Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность

Съ этимъ-то помѣщикомъ Шольцомъ была у насъ тяжба, по которой я составилъ себѣ о немъ и его семействѣ такое странное мнѣніе.

Авдотья Васильевна, которая была меньшая сестра, ѣздила къ матушкѣ, когда еще П[етръ] В[асильевичъ] былъ въ полку. Какъ скоро онъ пріѣхалъ, то запретилъ ей бывать у насъ, и мы до того лѣта, которое я описываю, ничего не слышали про нихъ.

* № 9.

Анна Ивановна Епифанова съ молоду и даже лѣтъ до 40, говорили, была женщина очень легкого характера – любила повеселиться и не любила стѣсняться ни въ своихъ поѣздкахъ въ столичные и губернскіе города, ни въ домашней деревенской жизни, <гдѣ имѣньемъ ея управлялъ то Непремѣнный Членъ Земскаго суда, то Уездные Доктора, Учитель изъ Семинаристовъ, то крѣпостной, управляющій Митюша.> Но лѣтъ 10 тому назадъ съ Анной Ивановной случилось несчастіе, которое очень поразило ее и измѣнило характеръ. Ея управляющій изъ крѣпостныхъ Митюша, который былъ всячески обласканъ и фаворитомъ своей барыни, хотѣлъ, какъ говорятъ, застрѣлить ее и былъ за то отданъ въ солдаты. Съ тѣхъ поръ Анна Ивановна бросила пустяки, какъ она сама говорила, выписала изъ службы своего почтительнаго и серьезнаго сына Петрушу, передала ему хозяйство, а сама, удержавъ вполнѣ свой веселый и пріятный характеръ, навсегда поселилась въ деревнѣ и занялась устройствомъ домика и садика. – Дѣйствительно, лучше дома и сада и цвѣтовъ Анны Ивановны рѣдко можно было найти по помѣщикамъ. И домъ и садъ были небольшіе, и убранство ихъ было небогато, но все это было такъ акуратно, такъ опрятно, съ такимъ вкусомъ и носило все такой общій характеръ той веселости, которую выражаетъ хорошенькой вальсъ или полька, что слово игрушечка, которое часто употребляли гости, хваля домикъ Анны Ивановны, чрезвычайно шло къ нему. – И сама Анна Ивановна была игрушечка,– маленькая, худенькая, всегда къ лицу одѣтая, въ новенькомъ чепчикѣ, съ крошечными ручками, на которыхъ впрочемъ немного слишкомъ выпукло обозначаются лиловатыя жилки, и хорошенькими пальцами которыхъ она шевелитъ безпрестанно, сидя или съ книгой въ своей хмѣлевой бѣсѣдочкѣ, или за хорошенькими, подъ орѣхъ сдѣланными своимъ столяромъ [пяльцами] въ своемъ хорошенькомъ кабинетѣ, гдѣ поютъ хорошенькія кинареечки въ хорошенькихъ клѣточкахъ, и гдѣ вездѣ стоятъ хорошенькія вещицы на хорошенькихъ столикахъ, и хорошенькая съ разноцвѣтными стеклами дверь отворена на хорошинькія краснымъ пескомъ усыпанныя дорожки, вьющіяся между единственными хорошенькими цвѣточками. Но что всего было лучше въ Аннѣ Ивановнѣ, это то, что она всегда была одинаково весела, одинаково радушна и одинаково умѣла занять каждаго и любила радоваться на удовольствія молодежи. Но в сущности, исключая своихъ цвѣточковъ и комнатъ, Анна Ивановна никого не любила. —

Авдотья Васильевна мало имѣла сходства съ матерью и физически и морально. Она была велика, полна, чрезвычайно красива и не весела, какъ мать, а напротивъ скучлива. – Когда она хотѣла быть веселой, то выходило какъ-то странно, какъ будто она смѣялась надъ собой и надъ всѣмъ свѣтомъ, чего она вѣрно не хотѣла. – Часто я удивлялся, когда она говорила такія фразы: «Да, я ужасно какъ хороша собой. Какже всѣ въ меня влюблены» и т. п., но зато во всѣхъ пріемахъ ея видно было великодушное желаніе пожертвовать собой для любви къ кому-нибудь. – Мать была акуратна, она неряха. —

Петръ Васильевичъ былъ мраченъ, и, какъ я послѣ рѣшилъ, мрачность эта происходила отъ убѣжденія, что онъ пожертвовалъ своей карьерой матери. Онъ на всѣхъ сердился за то, что онъ былъ почтительный сынъ матери и пожертвовалъ ей собою. Онъ дралъ съ мужиковъ, но самъ Богъ не разувѣрилъ бы его, онъ, сердился бы и на Бога. – Онъ почтит[еленъ] [къ] матери.

