Лестер Брукс
Капитуляция Японии во Второй мировой войне. За кулисами тайного заговора
В августе Анами возглавил Бюро военной администрации военного министерства, а на следующий год стал начальником кадровой службы. На этой должности он отдал приказ о назначении Хидэки Тодзё начальником штаба Квантунской армии, затем заместителем военного министра, ну а потом – генеральным инспектором армейской авиации.
К тому времени Умэдзу отбыл на китайский фронт, и Анами вскоре последовал за ним, чтобы стать командиром дивизии в Китае. Вскоре после инцидента у Номонгана Умэдзу снова обрел власть в качестве командующего Квантунской армией. В результате последующих перестановок в правительстве Анами оказался в должности заместителя военного министра. Однако это было время частой смены кабинетов в Японии, и в 1941 году Анами потерял свой пост. Он вновь отправился на китайский фронт в звании командира дивизии, а на следующий год переведен в подчинение Умэдзу в звании командующего 2-м фронтом в Маньчжурии, который входил в состав Квантунской армии. К концу 1943 года основная часть личного состава и вооружений были отправлены на другие сражавшиеся фронты. Анами отбыл на Новую Гвинею и затем на Сулавеси.
Однако когда премьер-министр Тодзё в середине 1944 года назначил Умэдзу начальником штаба японской армии, Анами продолжал оставаться на виду. Спустя полгода Умэдзу вернул его в Токио и поставил его начальником Главного управления авиации. С этой должности Тодзё ушел, чтобы стать военным министром, а затем премьер-министром. При поддержке своего могущественного земляка Умэдзу Анами прошел по тому же пути и стал военным министром в кабинете Судзуки. Многие полагали, что он пойдет по стопам Тодзё.
На самом деле Анами был расстроен своим новым министерским назначением. Он рассчитывал получить боевое командование на Окинаве, но не думал о «гражданском» административном посте. Он смотрел на себя как на профессионального солдата, самурая, но никак не политика. Он не питал иллюзий насчет своей способности выступать в роли военного министра.
Как он сможет работать на этом ответственном посту? Секретарь Анами Хаяси рассказывает, что генерал не засиживался за рабочим столом, не проводил время за чтением телеграмм и донесений. Он провел всего несколько конференций и мало встречался с людьми во внерабочей обстановке. «Он был не таким человеком, который постоянно размышляет о том или ином вопросе, изучает предоставленную информацию и делает выводы. Скорее, мысль внезапно приходила ему в голову, и он сразу же принимал решение… Он был замечательным человеком, такой редко встречается среди военных людей. Поскольку у него отсутствовало политическое чутье, его кандидатура не подходила для военного министра. Он был человеком безыскусным…»
И все же имя Анами многое значило для многих людей. Коллеги видят сослуживца с разных сторон. Об Умэдзу высказывались разные мнения, но они не сильно разнились; в отношении Анами мнения расходились кардинально. И такая была натура у военного министра, что каждый из его сотрудников был абсолютно уверен, что его собственный взгляд на Анами был единственно правильным.
Его шурин Такэсита видел в Анами человека добросердечного, который влек к себе каждого, кого он встречал, особенно младших офицеров. Они чувствовали внутреннюю связь с ним и любили его. «Он не был, – рассказывает Такэсита, – человеком выдающимся, от которого ждут, что он станет генералом или военным министром. Он не был сторонником того, что может быть названо „культом успеха“».
Кидо, хранитель печати, заметил, что, «будучи человеком умным, Анами не принимал на веру нелепые концепции. Он пессимистически смотрел на перспективы войны… Тем не менее он утверждал, что он намерен нанести по врагу один большой удар, прежде чем закончить войну. Его заявление, возможно, было вызвано давлением армии, хотя я не верю, что он намеренно так поступал с целью обмануть военных…».
Для генерала Ёсидзуми, начальника Бюро военных дел, который работал в тесном сотрудничестве с Анами, военный министр не был чьей-либо марионеткой. «Он открыто и ясно выражал свои собственные намерения… Не в его правилах было оставлять решение политических дел подчиненным».
Генерал Кавабэ, заместитель начальника штаба армии, отмечал в Анами «чистый и открытый характер… Я уверен, что он искренне хотел продолжения войны».
