Леонид Зорин
Догадки и подсказки. Белый коридор
© Зорин Г. А., 2020
© Издательство «Aegitas», 2020
Все права защищены. Охраняется законом РФ об авторском праве. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
* * *
Догадки и подсказки
1
Мое ремесло – других не хуже,
Помнит оно и добро и зло
И не кольчуга и не оружье,
Самое мирное ремесло.
Не отпускает ни днем, ни ночью.
Нет его – холодно. С ним – тепло.
Чувствуешь кожей, видишь воочию —
Это и есть твое ремесло.
Требует горести и напасти,
Словно трофеи, в душе беречь.
Тлеют надежды, дымятся страсти,
Ты же дровишки бросаешь в печь.
Редки и праздники и победы.
Все-таки чувствую – повезло.
Правда, порой, случаются беды —
Небезопасное ремесло.
2
Ранней холодной московской весной я неизменно скрывался в Крыму. На дне моего чемодана лежала картонная папка, словно разбухшая от многочисленных заготовок. Поездом ехал до Симферополя, а из него – машиной до Ялты.
Там начиналось священнодействие, которое я предвкушал в Москве, всегда переполненной обязательствами, сумятицей, встречами и разговорами – я наконец-то записывал текст.
3
Коль скоро автору удается соединить характер с плотью, а действие с временем и местом, можно надеяться, что в свой срок задышит и оживет его замысел.
А стало быть, и произойдет преображение графоманства в литературное произведение.
Хочу заметить, что графоманство я не считаю обидным словом, тем более предметом насмешки. Все настоящие литераторы в первую очередь графоманы. Однажды Ренар справедливо и точно заметил, что «гении – это волы».
Но автору не мешает помнить о том, что не всякое графоманство бывает востребовано и успешно.
Впрочем, не следует раскисать, даже когда произведение не сразу находит дорогу к читателю – бывает, что и читатель неправ.
4
«Я ненавижу всех богов!» – торжественно объявил Прометей, и этим возгласом он открыл не только историю богоборчества, но и любого Сопротивления.
Хотя и не вполне просчитал его истребительные последствия.
Можно сказать, что так началась эпоха религиозных войн, и, не подозревая о том, он бросил свою вязанку хвороста в грядущие костры инквизиции и все бесчисленные расправы со спорщиками и вольнодумцами.
Но кто умеет увидеть будущее, кто знает цену, которую платят за слово и дело, кто безошибочно взвешивает конечный итог?
5
У преступления, у насилия, у всякой откровенной агрессии есть, сколь ни странно, своя возможность пусть не получить оправдание, но обрести эстетический вес – в том случае, если они становятся предметом художественного изображения.
Недаром Троянская война, украшенная Прекрасной Еленой, осталась в памяти поколений – самые славные трофеи – Илиада и Одиссея.
Так мы узнали, что у эллинов кровопускание имело красивый во всех отношениях повод. Все прочие войны напрасно искали возвышенные обоснования, – их суть была вполне приземленной. Но это античное побоище имеет веское оправдание – оно обессмертило Гомера и Женщину – причину войны.
6
Есть три условия, три составляющие любого писательского успеха. Надо иметь хороший вкус и графоманскую одержимость. Конечно, известные способности. Но есть и еще одно, самое главное – железная, жестоковыйная воля.
Похоже, что смерть обо мне забыла, возможно, замешкалась в дороге – как бы то ни было, я по-прежнему вожу своим перышком по бумаге, по-прежнему сижу за столом.
И занят своим привычным делом – путаюсь извлечь из своих подвалов необходимые мне слова.
Стряхиваю с них пыль, ворошу, разглядываю при свете утра, вижу, что некоторым из них забвение даже пошло на пользу – они отдохнули и посвежели.
Самостоятельное открытие известной истины греет душу и тешит самолюбие автора – стало быть, твой собственный опыт уже способен тебя остеречь и удержать от легких решений.
Такие простодушные радости способствуют доброму настроению. Крепнет уверенность, что сегодня запишешь две-три пристойные строки.
В тот час, когда замысел обнаруживает способность свободного саморазвития, он обретает свое дыхание. И плоть его, которую принято привычно определять как сюжет, становится не игрою ума, не только рукотворной постройкой, но автономной живой средой.
Есть некое чудо в таком превращении далекого призрачного луча в ожившую ткань повествования.
Но нет, в начале было не слово. В начале была даже не мысль. В начале было смутное чувство. То ли таинственная печаль, то ли неясная тревога.
Вот эта дрожь незримой струны и есть необходимый сигнал: отныне – никаких колебаний, отсрочек, сомнений: время пришло.
7
Я знаю, нет уже чудаков, которые все еще сами выводят буковки, одну за другой.
Нормальные люди сидят за компьютером, трудятся с веком наравне.
Но я остался в своем окопе, мне в нем привычно – прижился, присох.
Остался в своей кабальной зависимости от ручки с пером, от чернильной пасты.