* № 10.

Въ то короткое время, когда я видѣлъ вмѣстѣ эти три лица: папа, Дуничку, какъ ее звала мать, и Петра Васильевича, вотъ что я успѣлъ замѣтить.

Папа былъ постоянно въ томъ же расположеніи духа, которое меня поразило въ немъ, когда мы пріѣхали. Онъ былъ такъ веселъ, молодъ, полонъ жизни, что лучи этаго счастія распространялись на всѣхъ окружающихъ. – Онъ со всѣми сталъ еще добрѣе, ласковѣе, особенно съ Любочкой, къ которой, я замѣтилъ, въ немъ въ это время, кромѣ всегдашней любви, присоединилось чувство какого-то уваженія, почти боязни. Разъ онъ, разговаривая о чемъ-то очень веселомъ на балконѣ съ Дуничкой, вдругъ взглянулъ на Любочку, покраснѣлъ и тотчасъ, покряхтывая и подергивая плечомъ, отошелъ отъ Дунечки. —

Съ Мими же, я замѣтилъ, онъ въ это время сдѣлался особенно сухъ и обходилъ ее, какъ непріятное воспоминаніе. Вся его веселость вдругъ пропадала, какъ только онъ обращался къ ней.

Авдотья Васильевна, бывшая большей частью весела, необыкновенно мила и естественна, или вдругъ на нее находила такая застѣнчивость, что жалко было смотрѣть на нее: она боялась каждаго взгляда, каждаго движенья, видимо съ цѣлью преодолѣть свою застѣнчивость начинала безпрестанно говорить и говорила глупости, сама чувствуя и краснѣя еще больше. Кромѣ того, я замѣтилъ въ ея обращеньи двѣ вещи, мнѣ тогда показавшіяся странными – она въ разговорѣ употребляла безпрестанно всѣ обыкновенные выраженія папа, разумѣется, большей частью некстати и часто продолжала съ другими разговоръ, начатый съ папа, и говорила про то, чего мы вовсе не знали, какъ про вещь, которая всѣмъ должна быть извѣстна.

Другая странность была частыя мгновенные переходы отъ самаго веселаго расположенія духа, бывшаго ей обыкновеннымъ, къ какому-то безпомощно-унылому состоянію, которое однако продолжалось недолго. – Какъ я потомъ замѣтилъ, такіе переходы случались всякой разъ, какъ папа оказывалъ расположеніе другой женщинѣ или мущинѣ или даже вспоминалъ о любви своей къ кому нибудь. – Вообще же Дуничка мнѣ очень нравилась. Описывать ея красоту трудно, потому что она была очень правильна. Одинъ ея недостатокъ, общій всѣмъ красивымъ лицамъ, было однообразіе выраженія. Ея постоянное выраженіе было добродушно-веселое и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ это ни покажется страннымъ, скучающее. —

Петръ Васильевичъ въ своей венгерки, которая была ему и узка и коротка, былъ чрезвычайно забавенъ. – Онъ говорилъ мало, даже боялся и не любилъ, когда его впутывали въ разговоръ, ѣлъ очень много и съ папа и со всѣми нами держалъ себя такъ, какъ будто былъ увѣренъ, что мы всѣ только и ждемъ случая, чтобъ онъ забылся для того, чтобы пустить ему волчка въ волосы или гусара въ носъ, но что онъ не позволитъ никому манкировать. Онъ похожъ былъ на паяца, который, обѣдая въ трактирѣ, хочетъ быть просто посѣтителемъ. Съ нашими дамами онъ былъ весьма почтителенъ, со мной учтивъ, съ папа и съ Володей особенно величественъ и строгъ, несмотря на что папа и даже Володя иногда, едва удерживаясь отъ смѣха, все таки называли его Полковникомъ.

После Петрова дня, имянинъ папа, Шольцъ ни разу не были у насъ, и я не видалъ ихъ больше, но папа до Августа мѣсяца, почти каждый день, ѣздилъ къ нимъ. – Въ Августѣ, должно быть, что нибудь случилось непріятное, потому что онъ, получивъ какое-то письмо отъ Петра Васильевича пересталъ ѣздить къ нимъ, былъ долго очень разстроенъ и уѣзжалъ въ Тамбовскую деревню и къ Вахтину, своему пріятелю.

