Леонид Завальнюк Три поэмы. В критическом сопровождении Александра Белого
Полная версия
В пути поэма
Вступление
Перебрав воспоминаний ворох, Прежнее увидишь наяву. …Лебеда, растение задворок, Тянет к небу пыльную листву, Воет пес протяжно и тоскливо, Сыч кричит, Да где-то вдалеке С дубом разговаривает ива На своем древесном языке. Тишь и темень… Даже ветер гулкий Присмирел И только, чуть дыша, Сонно бродит в темном переулке, Старыми афишами шурша. Кто-то вяжет тьму на звездных спицах И того постичь не может, нет, Отчего в такую ночь не спится Человеку в восемнадцать лет.
В юности, Вернее, в позднем детстве, Мы в подвалы фактов не стучим. Упиваясь красотою следствий, Мы почти не ведаем причин. Выборы дороги… Время это У меня еще не за горой. Я бы мог помочь тебе советом, Молодой, неопытный герой. Только это – об стену горохом: Для таких напутствия не в счет. Всех ушедших по чужим дорогам Ни один бухгалтер не сочтет. Эх, дороги… Нанести б на карты До деталей каждую из вас И однажды выложить на парты: Дескать, получай, десятый класс, Поклонись, мол, напоследок школе И шагай до цели напрямик…
Если я и предложу такое, — Ты подарок этот не прими. Жизнь – маршрут, Но если вдруг его ты Зазубришь, как заданный урок, — Скучной сразу станет до зевоты Самая крутая из дорог. Ничего не хочется добиться, И не знаешь, на кого пенять…
Может, это надо — Ошибиться, Чтобы сердцем истину понять.
* * *
Не ночная свежесть виновата — Парень от волнения продрог. Что ни говори, а трудновато Выбирать из тысячи дорог. – Оробел, должно быть? – Нет, не очень. – В чем же гвоздь? – Решиться не могу… – Ты бы объяснил, чего ты хочешь, Я тебе, пожалуй, помогу. – Ты устанешь слушать. – Не устану. – Ты смеяться будешь… – Никогда! – Станешь отговаривать… – Не стану. – Я хотел бы… славы! – Славы? – Да!
Вырваться на трассу, А затем бы Позабыть о всяких тормозах. Ненавижу черепашьи темпы, Рыбье равнодушие в глазах! Ненавижу плесенью заплывших, Хоть окурки об него туши! Ненавижу в двадцать лет наживших Стариковский геморрой души! Мысли, заскорузлые, как ворот, Ненавижу более всего. Ненавижу этот скучный город, Пыльное спокойствие его! Завтра я уйду навстречу бою По дороге схваток и атак, Чтоб на ней померяться с судьбою, Чтобы жизнь свою прожить Вот так!
И со сна, О грунт споткнувшись слепо, Ветер вдруг ударил в небосвод, Приступ астмы покоробил небо, Чуть отхлынул, вновь окреп, И вот — Только туч распластанные гроздья, Только пыли вьюжные столбы… Душное, безмолвное предгрозье Вдруг над миром стало на дыбы. В грохот грома, Как в зубовный скрежет, Вековую боль свою вложив, Небо полыхающее режут Молний раскаленные ножи!..
В отблесках зари золотокудрой, В мощном громе грозовой пальбы Над страною занималось утро — Утро человеческой судьбы.
Глава первая
1
Что ни толкуй, а все же искони Дорожной грустью все болеют, право. Веселый окрик: – Эй, ямщик, гони!.. А в грудь польется пряная отрава. Ну, то понятно: Что за скорость? — Воз. Да, может быть, еще трясет жестоко. А тут — Взревел горластый паровоз, Пробили буфера, И мимо окон Поплыл вокзал, стандартный, Как всегда, На маловажных станциях Турксиба. Киоск зеленый: «Пиво и вода». И водокачка с флюгером красивым: На шпиле – конь, Который, по веленью Степных ветров, вертелся, говорят, А ныне, по причине заржавленья, На север скачет много лет подряд. Картофельная темная ботва И та гряда, где в детстве, не без риска, Не из нужды, а так – из озорства — Он воровал морковку и редиску. Кудрявые зеленые газоны, Куда приводит парочки весна. И площадь та, где вечно глухо стонет Надколотая молнией сосна… А вот уж и землянки потекли — Замшелых крыш затейливый орнамент, И горы свежевынутой земли, И всюду ямы, ямы – под фундамент.
