Леонид Соловьев
Иван Никулин – русский матрос

В овраге

Назвался груздем – полезай в кузов: принял во время боя командование – оставайся командиром и после боя.

К Никулину подошли главный кондуктор и машинист, хмурый старик с прокуренными сивыми усами – под его замасленной блузой виднелась на перевязи голая рука, перебинтованная выше локтя.

– Товарищ командир, – сказал главный, косясь на пленных. – Что с эшелоном делать будем? Назад, что ли, подавать?

– Зачем же назад? – удивился Никулин. – Фронт снарядов ждет, патронов, а вы – назад! Курс проложен, по курсу и следовать.

– Путь разобран.

– Будет собран. Сколько у вас людей в поездной бригаде?

– Мало, не управимся.

– Своих подкину. Колхозники помогут из села.

– Дельно! – сказал машинист. – А и орлы же у тебя, товарищ командир. Помирать буду – вспомню!

Никулин, польщенный этой похвалой, не удержался от улыбки.

Главный отправился в село – собирать колхозников на ремонт пути.

Никулин подозвал Папашу.

– Возьмите двух краснофлотцев, обыщите убитых. Документы, письма и прочие там бумаги доставите мне. Соберите оружие, патроны, инструмент.

Нарочно, чтобы блеснуть перед стариком машинистом, он, отдавая приказание, обращался к Папаше по уставу – на «вы». Папаша понял это, встал «смирно», вытянул руки по швам.

– Есть взять двух краснофлотцев, обыскать всех убитых. Документы, письма и прочие бумаги доставить вам. Собрать все оружие, патроны, инструмент!

– Выполняйте!

Папаша со щегольством старого служаки повернулся, щелкнув каблуками.

Никулин тайком взглянул на машиниста, любуясь произведенным эффектом. Старик был растроган, хмурился, кряхтел, крутил головой.

– До чего же это хорошо, когда люди такую смелость в себе имеют и службу знают! – сказал он. – Я ведь понимаю, сам в первую германскую воевал, всю науку и дисциплину превзошел. Унтер-офицером я был гренадерского двенадцатого полка.

Он отправился к своему паровозу. Никулин подумал, глядя вслед ему: «Большое это дело – дисциплина! Люди-то вон, оказывается, все замечают…»

Отправив часть моряков на ремонт пути, Никулин вместе с Крыловым занялся допросом пленных. Крылов учился во второй ступени, сдавал немецкий язык и кое-что помнил. На счастье, и среди немцев нашелся один, с грехом пополам говоривший по-русски.

Подошел Захар Фомичев, посерел, взглянув на немца.

– Эх, разговаривать еще с ними!.. В расход их!

– Почему ты здесь? – строго обрезал Никулин. – Приказа не слышал – путь исправлять?

– Сейчас пойду. А сотню свою я все-таки разменял сегодня! Девяносто семь осталось…

И ушел – большой, нескладный, грузный, похожий на медведя.

Результат допроса коренным образом изменил планы Никулина. Выяснилось, что напавший на поезд немецкий отряд – это воздушный десант, высаженный немцами с целью обрыва наших коммуникаций. Пленный сказал, что в овраге, близ места высадки десанта, спрятаны парашюты, пулеметы, радиостанции. Остатки десанта, рассеявшиеся по округе, могли использовать это снаряжение.

К полудню путь был исправлен. Главный пригласил моряков садиться в вагон.

– Нет, – сказал Никулин. – Мы задержимся немного. Поезжайте. Счастливый путь!

Он передал машинисту краткое донесение с просьбой передать военному коменданту ближайшей станции. Прощались сердечно. Машинист перецеловался со всеми моряками, даже прослезился…

Лес встретил моряков светлой, прозрачной тишиной. Свежо и крепко пахло увядающим летом, сыростью, недавно прошли дожди, и мшистая земля неслышно принимала шаги. Дубы стояли еще зеленые, клены только начинали краснеть, а липы были уже насквозь золотыми и щедро осыпали свою листву. По-осеннему пересвистывались синицы, по-осеннему стучал дятел; на поляне в косых солнечных лучах горела оранжевым пламенем рябина, вокруг суетились, кричали дрозды, склевывая горькие ягоды.

К оврагу пришлось пробираться сквозь густые заросли боярышника, бересклета, шиповника и орешника. На самом дне под наваленными ветками моряки нашли парашюты, ящики с боеприпасами, пулеметы, гранаты, ракеты, две походные радиостанции, мешок с посадочными знаками…

Никулин задумался, поджал губы.

– Сто шесть парашютов, – сказал он. – Ты слышишь, Фомичев? Восемь пулеметов. Фомичев, слышишь?