* № 11.

Однако вѣрно Оперовъ былъ очень хорошій малый. Передъ экзаменомъ, когда мнѣ понадобились тетрадки, потому что я не записывалъ, онъ предложилъ мнѣ ихъ черезъ другаго товарища сказавъ, что онъ ужъ отдалъ ихъ, но возьметъ назадъ и дастъ мнѣ, и сдержалъ слово. – Но и тетрадки Оперова были мнѣ не въ пользу: я не записывалъ и не слушалъ ничего впродолженіи всего курса, и голова у меня была такъ занята другимъ, что за недѣлю передъ экзаменами я зналъ изъ математики меньше того, что я зналъ на вступительномъ экзаменѣ. – Чѣмъ же я былъ такъ занятъ эту зиму? <Не кутежной веселой жизнью, какъ это часто бываетъ съ молодежью на первомъ курсѣ; я только разъ былъ въ эту зиму на такомъ кутежѣ у однаго товарища и очень остался недоволенъ этой забавой, не свѣтской жизнью, потому что я, кромѣ визитовъ, только бывалъ у Нехлюдовыхъ по вечерамъ и разъ былъ на одномъ концертѣ, который мнѣ оставилъ самое непріятное воспоминанiе.>

* № 12.

Глава 37. Сердечныя дѣла.¹⁴³

Не уединенными размышленіями, потому что я во всю эту зиму, кажется, полчаса не пробылъ одинъ, ежели же это случалось, то я инстинктивно скорѣй брался за книгу какого-нибудь романа съ тѣмъ, чтобы не думать. Даже разъ, приведя въ порядокъ свою комнату и найдя въ бумагахъ тетрадь съ надписью: Правила жизни, я только на секунду задумался, и какъ будто мнѣ жалко стало чего-то, но я тотчасъ же опомнился и съ усмѣшкой спряталъ тетрадь въ ящикъ комода. «Интересно будетъ вспомнить объ этой глупости черезъ нѣсколько лѣтъ, когда я буду уже женатый, высокій мущина въ чинѣ Колежскаго Советника или что-нибудь такое», подумалъ я. Музыкой тоже упражнялся я мало, потому что по пріѣздѣ мачихи внизу всегда бывали гости, а у меня фортепьянъ не было. Но зато я вздумалъ было сочинить сонаты и купилъ себѣ для этой цѣли Генералъ-басъ Фукса. Довольно долго я читалъ Фукса, стараясь увѣрить себя, что я понимаю что-нибудь, также, какъ читаютъ книги на плохо извѣстномъ языкѣ, но какъ только я бралъ нотную бумагу и начиналъ писать, то выходило, уже не говоря о томъ, каково на слухъ, на видъ выходила такая дичь, что я скоро бросилъ это занятіе, рѣшивъ, что книга Фукса никуда не годится. Изъ уединенныхъ занятій главнымъ все-таки было чтеніе французскихъ романовъ, <которымъ я продолжалъ предаваться со страстью>. Не смотря на то, что уже начиналъ обсуживать то, что я читалъ, и дѣлать критическіе открытія, которыя очень радовали меня, и которыя я тотчасъ же сообщалъ всѣмъ своимъ знакомымъ. Я, напримѣръ, открылъ вдругъ, что только тотъ романъ хорошъ, въ которомъ есть мысль, открылъ тоже, что Монте Кристо не натурально, не могло быть, и потому невѣроятно, вслѣдствіи чего самая мысль романа не можетъ принести пользу, и всѣмъ нѣсколько дней разсказывалъ это открытіе, <что мнѣ не мѣшало однако проглатывать по 5 томовъ такихъ романовъ въ сутки>. —

* № 13.

<Дмитрій признался мнѣ, что ему приходитъ мысль, чтобы его брата убили на Кавказѣ для того, чтобы онъ былъ богаче, а я признался, что желалъ, чтобы умерла бабушка.> И эти признанія не только не стягивали больше чувство, соединявшее насъ, но сушили его и разъединяли насъ, а теперь вдругъ его самолюбіе не допустило его сдѣлать самое пустое признанье, и мы въ жару спора воспользовались тѣми орудіями, которыя прежде сами дали другъ другу и которыя поражали ужасно больно. —

45. Дружба.