Полковник Хаяси, вездесущий секретарь военного министра, полностью не соглашался с этим взглядом: «У Анами не было и в мыслях продолжать войну до самого горького конца… как-то он признался, что, если бы мы заговорили о мире, эффект от этого был бы исключительно серьезный».
Спичрайтер Анами полковник Инаба, который знал его с 1940 года, говорил о нем как о «простом и честном человеке, которому были чужды интриги. Он придавал особое значение силе духа и искренне уповал также на силу разума».
Помощник Того Тосикадзэ Касэ сообщает, что уже в начале 1945 года Анами сообщил Сигэмицу, тогдашнему министру иностранных дел, выйдя на связь с ним со своего командного поста в тропиках, что Япония должна дипломатическим путем завершить войну.
Сравнивая Анами и его начальника Умэдзу, генерал Кавабэ, заместитель начальника штаба, который знал их обоих, утверждал: «Умэдзу был очень умным человеком. Он не поддерживал продолжения войны, пока по этому вопросу не высказался Анами. Но Анами был таким по натуре, что он открыто говорил о своих взглядах в присутствии других».
Чего можно было ожидать от человека, о котором было столько разных мнений?
Анами доказывал, что высшее командование должно быть сильным, что вера была главной поддержкой бойцам, что единство следует крепить.
Таковы были девизы Анами: «Моральные принципы – это боевая сила!», «Дорога к успеху откроется нам, если мы решительно будем идти вперед!», «Простота представляет силу!».
Если бы банальные истины были огневой мощью, Анами был бы непобедимым. И если бы дзэн мог побеждать, Анами, армия и Япония стали бы триумфаторами.
Как заметил его секретарь: «Анами был генералом на фронте, он не был политическим деятелем. Он говорил, что „в бою обычно мы не можем своевременно получить информацию, мы не знаем, что нам следует предпринять, но завтра мы непременно должны атаковать врага!“ В таких ситуациях Анами не было равных, но задуматься о том, что будет через пять или десять лет… на это он был неспособен. Генерал Умэдзу был выдающимся человеком в этом отношении…»
Итак, Анами прекрасно дополнял Умэдзу. Он был отцом-командиром, который вникал во все проблемы дивизии и требовал только выполнения приказов; необходим ему был лишь батальон верных солдат, которые всюду следовали бы за ним сквозь грязь и кровь. Анализировать и выбирать решение – это было обязанностью других, было задачей начальника штаба и его помощников, но не для военного министра.
Это было в характере Анами, это был дзэн. Это было прерогативой истинного самурая. Решения военного министра на заключительном этапе войны диктовались философией дзэн, проявившейся в сложной ситуации XX века.
Дзэн-буддизм пришел в Японию в XII веке, и это учение быстро восприняла каста воинов, поскольку его основные положения были так близки к кодексу самурая: строгая умственная и физическая дисциплина, спартанский образ жизни и отрицание схоластики. «Иметь в себе дзэн» означало преданность своему делу, отказ от высокомерного отношения к миру и эгоистичных поступков, достижение состояния безмятежности и еще много чего в этом роде. Согласно учению дзэн в результате медитации наступает состояние просветления (сатори), когда приходит осознание единичности вселенной, природы Будды и тому подобных вещей.
Обычно учитель предлагал ученикам дать ответ на, казалось бы, иррациональный вопрос или, как его называли, коан. Например, такой: «Что представляет собой звук одной хлопающей руки?» И ученики начинали медитировать, пока не появлялся ответ, возможно также иррациональный. Это было словно озарение. Дзэн помогал японским воинам на протяжении сотен лет обрести духовную силу и моральную стойкость. Он замечательно соответствовал духовному состоянию средневекового воина, сражавшегося в рукопашном бою.
Теперь Анами, перед лицом неразрешимой задачи добиться победы в войне, пытался применить философию дзэн в эру тотальных разрушений и ожидал внутреннего озарения, дающего верное решение. И он искал ответ в стиле дзэн – не в процессе изучения и анализа ситуации и в бумажной работе, но в своем сердце, полагаясь на медитацию. Потому что правда слишком глубока, чтобы ее можно было обнаружить в произнесенных и записанных на бумагу словах. В том бедственном положении, в каком находилась Япония, какое иное средство могло быть более действенным?