А поезд мчит. И за окном бегут Разъезда будки, Плавно, как на лыжах. Далекий медицинский институт Уже на десять километров ближе. Четвертый семафор с поднятою рукой… По сторонам – веселые посевы… Давно уж скрылась башня И на башне конь, С таким упорством скачущий на север.
2
Не можем ездить мы, не беспокоясь, Что где-то неотложные дела, Не можем не бранить курьерский поезд За то, что скорость поезда мала, За то, что вот не мчит, как ветер, нас он, А катит, словно старая арба, За то, что он – подумайте! – по часу Стоит у телеграфного столба…
Но вот в купе «отсушен» дубль-пусто, И местный весельчак и острослов На остановке сбегал за капустой Для флотских новоявленных «козлов». И если те, кляня размер и вялость, Грызут ее старательно, с душой, — Считайте, что поездка состоялась, Как говорили раньше – «на большой»! Вам сутки вдвое кажутся короче, Короче втрое кажется прогон.
Взошла луна. Темнеет. Дело к ночи. Шумит вагон, волнуется вагон. И этот шум, и смех неугомонный, И стук костяшек Дружно создают Какой-то безалаберный, вагонный, Но славный, не стесняющий уют. И кажется, что в этом общежитьи Друг с другом каждый тыщу лет знаком. – Посудинку, мамаша, одолжите, А ты, орел, слетай-ка за чайком! «Орел» моментом обретает крылья, Схватив кофейник, мчится, как стрела. А тут уже и чемодан накрыли Для расширенья площади стола. Без приглашений сходятся соседи, Расселись все компанией простой, И затрещал от всякой вкусной снеди Большой импровизированный стол. Порылась в узелке своем старушка, В бауле покопался старичок — Папаша ест мамашины ватрушки, Мамаша ест папашин балычок. Потом орехи чьи-то хором грызли, Скорлупки – в кучку, чтобы меньше месть.
Все было так, Как будет в коммунизме, По представленью любящих поесть.
3
Из всей компании один, пожалуй, На этот братский ужин не попал. На средней полке в этот час лежал он И неукрытый, вздрагивая, спал. И чтобы из окна не прохватило Юнца, избави боже, сквозняком, Старушка сердобольная накрыла Его огромным клетчатым платком. На добром слове вряд ли ошибусь я, Хоть самовольно выскажу его: Спасибо вам, хорошая бабуся, От имени героя моего.
Ценитель незаигранных прелюдий, Его искал я много лет подряд. Я знать хотел, куда уходят люди, Которые о славе говорят. Пусть на виски скорее ляжет проседь, Чем на бумагу первая из строк, — Я должен знать, Куда его забросит Вот этот диковатый гонорок, Который век не уживется с ленью И, беспощадно сердце теребя, Не раз заставит взвыть от сожаленья, Что «Дон-Кихот» Написан до тебя, Что до тебя Можайский стал крылатым, Что до тебя Джордано был сожжен, Что без тебя Уже разбужен атом И вдвое большей силой укрощен… Я должен знать, Какие проявленья Неведомая молодость найдет, Как человек другого поколенья Знакомые зачатки разовьет.
Мы старше чуть. У нас, как говорится, Чубы, как смоль, в сердцах огонь горит. Мы в 45-м начинали бриться И неокрепшим басом говорить. Мы с первых дней войны входили в моду, Нам в 43-м не было цены: Для каждого колхоза и завода Большой подмогой были пацаны. Одежда и заботы не по росту, Порой и все семейство на плечах… Мы рано научились думать просто О самых перепутанных вещах. Мы рано сердцем ощутили братство Романтики и повседневных дел И дикий гонор Заковали в рабство, Чтобы не мы, а он на нас потел.
Но ходят слухи, что по старым прошвам Судьба кладет замысловатый след, Что непременно Где-то в дальнем прошлом Начало всех падений и побед.
Возможно, так. Приму на веру кротко И возвращусь, десятком строк всего, К началу Биографии короткой Строптивого героя моего.
4
Когда у вас чужих воспоминаний О вашем раннем детстве нет, Оно Лежит спокойно где-то в подсознаньи, Как светлое, неясное пятно. И первое, что в памяти осталось, Что впитано навечно, всем нутром, Для моего героя начиналось С суровых слов: – От Совинформбюро!..