Кромѣ того, въ это время вліяніе Дмитрія становилось мнѣ тяжело, я стыдился этаго вліянія, и самолюбіе мое безпрестанно мнѣ указывало недостатки моего друга. – Къ счастію, привычка этаго вліянія была сильнѣе самолюбія, и этому я обязанъ тѣмъ, что въ этотъ первый годъ свободы я еще не смѣлъ думать дѣйствовать противъ совѣтовъ Дмитрія; не употребилъ свои силы молодости на будто бы веселую жизнь съ виномъ и женщинами, на которыя обыкновенно въ эти года бросаются молодые люди. Именно въ эту пору любовь моя къ Дмитрію держалась только потому, что мнѣ стыдно было передъ нимъ и еще больше передъ самимъ собою измѣнить ему. Но это было переходное время отъ любви страстной къ любви разумной. Прежде онъ былъ для меня совершенствомъ во всѣхъ отношеніяхъ, достойнымъ подражанія и недостижимымъ, теперь, открывъ въ немъ недостатки, я готовъ былъ бросить совсѣмъ его и искать другаго совершеннаго друга; по счастію меня удержала его разумная и упорная привязанность. – Хотя мнѣ это было больно, я сталъ вѣрить, что можно любить и не совершенныхъ людей. Кромѣ того, я любилъ уже все его семейство и даже въ это время послѣднее, кажется, больше его. Воспоминаніе о вечерахъ, проведенныхъ въ гостиной Нехлюдовыхъ, было бы совершенно пріятное, ежели бы я не страдалъ очень часто отъ застѣнчивости и не портилъ самъ своихъ отношеній своимъ стремленіемъ къ оригинальности. Казалось, С[офья] И[вановна], М[арья] И[вановна], В[аренька], любили меня и привыкли ко мнѣ, но привыкли ко мнѣ не къ такому, какой я былъ, а къ такому, какой я притворялся.

* № 14.

Главное же, что-то широкое, разгульное было въ этой жизни и этихъ кутежахъ въ «Лисабонѣ» и какихъ-то таинственныхъ домахъ съ рублемъ въ карманѣ и свинчаткой въ рукѣ, которое прельщало меня. Это не было похоже на это притворство съ шампанскимъ у Радзивила. Ихъ было цѣлое общество человѣкъ 15 разныхъ курсовъ, которые были въ компаніи съ М[ухинымъ]; человѣкъ 5 ужъ не было. Одинъ скрывался [?] въ Церкви и пугалъ народъ, другой, изъ дворянъ, продался въ солдаты. Этаго я помню, онъ рѣдко приходилъ въ Университетъ, но приходъ его производилъ волненье; онъ кутилъ ужасно, билъ, ломалъ, сыпалъ деньги, задолжавъ кругомъ, онъ продался и, гуляя съ полотенцемъ, билъ стекла. Мы пришли къ нему въ казармы. Онъ былъ трезвъ и гордъ съ забритымъ лбомъ въ сѣрой шинели. Тогда я смотрѣлъ на него, какъ на рѣдкость, на великана, но теперь, глядя на Мухина, который часто поминалъ его, эта странная, разгульная поэзія начинала сильно дѣйствовать на меня. —

Кажется, товарищи догадывались, что я не знаю, и притворялись, что вѣрятъ, но часто я замѣчалъ, какъ они пропускали мѣста и не спрашивали меня. —

VIII. * ПЕРЕЧЕНЬ ГЛАВ «ЮНОСТИ».

Глава I. Что я считаю началомъ юности – нечего передѣлывать.

Гл. II. Весна – насчетъ слога хорошо, описаніе садика можно бы передѣлать.

Гл. III. Мечты – конецъ не совсѣмъ ловко.

Гл. IV. Нашъ семейный кружокъ – такъ себѣ. Все нечего передѣлывать.

Гл. V. Правила – нечего передѣлывать.

Гл. VI. Исповѣдь —

Гл. VII. Поѣздка – хорошо.

Гл. VIII. Вторая исповѣдь – славно.

Гл. IX. Какъ я готовлюсь къ экзамену.

Гл. X. Экзаменъ Исторіи – порядочно, содержанія мало.

Гл. XI. Экзаменъ Математики —

Гл. XII. Экзаменъ Латыни – не совсѣмъ ловко и какъ неи[н]тересно.

Гл. XIII. Я большой – недурно, но нечетко, лучше переписать.