Представителем военно-морского флота в Высшем совете по руководству войной были адмирал Мицумаса Ёнаи, шестидесяти пяти лет, министр флота, и адмирал Соэму Тоёда, шестидесяти лет, начштаба флота. В отношении вооружений императорский флот был настолько слаб, что его можно было бы вообще не принимать во внимание, за исключением значительного числа самолетов военно-морской авиации. Предполагалось бросить их в решающую битву в качестве «специального наступательного оружия», то есть камикадзе. В условиях всеобщего упадка, столь очевидного для многих гражданских лиц, как и для членов правительства и военного командования, политическая роль командования флота деградировала особенно явственно. Все же на флоте насчитывалось полтора миллиона моряков; с этой силой противнику приходилось считаться.
Министр флота Ёнаи был известен своей решительностью и прямотой; он был противником союза держав оси. Ёнаи был внешне красив, высокий и крепкого телосложения. Этот жизнерадостный и общительный человек пользовался авторитетом у своих подчиненных.
Он родился в семье бедного самурая в небольшом городке Северо-Восточной Японии; несмотря на это, смог поступить в Военно-морскую академию. Ёнаи занимал различные посты: в главном штабе флота, в аппарате военно-морского атташе в России, и административные должности. Он продвигался по служебной лестнице, как писала подконтрольная пресса, благодаря таким качествам, как «особое личное терпение и искренность», в то время как другие пытались выдвинуться за счет напористости и лести.
Впервые выдвинутый на пост морского министра в 1937 году, он работал в трех правительствах. В 1939 году Япония подверглась давлению со стороны Германии, требовавшей, чтобы японо-немецкий Антикомминтерновский пакт 1936 года был преобразован в полноценный политический и военный союз. Сторонники войны в армии и ультранационалисты поддержали его, но флот, ведомый Ёнаи, заблокировал это предложение. «Японский флот, – заявил Ёнаи, – принадлежит императору. Ни Гитлер, ни кто-либо ещё не может им распоряжаться».
Когда Гитлер и Сталин пожали друг другу руки после подписания образчика крайнего лицемерия – советско-немецкого Пакта о ненападении в августе 1939 года, Ёнаи и флоту отомстили и кабинет Хиранумы был отправлен в отставку.
Ёнаи в глазах либералов, как японских, так и западных, был последовательным противником расширения пакта стран оси. Эта его позиция вызвала враждебность армии и стойкую подозрительность ультранационалистов. Император и его советники были довольны видеть такого бескомпромиссного борца. В январе 1940 года Ёнаи был назначен премьер-министром.
Посол США в Японии Джозеф Грю счел назначение Ёнаи действительно обнадеживающим фактом. По его мнению, Ёнаи был твердым и здравомыслящим человеком, не подверженным чужому влиянию, от которого нельзя было ожидать необдуманных экстремистских шагов в политике. Хью Байэс, корреспондент «Нью-Йорк таймс», писал, что назначение адмирала премьером было «последней отчаянной попыткой не дать распространиться войне за пределы Китая».
Первое появление Ёнаи в парламенте имело большой успех. Сообщалось, что он «не сказал ничего особенного, однако речь его была краткой, изысканной и сильной». Имея дело с проблемными вопросами страны в эту мрачную зиму 1940 года, адмирал проявил хладнокровие и опытность. По его словам, «он был рожден в долгах, вскормлен трудностями, прошел тяжелую школу жизни». Однако ни он, ни Япония не были готовы к событиям, что вскоре последовали.
Семь месяцев Ёнаи вел корабль государства через бурные воды внутренних разногласий и водовороты международных проблем. Блицкриг Германии породил пока еще слабые ожидания во всей Японии. Ультрас и армия жаждали получить свою долю в грядущей победе нацистов. Действия Ёнаи были слишком медленными и нерешительными для их аппетитов. Они хотели установить всеобъемлющий союз с державами оси, который обеспечил бы получение Японией части трофеев.
Неудовлетворенность политикой Ёнаи и тех, кто поддерживал его, была очень сильной. В начале июля стало известно о зревшем заговоре. Конспираторы были группой фанатиков, называвших себя шимпетай, «солдаты богов». Они планировали убийства ряда ведущих политиков англоамериканской ориентации. В их список попали и премьер Ёнаи, хранитель печати и другие представители императорского двора. Полиция действовала быстро, захватила всех конспираторов и их оружие. Армия не вмешивалась, в то время как при дворе затаили дыхание. Однако над сценой событий нависала темная тень армии.