– Слышу.

– Ну и какое же твое мнение?

– Мнение простое. Значит, было их сто шесть человек. Шестьдесят восемь мы положили, двенадцать взяли в плен, двадцать шесть осталось недобитых. Вот и все.

– Да я тебя не об этом спрашиваю! – рассердился Никулин. – Подумаешь – профессор нашелся, а то бы я сам без тебя не мог сосчитать. Я тебя о пулеметах спрашиваю!

– А что в них, в пулеметах?

– Эх, ты! Здесь сколько пулеметов? Восемь. Да там, на станции, было у них четыре. Двенадцать, стало быть. Многовато будто на сто человек. А?

– Многовато, – согласился Фомичев. – Ты, что же, думаешь, их больше было? Тогда где же остальные парашюты?

– Елова голова! – сказал Никулин. – Было-то их сто шесть, а будет больше. Я так полагаю, что фрицы думают еще группу высадить, а может быть, и не одну. Посадочные знаки-то для чего у них? Сообразил теперь?

Глаза у Фомичева загорелись.

– Вот бы прихватить!

– И прихватим!

Здесь же, на дне оврага, Никулин, собрав отряд, обрисовал морякам обстановку.

– Видите, дорогие товарищи, какое получается дело! Возможно, нам предстоят тяжелые бои. Так уж давайте сорганизуем наш отряд как следует. Командир отряда – это я. Нужен еще комиссар. А ну, поднимите руки, у кого имеется партийный билет?

Руку поднял только один Клевцов.

– Дело, значит, ясное. Тебе, Клевцов, и быть комиссаром, – сказал Никулин. – А начальником штаба назначаю Фомичева Захара.

Фомичев испугался.

– Да ты что, товарищ командир! Какой я тебе начальник штаба? Я и близко никогда к штабу не подходил. Я краснофлотец рядовой.

– А я кто? – ответил Никулин. – А Клевцов кто? Ничего, брат, не поделаешь – война. Понадобится, так не то что начальником штаба, инженером тебя назначу – и будешь работать. Прошу не возражать, товарищ Фомичев, приступайте к выполнению обязанностей.

Казначеем и начальником всей интендантской части Никулин назначил Папашу. Фомичев тут же вручил ему найденную в овраге кожаную сумку, туго набитую советскими деньгами.

Папаша, явно польщенный оказанным ему доверием, все же поворчал для приличия.

– Страсть не люблю с казенными деньгами возиться – один грех с ними. Сколько тут?

– А бес их знает, – отозвался Фомичев. – Посчитай, потом доложишь.

– Э-э-э, нет! – сказал Папаша. – Обожди! Такого правила я никогда не встречал, чтобы казначей деньги принимал без счета. Если уж по-настоящему, то надо комиссию: я, ты и еще два члена. А потом акт надо составить, – добавил он, желая блеснуть перед моряками знанием финансовых порядков. – Один, значит, сдал – подпись, второй принял – опять же подпись, а внизу чтобы члены расписались.

– Ну вот! – нетерпеливо вмешался Никулин. – Тебе еще несгораемый шкаф сюда, пишущую машинку да пару счетоводов!

Насмешник Жуков сокрушенно покачал головой.

– До чего же быстро эта самая бюрократия в людях заводится. Вот человек был как человек, а стал начальником – сейчас ему комиссию подавай, акты, ведомости разные, отчеты! Пропали вы, Папаша! – Жуков под общий смех махнул рукой. – Не быть вам больше матросом…

– Будет скалиться-то! – огрызнулся Папаша. – Ты, может, казенных денег и в руках никогда не держал, а я в колхозе из банка по двадцать тысяч возил!

Обидевшись, Папаша надулся, отошел с Фомичевым в сторону и сел считать деньги. Он считал нудно, медлительно, проверяя каждую пачку. Фомичев томился, зевал, тоскливо смотрел по сторонам, но терпел: такая должность, ничего не попишешь.

Никулин тем временем советовался со своим комиссаром. Решили, что Клевцов останется пока в овраге, на случай, если уцелевшие фрицы явятся за своими пулеметами, а Никулин с тремя бойцами пройдет на опушку, где выброшен был десант: посмотрит, как там и что.

– Коновалов, Крылов, Харченко! – позвал Никулин. – Автоматы в порядке? Гранаты взяли? Пошли!

В каких-нибудь трехстах-четырехстах метрах от оврага лес начал сквозить, кустарник поредел, тропинка обозначилась яснее. А еще через сотню метров моряки вышли на веселую, приветливую опушку. Дальше расстилалась холмистая степь – просторная, широкая, в алых лучах низкого солнца. Вправо, на оголенных полях, стояли копны хлеба.