Гл. XIV. Чѣмъ занимались Дубковъ и Володя – не едино.—

Гл. XV. Меня поздравляютъ – по языку плохо.

Гл. XVI. Ссора – хорошо, можно прибавить Володю.

Гл. XVII. Иленька Грапъ – пусто, но ничего.

Гл. XVIII. Валахины – хорошо.

Гл. XIX. Корнаковы – одно мѣсто нехорошо.

Гл. XX. Ивины – хорошо.

Гл. XXI. Князь Иванъ Ивановичъ – порядочно неловко, какъ на меня смотрятъ.

Гл. XXII. Кунцово – порядочно пусто.

Гл. XXIII. Нехлюдовы – хорошо, исключая описанія дамъ. Софью Ивановну надо сдѣлать худой.

Гл. XXIV. Любовь – подушечки, пирож[ное?] добавить, и конецъ вздоръ.

Гл. XXV. Я ознакомливаюсь – хорошо.

Гл. XXVI. Я показываюсь съ самой выгодной стороны – <ничего> <очень слабо>.

Гл. XXVII. Дмитрій – хорошо.

Гл. XXVIII. Въ деревнѣ – съ Катенькой нехорошо.

Гл. XXIX. Отношенія между нами и дѣвочками – разсужденія, а не худож[ественное].

Гл. XXX. Мои занятія – плохо, все разсужденія.

Гл. XXXI. Comme il faut – разсужденія, но хорошо.

Гл. XXXII. Юность – начало слабо, растянуто, конецъ превосходный.

Гл. XXXIII. Сосѣди – вяло и по языку слабо.

Гл. XXXIV. Женитьба отца – порядочно.

Гл. XXXV. Какъ мы принимаемъ это извѣстіе – манер[но].

Гл. XXXVI. Университетъ – слабо.

Гл. XXXVII. Сердечныя дѣла – недурно, исключая нейдущаго къ дѣлу начала.

Гл. XXXVIII. Свѣтъ – къ удивленію моему славно.

Гл. XXXIX. Кутежъ – хорошо.

Гл. L. Дружба съ Нехлюдовыми – хорошо.

Гл. LI. Дружба съ Нехлюдовымъ – хорошо, но грубо откровенно.

Гл. LII. Мачиха – порядочно, но обще.

Гл. LIII. Новые товарищи – нескладно, но недурно.

Гл. LIV. Зухинъ и Семеновъ – порядочно, но лучше передѣлать, потому что содержаніе прелестно.

Гл. LV. Я проваливаюсь – ничего, но лучше передѣлать.

IX. ** ДВА ПЛАНА «ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ» «ЮНОСТИ».

1-я страница:

1-я вакація. Отецъ женится. Я читаю романы и учусь музыкѣ (идилическія мечты). Володя охотится и скучаетъ и судитъ объ отцѣ. Мими и Катенька интригуютъ. Любочка покорна. Мачиха подбиваетъ ѣхать въ Москву. – 1-я зима. Я читаю, учусь музыкѣ (аристократъ), отношенія съ семействомъ Нехл[юдова] частыя, дружба съ его сестрою. Володя ѣздитъ въ свѣтъ. Мачиха тоже. Отецъ <много проигры> тоже. Мими хочетъ уйти, примиряютъ. – Я горжусь и проваливаюсь. 2-я вакація. Володя волочится за Катенькой и хочетъ жениться. Я волочусь за сосѣдками. Coq du village.¹⁴⁴ Мачиха ревнуетъ, отецъ – характеръ портится. Любочка кротость. Нехлюдовъ пріѣзжаетъ, начинаетъ она ему нравиться.

2-я зима. Любочка выходитъ за Обол[енского] замужъ, Ивинъ, у отца дѣти, отецъ проигрываетъ, мы раздѣляемся. Я кучу съ музыкантами. Я либералъ и учусь порядочно, перехожу. Володя съ Катенькой <дру> любовь <Мими ссорится и уѣзжаетъ къ сестрѣ. —>

3-я Вакація. Володя охладѣлъ, ѣздитъ въ Хабаровку, либералъ. Я за дѣвкой, и философія серьезно. Продаютъ Петровское Сестрѣ. Я лѣто поэтическое съ музыкантами. – Папа уѣзжаетъ въ имѣнье жены.