Ёнаи мешал армии, и неделю спустя у нее сложился план действий. Заместитель военного министра Корэтика Анами позвонил 8 июля новому хранителю печати маркизу Кидо. «Военные круги, – сообщал генерал, – готовят перемены в связи со сложившейся в мире ситуацией. К сожалению, политика кабинета Ёнаи не способствует началу переговоров с Германией и Италией, поэтому может случиться фатальная задержка. Военные считают, что изменения в составе кабинета неизбежны, чтобы разрешить возникшую проблему».
Итак, армия все-таки перекрыла кабинету Ёнаи кислород. Военный министр подал в отставку, но генералитет уклонился от назначения преемника. Ёнаи оказался вне игры. На протяжении последующих четырех лет он не появлялся ни в коридорах власти, ни на флоте. В качестве бывшего премьера он автоматически становился одним из старших государственных деятелей, дзюсин, и ведущие политики время от времени брали у него консультации.
В 1944 году, когда пал Сайпан, ушел Тодзё. Ему на смену, как намечалось, должно было прийти совместное премьерство Ёнаи и генерала Куниаки Койсо. Адмирал должен был одновременно исполнять обязанности морского министра. Его включение в это правительство должно было означать изменение политики. Но случилось так, что на Койсо легло бремя исполнения почти всех премьерских обязанностей, а Ёнаи сосредоточился на управлении флотом. Когда правительство Койсо пало после потери Филиппин, новый премьер-министр Судзуки настоял, чтобы Ёнаи продолжал оставаться министром флота в новом кабинете. Несмотря на отказ Ёнаи, сославшегося на свое плохое здоровье, Судзуки не принял никаких «нет».
Категорическое неприятие войны со стороны Ёнаи было хорошо известно. Он определил это позднее так: «Я полагаю, что переломным моментом войны было ее начало. Я чувствовал с самого начала, что не было никакого шанса на успех…» Он также сказал, что высшему командованию флота, если бы оно было свободно в принятии решения об окончании войны, следовало бы, во-первых, предпринять для этого необходимые шаги после ряда легких побед на Гавайях, Гуаме, Филиппинах, в Сингапуре и Рангуне. Вторая возможность, по его словам, «могла бы возникнуть после потери Сайпана; а после этого события решение вопроса стали затягивать, и боевые действия продолжались уже по инерции».
Адмирал Соэму Тоёда вместе с Ёнаи входил в Высший совет по руководству войной. Он был недавно выбран в состав «Большой шестерки». 29 мая 1945 года назначен начальником штаба флота; до этого он был главнокомандующим Объединенного флота. Новая должность не значила ничего, это было равносильно званию адмирал флота Швейцарии, так как флота у Тоёды практически не было. Адмирал прекрасно понимал это, и у него не было сомнений в окончательном результате войны.
Тоёда был родом из префектуры Оита, так же как Анами и Умэдзу. И это было причиной того, что Ёнаи выбрал его на этот пост. Тоёда окончил Военно-морскую академию, выполнял поручения Высшего военного совета во время Первой мировой войны, занимал различные высшие посты на флоте. В мае 1944 года он был назначен главнокомандующим Объединенного флота, незадолго до того, как он понес значительные потери в результате катастрофических поражений японских войск на Сайпане, Филиппинах и Окинаве.
Тоёда полагал, что его назначение начальником штаба флота означало, по его словам, «что я был выбран в помощники Ёнаи для составления плана окончания войны. Вскоре после моего назначения Ёнаи спросил меня, дает ли главный штаб военно-морского флота свое согласие на окончание войны. Я заверил его, что я позабочусь о том, чтобы он это сделал».
Адмирал пессимистично смотрел на возможности ведения войны на территории Японии, и он имел на это основания. Так он оценивал ситуацию, сложившуюся на начало июня 1945 года:
«Военно-морской флот потерял фактически все свои надводные силы и испытывает дефицит топочного мазута. Поскольку производство сухоперегонного скипидара, который представляет собой единственный источник авиационного топлива, не достигло даже 25 процентов от запланированного уровня, летная подготовка новых пилотов была приостановлена после марта. Была предпринята отчаянная попытка переделать тренировочные самолеты в бомбардировщики.