– Не высовывайтесь, – предупредил Никулин. – Возможно, фрицы наблюдают. Смотрите зорче.

Но сколько ни смотрели моряки, ничего не увидели. Горбились пологие холмы, желтоватые вблизи и дымно-сизые на горизонте, мирно зеленел одинокий дубок, выбежавший из леса в степь, плыли по небу синеватые облака, унося куда-то в иные края свою влагу. Протянули, курлыча, журавли. Никулин долго смотрел им вслед, пока станица их не растаяла в небе.

– Тише! Самолет, – сказал Харченко. Он приподнялся на локте, глаза его остановились.

– Да нет, почудилось тебе, – возразил Никулин, вслушиваясь.

– Я на корабле первым слухачом был, – ответил Харченко. – Я в таких делах не ошибаюсь. Идет сюда. Идет с норда.

И верно – Никулин да и остальные тоже вскоре уловили слабый, отдаленный рокот мотора. А Харченко, весь подобравшись, спружинившись, как хороший пойнтер на стойке, слушал, казалось, не только ушами, но всем телом.

– Немец! – сказал он твердо и уверенно. – Разведчик. «Хеншель». Справа от нас, на малой высоте.

Воющий рокот близился, нарастал. Через минуту моряки увидели немца. Вспыхнув крыльями на крутом вираже, он направился прямо к лесу. Харченко не ошибся – это был действительно «хеншель».

Разведчик сделал широкий круг над опушкой, затем над лесом. Вторично он появился над опушкой совсем низко – ясно были видны кресты на его крыльях, свастика на хвосте.

Никулина обожгло догадкой.

– Посадочные знаки! Живо! – скомандовал он. – В две минуты!

Крылов и Коновалов помчались к оврагу прямиком, с треском ломая кусты, с разбегу пробивая заросли. Голос Никулина вернул их:

– Назад! Не надо!

Оказалось, что Фомичев уже сообразил сам, без подсказки, и, захватив мешок с посадочными знаками, прибежал на опушку. А разведчик опять ушел далеко за лес, и рокот его мотора затих. Пока бойцы расстилали по траве посадочные знаки, Никулин не мог найти себе места, а вдруг совсем улетел, не вернется, не увидит? Но вот снова начал нарастать гул мотора, и вскоре по земле опять скользнула темная быстрая тень – разведчик вернулся.

Он покачал плоскостями в знак того, что понял выложенные сигналы, и ушел на запад, прямо на солнце.

«Юнкерсы» с веста!..

– Что ты думаешь по этому поводу? – спросил Никулин у своего начальника штаба.

– Думаю, полетел за своими.

– Точно! – подтвердил Никулин. – Объявляю аврал! Все немецкое снаряжение доставить из оврага сюда! Парашюты пусть остаются пока на месте.

Через пятнадцать минут приказание было выполнено.

Никулин подозвал к себе комиссара и начальника штаба.

– Может по-всякому случиться, – сказал он. – Могут выбросить десант на парашютах, а могут транспортные самолеты пригнать. Если на парашютах – начинайте бить в воздухе. Если самолеты – не стрелять, пока не приземлятся. Отряд разбивается на четыре группы: первой командую я, второй – Клевцов, третьей – Фомичев, четвертой – Жуков. В каждой группе по два пулемета. Всю эту площадь вокруг посадочных знаков берем в кольцо. Пулеметы проверить заранее!

Быстрым шагом, почти бегом, он обследовал поле, указал каждому командиру его позицию. Для себя он выбрал позицию в копнах.

Опробовали пулеметы. Сухая дробь коротких очередей гулко отдавалась в лесу. Встревоженный стрельбой, с дальнего бугра тяжело поднялся большой коршун и на распластанных крыльях медлительно поплыл в закатных лучах – совсем низко, почти задевая за жесткий сухой бурьян. Солнце опускалось, широкий степной закат слепил. Степь местами нежно и прозрачно алела, местами густо синела – там, где легли длинные тени холмов.

– Ничего не слышишь? – спросил Никулин у Харченко.

– Пока нет.

Крылов сидел поодаль и старательно мастерил из двух носовых платков и двух палочек сигнальные флажки. Закончив работу, он встал и попробовал свое изделие. «Вася, Вася, Вася», – трижды написал он и остался доволен: флажки получились на славу, жаль только, что белые.

Жуков, дожидавшийся здесь своих бойцов, которые нагружались в лесу гранатами и пулеметными лентами, прищурился, усмехнулся.