3-я Зима. Мы одни. Володя уже разсудителенъ, практиченъ, разочарованъ. Я философъ. Папа въ деревнѣ. Мими у нея, и Катенька умираетъ. Сестра въ Петербургѣ. Я болѣнъ и выхожу изъ университета, соединяю философію съ практикой. Ѣду въ Хабаровку хозяйничать. —

3-я страница:

Общій планъ. Я дѣлаю тысячу различныхъ плановъ въ юности, ничто не удается, ѣду 24 лѣтъ на Кавказъ служить. Это начало молодости. —

1-й годъ университетской вакаціи. Отецъ женится, Володя <волочи> охотится, я читаю книги и философствую. Въ Москвѣ отецъ ѣздитъ въ свѣтъ, Володя тоже, я <кучу и> начинаю учиться музыкѣ и празднствую, не выдерживаю экзамена. 2-й годъ вакаціи. Отецъ скучаетъ. Володя волочится за Катенькой, и Мими уѣзжаетъ отъ насъ. Является тетушка. Я <охочусь> музицирую и охочусь. – Въ Москвѣ отецъ проигрываетъ ужасно много. Володя ѣздитъ въ свѣтъ, Любочка <тоже> выходитъ замужъ, я работаю <и рѣшаю>, но начинаю думать, что все не такъ. – 3-й годъ. Вакацій нѣтъ для меня, потому что я болѣнъ; выздоровѣвъ, я пускаюсь въ кутежъ и игру и не выдерживаю экзамена. Володя, напротивъ, работаетъ, изрѣдка выѣзжаетъ. Отецъ въ серединѣ зимы, проигравшись, уѣзжаетъ въ деревню. Его состояніе раздѣляется съ нашимъ. Все время на меня благое вліяніе семейства Нехлюдовыхъ. 4-й годъ. Князь Иванъ Ивановичъ на имя Любочки покупаетъ Петровское. Я живу у сестры. Отецъ живетъ въ деревенькѣ жены. Я ѣду хозяйничать въ Хабаровку, получаю чинъ, дѣлаю глупости, живу тамъ зиму въ уныломъ отчаяніи. Володя живетъ зиму въ Петербургѣ, въ гвардіи. 5-й годъ. Лѣто я живу у сестры, зиму съ ней въ Москвѣ въ длинномъ сюртукѣ. Покупать машину и сдѣлать[ся] членомъ Общества Сельскаго Хозяйства. 6-й годъ. Весну въ Петербургѣ держать экзаменъ, Володя свѣтъ, зиму въ Москвѣ съ успѣхомъ въ свѣтѣ, это coup de grace,¹⁴⁵ я бѣгу на Кавказъ. Въ юности 4 фазы: 1) романтическіе мечты, планы, чтеніе романовъ, дурная музыка, 2) музыкальная, артистическая и либеральная [2 неразобр.] у Руссо,

3) ученая, философская (особенно во время болѣзни), 4) Кутежная, игорная, забвеніе всего, 5) Безденежье и страстное хозяйство. <6)> Кончается спокойствіемъ и желаніемъ доживать вѣкъ, 6) свѣтская.

4-я страница:

«Юность» относительно 2-й половины.¹⁴⁶

X. * «ВТОРАЯ ПОЛОВИНА» «ЮНОСТИ».

Гл. 1 <Утѣшеніе> Внутренняя работа.

Изъ положенія отчаянія, въ которое привело меня мое посрамленіе въ Университетѣ, вывели меня надежда на будущее и умственная дѣятельность. Передо мной открывалось безконечное моральное совершенство, не подлежащее ни несчастьямъ, ни ошибкамъ, и умъ съ страстностью молодости принялся отъискивать пути къ достиженію этаго совершенства. И это увлеченіе совершенно утѣшило меня и измѣнило мое положеніе отчаянія въ состояніе почти постояннаго душевнаго восторга. – Въ Москвѣ я только перечелъ старыя правила, окритиковалъ ихъ и придумалъ новыя подраздѣленія, выводы и соображенія. Пристальное занятіе этимъ дѣломъ я отложилъ до Петровскаго, куда мы скоро переѣхали всѣ вмѣстѣ. —