Командование флота намеревалось поддерживать в боеготовности от 5 до 6 тысяч самолетов в июне (но это оказалось невозможным в связи с неожиданно большими боевыми потерями) и сформировать подразделения камикадзе, которые, жертвуя собой, осуществляли специальные атаки. Среди них были летчики, которые таранили корабли противника; „живые мины“ (фукурю) и „живые торпеды“ (кайтэн), которые размещали на стратегических позициях основных островов.
Как армия, так и флот делали все возможное для подготовки к решающей битве на наших островах, потому что переходить в наступление было совершенно невозможно после начала боевых действий на Окинаве. Внешним наблюдателям было трудно понять, насколько готова армия к войне, но я считал, что она значительно ниже официальных оценок. Это объясняется тем, что официальное лицо на ответственном посту, будь то в армии или в каком-либо другом учреждении, всегда склонно проявлять оптимизм, объясняя состояние дел в свою пользу».
Тоёда выразил свое отношение со всей откровенностью. Принимая во внимание скептическое отношение к подлинной мощи армии плюс его прекрасное знание слабостей флота, было вполне логичным, что Тоёда поддержит Ёнаи в попытках скорее закончить войну. Высший совет по ведению войны на своем заседании утром 9 августа 1945 года мог бы воспользоваться прекрасной возможностью завершить войну, если бы Того, Ёнаи и Судзуки смогли убедить армейских представителей договориться. Анами и Умэдзу, будучи реалистами, вряд ли могли бы настаивать на продолжении безнадежного конфликта перед лицом угрозы атомной бомбы и советского стремительного наступления.
Не было никакого смысла затягивать дело. И вот в 10:30 утра 9 августа, когда «Большая шестерка» собралась за рабочим столом в бомбоубежище в здании офиса премьер-министра, Судзуки, освежившись зеленым чаем и выкурив сигару, официально открыл заседание.
Глава 5. Решение не принято
В душном подземном помещении шесть членов Высшего совета по руководству войной расположились за столом: престарелый премьер-министр Судзуки, министр иностранных дел Того, военный министр Анами, морской министр Ёнаи, начальник штаба армии Умэдзу и начальник штаба флота Тоёда.
«Большая шестерка» начала обсуждение текущих дел с бомбардировки Хиросимы. Когда они собирались в последний раз 7 августа, новость о разрушении Хиросимы была подтверждена. Начальник штаба армии получил донесение, которое прямо сообщало, что «весь город Хиросима был разрушен в одно мгновение единственной бомбой». Армия и флот послали команды своих представителей для расследования произошедшей бомбардировки и составления отчета, но они еще не закончили своей работы, и на вопрос о том, была ли это атомная бомба, еще не было ответа. То, что разрушения были колоссальны, было очевидно, и не вызывало сомнений, что самолет был один или их было по крайней мере два. Они не придали значения угрозе президента Трумэна использовать атомную бомбу для бомбардировки японских городов, сказавшего, что «если они не примут сейчас наши условия, они могут ожидать страшных разрушений с небес, таких, каких никогда не видели на этой земле…».
Начальник штаба флота Тоёда утверждал, что ни одно государство, даже Соединенные Штаты, не имеет достаточно радиоактивного материала, чтобы сделать возможным такие атаки, которыми угрожал Трумэн. И мировое мнение, предсказывал он, не одобрит использование такого негуманного оружия.
Генералитет армии заявил об отсутствии точной информации о продвижении русских. Пока она не будет получена, нельзя сказать, что Япония проигрывает войну на еще одном фронте.
Атмосфера на совещании была мрачная и напряженная. Военные, включая Тоёду, не понимавшие, что ситуация была чрезвычайной, казалось, были не готовы рассматривать условия противника. И в этот момент произошло событие, которое изменило все. Судзуки было передано донесение.
Премьер прочитал своим коллегам ужасное сообщение: «По городу Нагасаки этим утром был нанесен удар, подобный тому, что испытала Хиросима. Разрушения значительны».
Мрачное настроение превратилось в похоронное. Эта новость дала определенный ответ на важный вопрос: противник имеет достаточно материала, которого хватит не на одну бомбу. Сколько их еще имеется? И мировое общественное мнение может не успеть выступить против этого оружия до новой атаки или атак. Да и будут ли союзники руководствоваться чем-то таким хрупким, как общественное мнение, когда они намерены покончить с Японией?