Из звуков помнит он — Кидавшийся на стены, Назойливый и липкий, как смола, Под крышей где-то Дикий вой сирены И острый взвизг разбитого стекла. Он помнит — В «щель» пробившееся небо, Вокруг земля, чадящая, как трут, Деревья развороченные мрут… Из сладостей он помнит Сладость хлеба, Колючего и черного, как грунт. …Нестройные походные колонны, Пучок морщин у жестких глаз отца, А после — эшелоны, эшелоны И снова эшелоны без конца…
В мельчайшие подробности вдаваться Мне надо бы, когда я говорю Про страшно длинный путь эвакуации, Направленный куда-то на зарю, Про холод, Что навис над всей планетой И в комнатах нетопленых крепчал… Но я уверен, Что не только в этом Искомое начало всех начал. Я знаю, что его ростки живые Еще таятся в том далеком дне, Когда с сиротством собственным впервые Остался человек наедине.
5
Дорога. Снег. Уходит батальон. Отец в шинели, на ремне подсумки. А через год угрюмый почтальон Явился в дом И долго рылся в сумке…
С тех пор и мать не вынесла, слегла. В лице покой и тихая усталость, И холод… Только капелька тепла В глазах ее прищуренных осталась. Когда ж и этот огонек ослаб И еле-еле теплился часами, Пришел Какой-то лысый эскулап С бутылочно-зелеными глазами. Не отерев сапог, вошел он в спальню, Пощупал пульс веснушчатой рукой И сухо бросил: – М-да. Исход летальный. Все кончено. Надежды никакой.
Его тогда до судорог взбесила Циничность в заключении таком. Ты слышишь, Облысевшее бессилье, — Спаси ее, не думай о другом! Хоть попытайся выход отыскать, Вот твой халат, Не трать минут впустую. Нельзя же смерть спокойно пропускать, Не возражая ей, не протестуя!
А тот стоял ненужный, словно тень, И столько равнодушья в постной мине!.. Он был доволен, очевидно, тем, Что он ни в чем формально не повинен. Потом глухая ночь. И ты один. И это одиночество – как камень. Лишь сумрак все по комнате бродил, Лица касаясь влажными руками. Хотелось вдруг с постели соскочить, И, высадив плечом двойную раму, На землю стать И резко ощутить Колючий снег под босыми ногами, Такое сделать что-нибудь с собой, Чтоб это вдруг сознания лишило, Чтоб резкая физическая боль Хотя б на миг Другую заглушила.
Мне б рассказать, Как скрежетом зубов Он отвечал на жалость и заботу И как, уйдя от даровых хлебов, Он, как к родне, Направился к заводу. О том, как он уже в пятнадцать лет, Разбередивши гордость, злое чувство, Всей болью ссадин постигал секрет Сурового слесарного искусства. Мне б рассказать о том, Как билась школа, Стремясь вовлечь его в свои дела, Как отмолчался он от комсомола, Как улица его не приняла, Как он, на всех насупившись порою, По месяцу ходил с зажатым ртом, Как бредил он каверинским героем И сам себе не признавался в том, Как грезил он весенних вишен цветом, Как десять классов по ночам кончал… Но я уверен, Что не только в этом То самое начало всех начал.
6
Мы холодны к богам, что дали греки. Другим огнем, по-новому, горя, Мы чтим любовь, Что запрягает реки, Рождает пресноводные моря. Но все ж порою греческая мера Еще берет, берет сердца в полон, И хочется, чтобы она – Венера, Чтобы влюбленный — Это Аполлон… А если ты нескладнейший детина, А если пара рук, как два весла, И откровенно рыжая щетина На месте шевелюры проросла?.. Не знаю, что – улыбка, губы, брови ль, А может, взгляд В дорогу поманил, Но только нежный полудетский профиль Ему весь мир однажды заслонил. А тень надежды родила тревогу. И, словно прозревающий слепец, Он целый год все ожидал подвоха, И не дождясь, поверил, наконец. И незаметно схлынула усталость, К которой он годами привыкал, И только, как проклятие, осталась Все та же немость и боязнь зеркал.