Выпросивъ у отца комнатку во флигелѣ, гдѣ никто не жилъ, я одинъ, безъ человѣка, поселился въ ней, такъ что самъ убиралъ комнату, и никто не мѣшалъ мнѣ; и тамъ-то начались для меня эти чудныя незабвенныя раннія утра отъ 4 до 8 часовъ, когда я одинъ самъ съ собой перебиралъ всѣ свои бывшія впечатлѣнія, чувства, мысли, повѣрялъ, сравнивалъ ихъ, дѣлалъ изъ нихъ новые выводы и по своему перестроивалъ весь міръ Божій. Я уже и прежде занимался умозрительными разсужденіями, но никогда я не дѣлалъ этаго съ такой ясностью, послѣдовательностью и съ такимъ упоеніемъ. – Подъ вліяніемъ совершенно другихъ окружающихъ меня предметовъ и – главное, подъ вліяніемъ этаго умственнаго увлеченія, я совершенно забылъ свое Московское несчастье и былъ почти счастливъ. —

Одно изъ главныхъ стремленій на пути къ счастію, вложенныхъ въ душу человѣка, есть стремленіе къ самозабвенію, къ пьянству. Ежели это не пьянство наслажденья или любви, или труда, то это пьянство гордой умственной дѣятельности. Я все это время былъ совершенно пьянъ отъ наслажденія копаться въ этой дѣвственной землѣ дѣтскихъ впечатлѣній и чувствъ и дѣлать изъ нихъ новые, совершенно новые выводы. Ни семейныя дѣла, ни прогулки, ни рыбныя ловли – ничто меня не интересовало. Я въ это время замѣтно охладѣлъ ко всѣмъ нашимъ. И я убѣжденъ, что выводы, которые я дѣлалъ, были не только относительно меня, но положительно новые. Я чувствовалъ это по тому неожиданному, счастливому и блестящему свѣту, который вдругъ разливала на всю жизнь вновь открытая истина. Я внутренно чувствовалъ, что, кромѣ меня, никто никогда не дошелъ и не дойдетъ по этому пути до открытія того, что открывалъ я. Никому не нужно было будить меня. Часто всю ночь я видѣлъ и слышалъ во снѣ великія, новыя истины и правила, которыя днемъ оказывались вздоромъ, но которыя большей частью будили меня. Я вставалъ, умывался, выкладывалъ на столъ обѣ тетради, сшитыя въ четвертушку изъ 12-ти листовъ сѣрой бумаги, садился за столъ, съ удовольствіемъ перелистывалъ прежде написанное, радовался, какъ много, и приступалъ къ дальнѣйшимъ умствованіямъ. Но тотчасъ я чувствовалъ такой наплывъ мыслей, что я вставалъ и начиналъ ходить по комнатѣ, потомъ выходилъ на балконъ, съ балкона перелѣзалъ на крышу и все ходилъ, ходилъ, пока мысли укладывались. Тогда я записывалъ, и снова дѣлался приливъ, и снова я выходилъ иногда даже на лугъ и въ садъ, въ любимую мою чащу малины, гдѣ дѣлались мои великія философскія открытія. – Одна тетрадь была тетрадь правилъ, въ которой сдѣлалось много новыхъ подраздѣленій, другая тетрадь была безъ заглавія, это была новая филоссофія. Одна была приложеніе къ жизни, другая – отвлеченіе. Помню, что основаніе новой филоссофіи состояло въ томъ, что человѣкъ состоитъ изъ тѣла, чувствъ, разума и воли, но что сущность души человѣка есть воля, а не разумъ, что Декартъ, котораго я не читалъ тогда, напрасно сказалъ cogito ergo sum,¹⁴⁷ ибо онъ думалъ потому, что хотѣлъ думать, слѣдовательно, надо было сказать: volo, ergo sum.¹⁴⁸ На этомъ основаніи способности человѣка раздѣлялись на волю умственную, волю чувственную и волю тѣлѣсную. Изъ этаго вытекали цѣлыя системы. И помню радость, когда я въ согласіи выводовъ находилъ подтвержденіе гипотезы. Правила на томъ же основаніи подраздѣлялись на правила: 1) для развитія воли умственной, 2) воли чувственной, и 3) воли тѣлѣсной. Каждое изъ этихъ раздѣленій подраздѣлялось еще на а) правила въ отношеніи къ Богу, в) къ самому себѣ и с) къ ближнему. Пересматривая теперь эту сѣрую криво исписанную тетрадь правилъ, я нахожу въ ней забавно-наивныя и глупыя вещи для 16-ти лѣтняго мальчика; напримѣръ, тамъ есть правило: не лги никогда, ибо этимъ, ежели и выиграешь на время въ мнѣніи людей, потеряешь потомъ; или въ правилахъ для развитія воли умственной: занимаясь какимъ-нибудь [дѣломъ], устремляй на него всѣ свои силы. Но въ душѣ своей я нахожу вмѣстѣ съ тѣмъ трогательное воспоминаніе о томъ радостномъ чувствѣ, съ которымъ я открывалъ и записывалъ эти правила. Мнѣ казалось, что теперь ужъ, когда правило записано, я всегда [буду] сообразоваться съ нимъ. – Потомъ въ жизни я старался прилагать эти правила, выписывалъ изъ нихъ важнѣйшія и задавалъ себѣ, какъ урокъ, пріучаться къ нимъ. И много, много другихъ внутреннихъ движеній и переворотовъ произошло со мной въ это время; но къ чему разсказывать эту грустную по безплодности, закрытую моральную механику каждой души человѣческой. – Кромѣ того, въ это же лѣто я прочелъ Principes philosophiques¹⁴⁹ Вейса и нѣсколько вещей Руссо и дѣлалъ на нихъ свои письменныя замѣчанія. Въ головѣ моей происходила горячечная усиленная работа. Никогда не забуду сильнаго и радостнаго впечатлѣнія и того презрѣнія къ людской лжи и любви къ правдѣ, которыя произвели на меня признанія Руссо. – «Такъ всѣ люди такіе же, какъ я, думалъ я съ наслажденіемъ: не я одинъ, такой уродъ, съ бездной гадкихъ качествъ родился на свѣтѣ. – Зачѣмъ же они всѣ лгутъ и притворяются, когда уже всѣ обличены этой книгой?» спрашивалъ я себя. И такъ сильно было въ то время мое стремленіе къ знанію, что я ужъ не признавалъ почти ни дурнаго ни хорошаго. Одно возможное добро мнѣ казалась искренность какъ въ дурномъ, такъ и въ хорошемъ. Разсужденіе Руссо о нравственныхъ преимуществахъ дикаго состоянія надъ цивилизованнымъ тоже пришлось мнѣ чрезвычайно по сердцу. Я какъ будто читалъ свои мысли и только кое-что мысленно прибавлялъ къ нимъ.