Судзуки, потрясенный очередным катастрофическим ударом, отложил сигару и торжественно произнес: «Это, вдобавок к предыдущей варварской атаке на Хиросиму, усугубляет последствия нападения русских на Японию. Я предлагаю министру иностранных дел начать дискуссию об условиях Потсдамского соглашения».
Того был вне себя от негодования. Он пытался привлечь внимание этих же самых людей к условиям, выдвинутым в Потсдаме, на седьмом заседании Высшего совета, первом после бомбардировки Хиросимы. Но армейские чины отказывались верить, что это было атомное оружие, и отрицали, что урон столь серьезен, как о том сообщали неподтвержденные источники. До тех пор, пока армия не признает эти факты, не было возможности заставить солдат согласиться на капитуляцию, к которой просто принуждает атомное оружие.
На следующий день, 8 августа, Того сообщил императору ужасающие новости, полученные от свидетелей катастрофы в Хиросиме. Когда император попросил его передать Судзуки свое желание закончить войну без промедления, Того ничего не оставалось делать, как сразу же связаться с премьер-министром. Министр иностранных дел обнаружил, что Сакомидзу, секретарь правительства, не может собрать встречу «Большой шестерки» до 9 августа, потому что начальников штабов невозможно было «застать на месте».
Даже ясно осознавая, что тысячи людей в Нагасаки и сотни в Корее, на Сахалине и в Маньчжурии могут быть спасены, если Высший совет по ведению войны соберется восьмого числа, Того сохранял невозмутимость, как обычно.
Подобно адвокату, который кратко поясняет суть дела, министр иностранных дел сказал, что «война с каждым днем становится все безнадежней. Если сложившееся положение настолько критично, что исключает любую надежду на победу, мы должны выступить за мир и немедленно принять условия Потсдама. Условия их принятия должны быть ограничены теми из них, что крайне важны для Японии».
Затем Судзуки предложил принять Потсдамскую декларацию и тем самым покончить с войной.
Воцарилось молчание. Предложение было слишком резким, прямым, совершенно не в японском духе. Хотя никто не понимал лучше, чем эти шестеро, всю отчаянность военного положения, необходимость немедленных действий и окончательных решений была для них парализующим волю императивом.
Никто не мог отважиться высказать свое мнение. Молчание затягивалось, становилось все более неудобным. Министр флота Ёнаи что-то быстро писал в своем блокноте. Наконец он нарушил молчание, и все взгляды устремились на него.
«Молчание ни к чему нас не приведет. Чтобы было возможно открыть дискуссию, почему бы нам не обсудить следующие вопросы. Если мы примем Потсдамскую декларацию, должны мы будем признать ее безусловно, или нам следует предложить некоторые условия для ее принятия? Если мы выдвинем условия, то какими они должны быть? Вот несколько предварительных предложений, которые можно было бы обговорить.
Первое – вопрос о сохранении императорской системы.
Второе – разоружение.
Третье – вопрос о военных преступниках.
И четвертое – оккупация Японии.
Теперь, должны ли мы выдвинуть условия, касающиеся этих тем, или нет? Если да, каким образом мы должны сделать это?»
Начштаба флота Тоёда понял слова Ёнаи так, что речь якобы шла не о том, что Японии следует предложить такие условия, но что это были основные темы, поднятые Потсдамской декларацией.
Того реагировал раздраженно: «Мы должны действовать немедленно. Поскольку благополучие императорской семьи должно быть гарантировано во что бы то ни стало, мы должны принять обязательства по этому вопросу. Но отношение союзников указывает на то, что они могут не принять наши предложения сразу же и откажутся от дальнейших переговоров. Если мы хотим добиться больше уступок, мы должны предложить минимальное количество условий».
Движимый чувством ответственности за положение армии, военный министр заявил: «Мы не можем принять условия, которые, так или иначе, бросают тень на наше государственное устройство. Это не подлежит обсуждению. Далее, пункт 7 Потсдамской декларации неприемлем. В частности, он гласит: „…пункты на японской территории, которые будут указаны союзниками, будут оккупированы для того, чтобы обеспечить осуществление основных целей, которые мы здесь излагаем“. Это же касается и пункта 12 – „Оккупационные войска союзников будут отведены из Японии, как только будут достигнуты эти цели…“. Мы не должны отказываться от нашего суверенитета в подобной форме. Требование со стороны союзников оккупировать Японию беспокоит меня больше всего. Постарайтесь предотвратить оккупацию войсками союзников». Последние слова Анами произнес, глядя на Того.