И каждый день, укрывшись в засаде, жду не дождусь, когда примечу всегда ускользающие слова.
8
Я был убежден, что долгие годы, которые я провел за столом, вознаградят меня в моей старости, однажды мой обретенный опыт меня подопрет, поможет, подскажет точное слово и свежую мысль.
Но нет – сомнения только множились. Что знаю я об истинной жизни? Пока я пытался ее записать, она изменила не только облик, иною стала сама ее суть.
Потом торопливо себя подбадривал: все это вздор, одни отговорки. И путешествий было с избытком, и странствия в собственных урочищах не прерывались ни днем, ни ночью. Совсем не каждому по плечу такая дыба самопознания, а ты согласился взойти на костер исповедальной литературы.
Чем больше будешь знать о себе, тем легче разберешься с другими. Поймешь и свое отношение к миру, и то, как относится он к тебе.
Возможно, не слишком сильно обрадуешься, но обязательно поумнеешь.
9
А был ты счастлив? Ответить трудно.
Проще всего себя пристыдить: тебе ли не улыбнулась жизнь? Всем обстоятельствам вопреки, наперекор и месту и времени, ушел от века с его изуверами, их патологией, людоедством, ничем не ограниченной властью, ушел и от горькой опустошенности, от литераторского бесплодия, от одиночества, от нищеты.
Но это ли счастье? Готовность утешиться этой трусливой заячьей радостью, – ты жив, ты цел, сумел увернуться. Не трогай лиха, пока оно тихо.
Жалкий эрзац. Я уже знал, как пахнет настоящее счастье.
10
Ни с чем не сравнимое состояние, когда ощущаешь гармонию с миром, меня посещало не так уж редко.
Я понял, что длится оно недолго. Может быть, несколько минут. Тем непомернее их цена. Каждую пестуешь и бережешь, это и есть твои трофеи.
Помню пленительный день в Москве – еще не изошло, не истаяло, еще не кончилось красное лето, хотя уже неспешно отсчитывает свои часы календарная осень.
Помню, как стою на углу Китайского проезда, вокруг спешат по своим делам москвичи, а я словно в землю врос и, должно быть, мешаю этому муравейнику, изображаю какую-то статую.
И неожиданно понимаю, сегодня не просто обычный день, а девятнадцатое сентября, и ровно одиннадцать лет назад я в этот день приехал в Москву, чтобы смешаться с этой толпой – тысяча незнакомых лиц и никому, и никому из них я не знаком, и никому до меня нет дела, никто не поймет, почему он должен чуть потесниться, дать мне местечко.
Я вышел на привокзальную площадь, сжимая в руке неказистый, набитый моим барахлом чемодан, на дне его лежала машинопись только что законченной пьесы, с которой я связывал все надежды.
И вот, спустя одиннадцать лет, стою на углу в Китайском проезде, впервые за эти суровые годы с их постоянными перепадами, с крутыми подъемами и падениями, с их дерзкими снами и хмурой явью, с бесчисленными очарованиями и опрокинутыми надеждами. Впервые, впервые, уверенно чувствую, что разжимается, отпускает стянутая узлом пружина, что все удалось – срослось, сложилось – можно расслабиться и вздохнуть.
Я убедился, что оказался достаточно живуч и настойчив – столица меня наградила чахоткой, но я и ее сумел одолеть, недаром хирурги мне резали легкие, то ли мое спортивное прошлое мне помогло, то ли мой юг надежно прокалил своим солнцем, – как бы то ни было, я здоров, жизнь продолжается, нет, даже лучше, все начинается сначала, заново, с белого листа.
С того благословенного дня прошло шестьдесят переполненных лет, и было в них столько горьких разлук, и новых встреч, и столько открытий, и высшая радость – день за днем, с утра до вечера, покрывал быстрыми знаками бумагу. Но сколь ни странно, еще и сегодня пытаю себя все тем же вопросом: была ли счастливой моя судьба?
11
Но это же вполне очевидно! Но это само собой разумеется! Кощунственно хоть на миг усомниться! Кто был счастливцем, если не я?
Мне столько людей привелось увидеть, гораздо больше, чем я, заслуживших такой благоприятной развязки.
Да вспомнить хоть моего отца! Уж он ли не заслужил удачи своей низменной непритязательностью, своей безответностью и добротой? И как несправедливо, как злобно, с ним обошлась окаянная жизнь – ни одного беспечального дня! Всегда в своих бесконечных заботах, всегда в своих обреченных усилиях помочь, заслонить, прикрыть собою жену и детей от судьбы, от века.
Вот так, на ходу, не дожив до шестидесяти, он исчерпал свой недолгий срок, отдал мне все, чем был богат, уверенный, что отцовская страсть все-таки сделает свое дело и прорастет однажды в сыне – тогда-то сбудутся все надежды, все его чаянья и мечты.
И я – не знаю, как это вышло – проникся, поверил, что все возможно, стоит лишь взнуздать свою волю, по-настоящему захотеть.