– Вот, Вася, жаль, что девушки семафора не знают. А то и бумагу не надо бы тратить. Пиши себе да пиши флажками: «Дорогая Люба! Вы мне очень нравитесь. Скажите, где мы с вами можем встретиться…»

– Довольно! – рявкнул Никулин. – Нашел время для шуток! Ты почему здесь? Где твое место? Почему ты не на своей позиции?

Жукова точно ветром сдуло, и больше он к Никулину не подходил.

Тускнели, меркли в степи алые отблески, от копен гуще, теплее шел сытный и пыльный запах прелого хлеба, свежей соломы, закат угасал, его пламенное золото блекло, но еще прозрачен, ясен был воздух, еще светились слабым сиянием гребни холмов, еще купались в последних лучах высокие облака с оплавленными краями.

– Тише! – сказал Харченко.

Все замерли, впились глазами в небо, но в нем ничего, кроме тишины и облаков, не было. Харченко затаив дыхание вслушивался.

– Идут!

Никулин шепнул Крылову:

– Передавай: слышим самолеты.

Крылов передал. Клевцов, Фомичев и Жуков приняли сигналы.

Слабый рокот в отдалении был едва уловим, а Харченко с горящими от возбуждения глазами уже докладывал командиру:

– Транспорты. «Ю-52». Идут с веста.

«Идут с веста», – флажками передал Крылов.

…Огромные тяжелые «юнкерсы» с гулом и ревом кружили над степью, прицеливаясь для посадки. Моряки залегли у пулеметов и ждали.

Вот первый самолет коснулся земли и, мерцая пропеллерами, подбрасывая хвост, покатил прямо на копны. Раньше чем погас его разбег, сели второй и третий «юнкерсы». В то же мгновение со всех четырех позиций, из восьми пулеметных стволов хлестко ударил по «юнкерсам» огневой ливень. Пули запели, заныли, застучали, прошивая фюзеляжи, плоскости, бензобаки, моторы. Один из «юнкерсов», еще не успевший остановиться, начал было набирать скорость, намереваясь взлететь, но в мотор ему, в самое сердце, вонзилась длинная очередь – и взмыл над «юнкерсом» хищный язык желтовато-красного пламени.

Так начался этот бой.

Пулеметы и автоматы группы Никулина били в упор по самолету, остановившемуся у копен, зажгли моторы и плоскости. Самолет горел. Озаренные пламенем, выскакивали из него автоматчики и тут же падали, скошенные огнем.

Но одного не предвидели моряки – что, кроме автоматчиков, «юнкерсы» доставили по воздуху еще и легкие танки.

Низкий, плоский, широкий танк, рыча гусеницами, выполз из-под самолета и, набирая скорость, поливая копны шквальным огнем, двинулся прямо на позицию Никулина. И промедли Никулин, поддайся растерянности, нерешительности, колебаниям – всем был бы конец! Но с той минуты, как назвал он себя командиром, и мысли, и чувства, и воля в нем обострились, напряглись до предела, он находил решения и выходы мгновенно, словно кто-то подсказывал со стороны.

– Если меня убьют, примешь командование над группой, – сказал он Крылову.

Быстрым, но спокойным движением он взял две связки гранат и легко, не принуждая себя и ничего не преодолевая в себе, выбежал навстречу танку. Пули смертельно заныли и зашелестели вокруг, но даже подобия страха не шевельнулось в его душе, даже слабой тревоги за себя не почувствовал он – такая легкость была у него на сердце, что он, может быть, даже засмеялся бы, если бы только в этих спрессованных секундах нашлась одна свободная – для смеха.

Размахнувшись, он метнул связку и упал ничком, чтобы не задело осколками. Связка была еще в воздухе, а Никулин, опережая мыслью ее полет, уже знал, что не промахнулся, что сейчас вместе со взрывом лопнет, разорвется гусеница, танк закрутится, разбрасывая землю, и остановится… Тогда вторую связку – по башне!

Так и случилось: гусеница вместе со взрывом лопнула, распалась, танк, разбрасывая землю, закрутился на месте; вторая связка пришлась точно по башне, и огонь танка прекратился.

Веселый, возбужденный, с горящими щекам и, словно хватив добрую чарку спирта, Никулин вернулся в копны.

– Вот и все! – сказал он Крылову, который, приподнявшись от пулемета, смотрел на него восхищенными, сияющими глазами. – Чего там долго балакать с ними!.. Раз-два – и в ящик! Однако ты, Крылов, держи их на мушке. Вдруг, подлецы, вылезут, долго не высидят в своей керосинке.

По копнам стреляли уцелевшие одиночные автоматчики, но их огонь был слаб, редок, неточен. Крылов, желая отличиться перед командиром, быстро погасил два автомата. Огонь немцев стал еще реже. Словом, бой на участке Никулина можно было считать выигранным начисто.