Начальник штаба Умэдзу поддержал в этом вопросе Анами и предложил, что если оккупация неизбежна, то Токио должен находиться вне ее зоны; она должна распространяться на возможно меньшее число городов с минимальным количеством войск, пребывание которых ограничено самыми краткими необходимыми для этого сроками.
Затем Умэдзу упомянул пункт 10 Потсдамской декларации: «Мы не стремимся к тому, чтобы японцы были порабощены как раса или уничтожены как нация, но все военные преступники, включая тех, которые совершили зверства над нашими пленными, должны понести суровое наказание… Здесь не содержится требования, чтобы военные преступники были переданы союзным войскам, – сказал Умэдзу. – Тем не менее мы должны договориться о том, чтобы Япония сама решила эту проблему. В конце концов, это несправедливо, если тебя судит враг».
Анами высказался об этом эмоционально. «Я накажу людей, ответственных за развязывание войны, – сказал министр. – Это сугубо внутренняя проблема, поэтому нет необходимости, чтобы ее решали иностранцы. Если союзники оккупируют Японию и арестуют тех, кто, как они говорят, ответствен за войну, и казнят или приговорят их к тюремному заключению, что тогда защитит наше государственное устройство? Они могут арестовать любого, кого выберут, и будет невозможно остановить их и предотвратить уничтожение нашего национального характера».
Умэдзу кивком подтвердил свое согласие.
Тогда начштаба флота поступил неожиданно. Вместо того чтобы поддержать потсдамские условия, Тоёда присоединился к Умэдзу и поддержал его. Он процитировал пункт 9: «Японским вооруженным силам после того, как они будут разоружены, будет разрешено вернуться к своим очагам с возможностью вести мирную и трудовую жизнь».
«Мы должны, – настаивал Тоёда, – достичь соглашения с союзными державами, чтобы провести разоружение без принуждения. Мы добровольно передадим оружие войскам союзников в заранее обозначенное время и место. В противном случае приказ о прекращении боевых действий может привести к серьезным инцидентам».
Не важно, насколько откровенным было возражение Тоёды, но он воздвигал новое препятствие на пути к соглашению.
Анами сделал свое дополнение к заявлению Тоёды: «Разоружение наших вооруженных сил вне Японии будет моей обязанностью. Япония сама вернет своих солдат с заморских территорий. Иначе миллионы наших солдат будут брошены умирать там как собаки».
Умэдзу добавил свое предложение. Японские солдаты и моряки не могут сдаваться, подобного слова не существовало в японских военных анналах. В людях была глубоко вкоренена идея, что «если они потеряют свое оружие, они должны отбиваться ногами; если они не могут сражаться подобным образом, они должны кусать врага, а если и этого не смогут, то должны отрезать себе языки и убить себя».
При таком уровне фанатизма, воспитанного в течение пятнадцатилетней пропаганды, было весьма сомнительным, что войска мирно послушаются любого приказа о капитуляции, особенно на полях сражений вне страны, где ее условия могли быть более благоприятными, чем в самой стране. Итак, если командование союзных войск не будет предупреждено заранее и соответствующие договоренности не будут достигнуты, союзные войска получат отпор, когда они попытаются войти на территорию, занятую японскими войсками. И если это случится, война вспыхнет вновь.
Для предотвращения подобной беды Умэдзу рекомендовал, чтобы на каждом фронте были заранее намечены время и место, где обе стороны одновременно сложат оружие и боеприпасы. После этого, сказал генерал, «мы будем действовать так, как нам предписано противником». Было важно определить заранее время и место капитуляции японских войск, и были также необходимы дополнительные меры, чтобы обеспечить ее проведение.
Тоёда и Анами немедленно поддержали предложение генерала.
Это искреннее неприятие условий Потсдамской декларации можно как-то понять, но при этом возникают вопросы. Например, действительно ли армия и флот были против отдельных положений декларации, потому что они реально были обеспокоены вопросами безопасности капитуляции? Или же военные выжидали какого-то момента в будущем, когда они все условия смогут пересмотреть и снова продолжить сопротивление?