Одно было нехорошо. Не считая никого достойнымъ понимать мои умствованія, я никому не сообщалъ ихъ и все болѣе и болѣе разобщался и холодѣлъ ко всему семейству. Я не только не привязывалъ себя къ жизни новыми нитями любви, я понемногу разрывалъ тѣ, которыя существовали. Я думалъ, что мнѣ никого не нужно въ жизни. Впрочемъ, это не былъ эгоизмъ, это была неопытная гордость молодости. Ежели я хладѣлъ къ другимъ, то не потому, что бы я любилъ себя. Напротивъ, я все это время былъ недоволенъ собой, не любилъ себя. Одно, что мнѣ нравилось въ себѣ, это умъ, который доставлялъ мнѣ наслажденія. Но я любилъ ни себя, ни другихъ, а чувствовалъ въ себѣ силу любви и любилъ что то такъ, in's blaue hinein.¹⁵⁰ Скоро однако эта потребность любви приняла болѣе положительное направленіе. —

Гл. 2. Троицынъ день.

Это было дней 10 послѣ нашего пріѣзда. Было чудесное весеннее утро, я совершенно забылъ про праздникъ – это вовсе меня не интересовало – и часовъ въ 6, разсуждая о чемъ-то, ходилъ по росистой еще крышѣ, когда меня поразили экипажи, выкаченные изъ сараевъ, на дворнѣ болѣе, чѣмъ обыкновенно, оживленное движеніе и яркіе, чистые, розовые, голубые и бѣлые цвѣта рубашекъ и платій, которые виднѣлись то около дворни, то около колодцевъ и закутъ. Несмотря на увлеченіе, съ которымъ я занимался умозрительными занятіями, я съ величайшимъ вниманіемъ слѣдилъ всегда за каждымъ женскимъ, особенно розовымъ, платьемъ, которое я замѣчалъ или около пруда или на лугу или въ саду передъ домомъ. Въ это утро я видѣлъ ихъ нѣсколько и на лугу и въ саду; онѣ нагибаясь собирали что-то. Тутъ только я вспомнилъ, что нынче Троицынъ день, и что папа вчера спрашивалъ, въ чемъ кто хочетъ ѣхать въ Церковь. Я спряталъ свою тетрадь и пошелъ въ садъ зачѣмъ-то; въ ту сторону, гдѣ много было сиреней. —