Природу трудно упрекнуть в повторах.. Ее законы каждому ясны, Но есть пора, по образу которой У нас сложился Идеал весны. И кажется, что если снова станет Когда-нибудь для сердца грудь тесна, На землю непременно вновь нагрянет До мелочей похожая весна. И так же встанет месяц остророгий, И так же дрогнет огонек в окне…
Я видел их. По парку, без дороги Они идут в вечерней тишине. А по земле бредет весна босая, Ковры проталин под ноги стеля, А ветер, на деревьях нависая, Шумит, вершины сосен шевеля, А снег спешит холодной мокрой ватой Под каждый куст упрятаться хитро, И пахнет воздух почкой горьковатой, И давит, давит сердце на ребро. Найди слова и дай излиться пылу. Не губы, нет, Чтоб хоть в руке рука.
Я видел их. И что меж ними было, Я не берусь сказать наверняка. Я мог бы только рассказать, Как била Его душа во все колокола, Как буйная, неведомая сила Его в дорогу дальнюю звала, Как, не на шутку становясь поэтом, Он вирши никудышные тачал… Но я уверен, Что не только в этом То самое начало всех начал. И если даже правда то, Что в прошлом Пунктиром прошв грядущее дано — То этим самым пресловутым прошвам Назавтра лишь Родиться суждено.
В нем – тьма начал, А победит какое, Никто не вправе говорить пока. Возможно, это Ненависть к покою, А может — Нелюдимость бирюка. А может…
Я бы тут немало Того и этого еще сказал, Но слышите — На стрелках застучало, Но видите — На вас бежит вокзал. С веселым шумом в город вытекает Транзитных душ бесчисленный поток, И где-то вдалеке уже мелькает Бабуси нашей клетчатый платок.
И мне, не тратя времени напрасно, Вслед за героем надобно итти, И все неясное да станет ясным В ошибках, В столкновениях — В пути.
Но только верить этому не надо, От радужных иллюзий откажись. У города Лицо иного склада — Лицо мужчины, знающего жизнь. Он перед всеми двери отворяет, Он самых хилых не встречает злом, Но каждого пришельца проверяет На стойкость, На изгиб И на излом. К его душе не заржавела дверца, Ты хоть началом дела угоди. Но если ты пришел с порожним сердцем, Пока не поздно, Лучше уходи.
Мне до сих пор твоя суровость снится. Мне не забыть вовек твоих обид. Но я готов сегодня поклониться Тебе, огромный город на Оби. Твоим заводам, Что во мне будили Душевный зуд, корчующий старье, Твоим театрам, Что меня стыдили За дикое невежество мое. Мне б не спеша опять пройтись по залам, Где я к искусству приникал порой, Да некогда. Пора идти к вокзалу, Где первый раз заночевал герой.
2
Вокзалы все похожи друг на друга. На каждом вечно ожидает вас Та самая нервическая скука, Что зародилась у билетных касс. Терпеть ее – немыслимое бремя, Когда уснуть не может человек.
Ему казалось, Охромело время, Ему казалось, Ночь продлится век. И не успел, по-августовски жидкий, Рассвет прильнуть к оконному стеклу, Он сгреб свои нехитрые пожитки И зашагал в предутреннюю мглу. Упругий ветер ринулся навстречу, Росой зари пропитанный уже. Он шел и шел. И расправлялись плечи, И легче становилось на душе. Свет фонарей, неяркий и короткий, Вдали наплывы заводских дымов И серые огромные коробки В 30-м понастроенных домов — Все по рассказам было так знакомо, Так узнавалось просто и легко, Что он почувствовал себя, как дома, Впервые здесь от дома далеко. Он знал, что там, За третьим поворотом, Где на фронтоне серафим без крыл, — Те самые чугунные ворота, Что он во сне уже давно открыл. И во дворе, обрызганный лучами, Что про запас ушедший день сберег, Тот самый дом, Что мысленно ночами Уже исхожен вдоль и поперек. Должно быть, жутко у его порога, Когда, остатки бодрости губя, Уныло и по-стариковски строго Он сотней окон смотрит на тебя.
А может, глянет вовсе не сурово? А вдруг скользнет в его улыбке май? И он промолвит запросто: – Здорово! Я ждал тебя. – Я прибыл. Принимай… – Работа не из легких. – Я не дрогну. – Не хватит дня. – Я буду по ночам, — Ты только дай мне дальнюю дорогу, Ты только сделай из меня врача!
