Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг. Оазис

Медвѣдь? – Охота? – Да, надо охотиться. Я заводилъ дружбу съ^[6] Семеномъ садовникомъ, и мы вставали до зари и шли на охоту.^[7] Все это было прекрасно: раннее утро, роса, мочившая ноги, глушь лѣса, жажда къ утру и купанье въ озерѣ, – но нестолько потому, что время было не охотничье, и мы ничего не убили, сколько опять потому же, что эти охотничьи прогулки вызывали [во] мнѣ еще более сильныя и неудовлетворенныя желанія. Купер[овскій] Патфайндеръ,^[8] Американскіе дѣвственные лѣса, возможная величественная дѣятельность въ этихъ лѣсахъ представлялись мнѣ. И все то, что было теперь, было не то и только раздражало меня и приводило въ уныніе. Тоже было съ рыбной ловлей, съ верховой ѣздой, съ музыкой, которой я началъ опять учиться, съ посѣщеніями сосѣдей, къ которымъ меня возилъ дядя. Я начиналъ съ восторгомъ и убѣждался тотчасъ же, что это – не то, и бросалъ. Я былъ свободенъ, молодъ, здоровъ, я былъ счастливъ, – должно бы это называться счастьемъ, – но въ душѣ моей жила тоска, поэтическая юная тоска праздности и тщетнаго ожиданія великаго счастія, которое не приходило.

– Что это Алена Силовна нынче ужасно любезничала, – сказалъ дядя женѣ, когда мы возвращались изъ церкви въ Троицынъ день. – Она назвалась пріѣхать съ дочерью.

– Ты видѣлъ дочь? – спросилъ онъ у меня. – Она изъ Смольнаго. Elle est gentille.^[9] Не правда ли?

Я покраснѣлъ, какъ всегда краснѣлъ, когда говорили о женщинахъ. Я о женщинахъ зналъ только, что они опасны, и боялся ихъ.

– Да, кажется, – отвѣчалъ я искренно, потому что во время обѣдни я чувствовалъ нѣсколько разъ, что я задыхаюсь отъ быстроты біенія моего сердца. И всякій разъ, оглянувшись, я встрѣчался съ взглядомъ дочери Алены Силовны. Хороша или дурна она была, я не могъ знать, потому что лицо ея представлялось мнѣ всякій разъ въ сіяніи недоступнаго мнѣ блаженства. Я не вѣрилъ, что она смотрѣла на меня. Я былъ, вѣроятно, на дорогѣ ея взгляда. Я помнилъ только что-[то] тонкое, воздушное и взглядъ нѣжный и ласкающій полузакрытыхъ глазъ. И помню, что было тамъ, около этого взгляда, блескъ, волоса и бѣлизна шеи.

– Да, очень, – отвѣчалъ я.

– Это, кажется, на твой счетъ она такъ любезничала. Faites lui la cour, mon cher.^[10] Вотъ тебѣ и занятіе.

– Ахъ, Владиміръ Ивановичъ, она невѣста, – сказала тетка.

– Ну, да онъ не отобьетъ ее. Да за кого выдаютъ?

– За сына Ивана Федор[овича].

– Путейца? Ну, отбей, я разрѣшаю.

Тѣмъ разговоръ кончился. Но мнѣ онъ не понравился. Какъ могъ дядя такъ смѣяться о томъ, что для меня такъ важно! Важно для меня было то, – я зналъ, – что всѣ мущины, даже молодые, бываютъ влюблены и бываютъ любимы, но про себя я не смѣлъ думать, чтобы я когда нибудь могъ быть любимымъ. Когда я влюбился въ первый разъ въ Зину Кобелеву, она только посмѣялась надо мной; а потому я уже давно рѣшилъ, что я никогда не буду влюбляться, чтобы не испытать такого же мученья, и постараюсь жить безъ этаго. Дядя же такъ легко, шутя, растравлялъ мою эту рану. И про кого же онъ говорилъ это? Про это небесное видѣніе, бывшее мнѣ въ церкви. Развѣ я смѣлъ думать объ этомъ? а онъ заставляетъ думать, и мнѣ больно. – «Нарочно, если онѣ пріѣдутъ, я уйду съ ружьемъ. И лучше – всетаки она догадается, что я ушелъ отъ нее нарочно, и можетъ быть пожалѣетъ».

Но я не успѣлъ исполнить своего намѣренія. Послѣ обѣда я пошелъ ходить съ Трезоромъ и легъ на травѣ, завязывая узелки на травахъ и думая о томъ, какъ я такъ буду играть на фортепіано, что (такъ какъ я не буду играть ни для кого) будутъ тайно подкупать моего лакея, чтобы слушать по ночамъ мои фантазіи. Я слышалъ даже эти фантазіи и отбивалъ басъ лѣвой рукой, какъ Трезоръ пришелъ и лизнулъ меня въ носъ. Я взялъ его за лапы и сталъ играть его лапами фантазіи, какъ вдругъ изъ за рощи выѣхала коляска, и, несомнѣнно, она засмѣялась и указала на меня. Я приподнялся и поднялъ шляпу. Онѣ проѣхали, и она улыбнулась. Я всего прекраснаго ожидалъ отъ нея, но не этой прелестной, нѣжной, ласковой, братской и шельмовской улыбки. – «Нѣтъ, я не пойду на охоту, а если пришлютъ за мной, надѣну новый сертукъ и пойду въ домъ. Я скажу, что собаки гораздо умнѣй, чѣмъ мы думаемъ»… Я шелъ, думалъ и все улыбался все той же улыбкой, какъ она улыбнулась. Кучеръ ихъ стоялъ и смотрѣлъ на меня. Какой милый былъ кучеръ! какая коляска, старая, починенная, но милая, нѣжная коляска. Какія были лошади съ заплетенными гривками. Правая гнѣдая съ согнутыми передними ногами обмахивалась головой отъ мухъ. Только у нея могли быть такія лошади. Я никогда не видалъ больше такихъ лошадей, лошадей совершенно особенныхъ, новыхъ и такихъ, которыя въ своемъ видѣ выражали счастіе, радость, обѣщаніе блаженства. Въ запахѣ пота отъ лошадей было тоже новое и блаженное выраженіе.