула Стасу на прощание:

– Пусть Господь бережет тебя.

Он глянул ей вслед, глаза его застилали слезы. Сотворив крестное знамя, Стас в бессилии откинулся к стене вагона, говорить он более не мог. Владислав сел рядом, поджав под себя ноги, молвил:

– Ты еще увидишь ее. Она останется жива.

– Почему они забрали ее у меня? Зачем? – вторил Стас каким-то непонятным хриплым голосом.

– Это фашисты, у них нет сердца.

Мужчина поглядел на Влада, но ничего не ответил. Поезд тронулся на запад и направлялся он в Германию.