Громады серых заспанных кварталов, Булыжно-сизый глянец мостовой, Расщелины чернеющих порталов, Бульвары, окропленные листвой — Все проносилось мимо, Пролетало, С мечтой как будто заключив пари. Он мчал, Покуда на пути не встало Пылающее зарево зари.
3
Еще в соку сады всего Союза, А уж в Сибири надписи висят: «Водители! Остерегайтесь юза!» И ниже лаконично: «Листопад!» Мы листопад увидим без подсказок. Но это значит, что пришла пора Неповторимых сочетаний красок, Особенно волнующих с утра. Пусть солнце за горами, за долами, Пусть только просыпается оно, Но вон уже вдали, за куполами, Огнем восхода небо зажжено. И кажется — Дробясь, ложится даль та На зелень увядающей травы, На черные полотнища асфальта Осенними заплатами листвы.
Он все стоял, от красоты немея, Застигнутый врасплох на полпути, По-детски не стремясь и не умея Нахлынувших раздумий обойти. Он все смотрел, как шире простирался Сплошной поток холодного огня, Как будто в нем он высмотреть старался Неведомое завтрашнего дня. И видел все: Последние минуты Последнего экзамена идут. Он открывает двери института И входит в долгожданный институт. И как по нотам дальше. И в конце там Он видел ясно, так, что стыла кровь, — Вот жало всемогущего ланцета Он принял от седых профессоров. И рукоплещет зала, залитая Огнями люстр.
Потом вокзал. Гудок… И вот опять поля, поля Алтая… Знакомый с детства тихий городок… На шпиле конь… Перрон разноголосый… А на земле та самая весна, И кто-то юный и русоволосый Не может оторваться от окна… А он идет – и отступает тленье, Он буйствует с ланцетом, как гроза, И лезут из орбит от удивленья Бутылочно-зеленые глаза.
Багровый шар ползет все выше, выше, На горизонте вянут кумачи, И вот уже ударили по крышам Негреющие первые лучи. И бросив рябь на вспыхнувшую воду, Огромный город праздновал рассвет Призывными гудками всех заводов, Задорными клаксонами «Побед».
И мне б на карканье не строить музу, От старческих брюзжаний я здоров. Но хочется, чтоб лозунг «Бойтесь юза!» Предостерег не только шоферов. Идея нот Мне по душе, признаться, Хоть я уверен, что во все века От жизни нужно ждать Импровизаций, Поскольку жизнь – великий музыкант. Но перед боем эту мысль не будят. – Тебе пора, пожалуй? – Да, пора. – Ну, что ж, иди, И пусть тебе не будет, Как говорят, ни пуха, ни пера!
А мы, пока ты будешь непосильный Свой труд вершить, в борении с собой, Для ясности вернемся в город пыльный, Так искренне оболганный тобой.
4
Там, где речушка сонно прошивает Давно забытый глиняный карьер, В избушке на отлете проживает С 30-х вдовый, Врач-пенсионер. Ему привольно у речных разводий, Где плесы голубого голубей. Он для стола Гусей себе разводит, А для души — Зобатых голубей. На топливо берет со строек стружку, Умеет сам стирать и сам варить, Но все мечтает завести старушку, Чтоб было с кем зимой поговорить. Ему иного и не надо счастья, И даже деньги не нужны ему. Он только иногда, по женской части, «Знакомых» принимает на дому. Заплатят – ладно. Не заплатят – тоже. Его волнует лишь один вопрос — Чтоб новый городок, избави боже, Его домишко ветхонький не снес. Ему излишне волноваться вредно, Ни радостей не зная, ни тоски, Он хочет только одного — Безбедно Доковылять до гробовой доски.
Ты стар, И все, что просится наружу, Я придержу, чтобы порыв ослаб, И не единым словом не нарушу Твоей спокойной жизни, эскулап. А ты бы в ужасе развел руками, Когда б сегодня кто-нибудь сказал, Что у тебя за толстыми очками Бутылочно-зеленые глаза. А ты бы, верно, заболел падучей, Когда б открыть, спокойствие губя, Что в 45-м первый смертный случай В бессмертный символ Превратил тебя, Что эту женщину любою силой Ты должен был, пусть не спасти, — Спасать! Что кто-то клялся над ее могилой Твою вину Всей жизнью доказать, Что этот «кто-то» В трудную дорогу, Не ждя достатка, вышел налегке, Чтобы вернуться к твоему порогу С непогрешимым скальпелем в руке.