12
И началась моя московская, новая северная жизнь. Моя эскапада пришлась на грозную, темную пору угрюмой империи, так просто было свернуть себе шею.
Но пронесло и все получилось – должно быть, отцовская любовь меня защитила и сберегла.
Чем старше я становился, тем чаще винил себя за его одиночество, его безрадостное сиротство.
Но оставалось лишь вспоминать библейский сюжет о блудном сыне, просить прощенья за свой побег.
Лишь годы спустя, когда и сам познал я обреченность отцовства, постиг, как беспредельна пустыня, как безысходна эта тоска.
13
Мой темперамент заставил меня решительно оборвать течение моей веселой бакинской юности, когда я совсем уже приохотился перебирать свои дни, как четки – за этим усыпительным делом часами грелись под нашим солнышком тучные южные старики.
И чтоб не позволить себе смириться, расслабиться, привыкнуть к покою, жарко стыдил себя: опомнись! Вот так и проигрывают жизнь.
14
Я понял – и сравнительно скоро, – что упоительные минуты, когда ощущаешь гордость содеянным, длятся недолго, и быстро приходит неотвратимое отрезвление.
Как удержать мгновения счастья, когда тебе чудится, что ты смог, что удалось воплотить свою мысль? Так сладки праздники за столом!
Мало-помалу, я научился вводить в берега свою эйфорию, я словно придерживал поводья, переходил с галопа на рысь.
Я обрывал свою работу на самом увлекательном месте. С тем бо́льшим азартом и нетерпением я возвращался к ней по утрам. Даже во сне торопил я ночь – хотелось скорей вернуться к столу.
Эта пленительная игра спасала мою трудовую вахту от будничного круговорота, вносила в него живописную пестрядь и делала каждый день приключением.
15
Но этот же юношеский кураж сыграл со мною лукавую шутку. Именно он определил сделанный мною опасный выбор.
Я усомнился в способности прозы вознаградить достаточно быстро за верную службу, за все усилия. Так и состаришься за столом и не дождешься ответного эха – большая ли радость в позднем признании.
И я малодушно прервал попытки найти себя в самоотверженных буднях, хотелось праздников – слишком был молод, слишком горяч и нетерпелив. Я предпочел драматургию.
Сегодня этот неистовый птенчик кажется мне смешным и трогательным, а между тем еще недавно я вспоминал его с тайной досадой – неужто и впрямь был настолько суетен, так огорчительно пуст и глуп?
16
Забавно, но на заре моих дней я больше всего опасался того, что не успею перенести все свои замыслы на бумагу. Что-нибудь неизбежно случится и все, что во мне, исчезнет со мною!
Мне даже в голову не приходило, что если такое произойдет, то этого никто не заметит и мир без меня никуда не денется.
Но, отсмеявшись над собственной дуростью, я нахожу для нее оправдание. Не веря в себя и свою состоятельность, нет смысла распускать паруса.
Важно лишь помнить и понимать – ты прикипел к перу и бумаге по той причине, что это был не столько выбор, сколько спасение. Всякие прочие варианты были исходно исключены. Один-единственный способ жить, и только одна возможность выжить. Стало быть, ни о чем не жалей, не жди ни признания, ни одобрения и не опасайся хулы.
17
На самом пике я оборвал свою живописную шумную жизнь, с отважной юношеской решимостью расстался с устойчивой репутацией весьма успешного драматурга, семь пьес которого одновременно идут в семи московских театрах, и добровольно стал дебютантом, стал первоклассником, новичком, готовым вновь приступить к изнурительной, настойчивой осаде столицы.
Но если набег на сакральные сцены был встречен публикой и коллегами с улыбкой и сдержанным любопытством, то позднее обращение к прозе вызвало явное раздражение.
Один уважаемый мой собрат кисло заметил:
– Каков Кирджали? Всех его пьес ему недостаточно. Неймется. Потянуло в прозаики.
Но дело было даже не в норове, не в разыгравшихся претензиях. Меня преследовал вечный страх, что я не сумею и не успею дойти до сути и записать нечто существенное и стоящее. Весь жар и порох будут растрачены на поиск сюжетов и звонких реплик.
Чтобы утешить себя, подбодрить, я вспоминал, что на подмостках было ничуть не меньше, чем в прозе, могучих подвигов литературы, что были и Шекспир, и Мольер, и наш незабываемый Чехов.
Потом возражал самому себе – Шекспира читают шекспироведы, а смотрят все реже – слишком подробен и монументален для нашего сленга, наши сегодняшние скороговорки, Мольера и вовсе никто не вспомнит, а театралы знают две реплики: «Кой черт понес его на эти галеры?» и хлесткий издевательский возглас: «Ты этого хотел, Жорж Данден!»
И даже Чехов, почти современник, родной человек, все больше становится предметом симпозиумов и конференций, младое незнакомое племя ушло во всемогущую Сеть.
Печально, но никого не минет всем уготованная чаша – истаивают надежды и весны, приходят зимы и прячут землю под равнодушными снегами – они заметают наши следы.