Ты стар и слаб. Я промолчу. Я скрою. Но если б к прошлому тебя я возвратил, Ты б за дорогой моего героя, Должно быть, слишком пристально следил. Ты б, рот скривя в улыбке осторожной, Своим злорадством подглядел тайком, Как отвечал он на билет несложный Дубовым, сучковатым языком; Как он не брал спасительных записок, Как клял себя, с экзамена идя; Как десять раз читал он куцый список, Фамилии своей не находя; Как на фронтоне, тайно от народа, Кивнул ему бескрылый серафим И черные чугунные ворота В последний раз захлопнулись за ним; Как повзрослело сердце первой раной, Как завершился в жизни первый юз Короткой и тревожной телеграммой: «Не поступил, но на год остаюсь».
И снова боль. И снова в сердце жженье… Все очень худо. Хорошо одно: Что разговор с тобой – предположенье, Несказанного слышать не дано. А знай ты это — Я бы не помешкал: Лицом к лицу — И палец на курок, Чтоб ты не вздумал осквернить усмешкой Тот самый первый жизненный урок.
Висит луна над горизонтом серым, Влюбленных безответная раба. Притихло все. Лишь где-то за карьером Клокочет водосточная труба. Захлопнул ставни домик на отшибе, Под легким ветром скрипнула доска. Рожденная в дневном гусином шипе, В сырую темень выползла тоска… А ночь зовет к непознанным глубинам Дымками легкой перистой шуги, И тонут в воркотаньи голубином Не по летам тяжелые шаги. А в небе – тыщи звездных многоточий. Ты, ночь, до точки говорить могла б. Что ты скрываешь?.. Ну, спокойной ночи, Прости за беспокойство, эскулап.
5
Темным-темно. И только печка пышет Голубоватым медленным огнем.
Давным-давно Уехал и не пишет, А ты все жди, а ты грусти о нем, Когда лежит над миром ночь такая, А ветер в окна – память вороша, А ветер, ни на миг не умолкая: – Ты хороша! Ты очень хороша!.. Разносит эхо далеко-далёко Тоску нестройных птичьих голосов.
А может, то Не журавлиный клёкот, А уходящей молодости зов?.. Четвертый час по голым веткам сада Холодный дождь не устает частить. А может быть… А может быть, не надо Ни ожидать, Ни думать, Ни грустить? А может, просто — Сердце взять и бросить Навстречу искрам нового огня, Вот в эту осень, В золотую осыпь Назойливую память оброня?..
На тыщи лужиц лунный свет дробится. Промозглый мрак все гуще, тяжелей. Ты слышишь, почта — Надо торопиться! Ни сил и ни стараний не жалей! Я не хочу, чтобы дозрела драма, Я за героя своего боюсь!
Стучат. – Войдите! Кто там? – Телеграмма! «Не поступил, но на год остаюсь».
6
Над целым миром стынет синь сквозная. Льнет воронье к седому кедрачу. – Год впереди. Как будешь жить? – Не знаю. – В слесарный цех пошел бы. – Не хочу. Поземки пряжа, тоньше паутинки, Течет и обрывается вдали. Изношены последние ботинки, Истрачены последние рубли. И ветер, сжалясь, пал к ногам и замер. – Скажи, поэт, за что же я побит? Пусть я не помню, Сколько в сердце камер, Зато я знаю, Сколько в нем обид.
И знаю так, как знают колкость ости, Как застарелым ранам знают счет. Я б, может, стал Таким врачом со злости, Каких на свете не было еще. Себя до капли выжму, как мочалу, Но в институт — Ты слышишь! — Попаду! – Ты все забыл. – Я все начну сначала. – Ну, а пока в слесарный… – Не пойду…
У горожан курьерская походка. Колючий иней пал на провода. Декабрьская суровая погодка — Сибирские седые холода. Без сна три ночи. Сложная задача Вдруг не смежит заиндевелых век. По городу без цели, наудачу Шагает любопытный человек. Чуть сбавил шаг, И снова дрожь забила. А ветер в душу, крупкою соря. Нет! Что угодно, только не зубило. Чтоб только не назад, Не в слесаря.
Стал на минуту. Ноги – как поленья, Глаза дырявой варежкой протер И прочитал такое объявленье: «Театру «Факел» Нужен полотер».
