Леонид Андреев
Собачий вальс
Тиле. Ты глуп, Феклуша.
Феклуша. Это-то я уже много раз слыхал, этим вы меня не удивите, а все-таки не верю я в ваш план. Господи!.. И почему вы со мной об этом говорите, какой я вам товарищ? Вы по уму министр, а я что? Нет, окончательно утверждаюсь, что вы играете, театр представляете. Никуда вы не убежите!
Тиле. Ты глупец, Александров! Вы все глупцы, и никто из вас не знает Генриха Тиле с его огромной душой. У меня огромная душа, Александров! Моя душа живет во дворце, Александров, а не в этой глупой квартире, где детская с окнами на солнце! Но пусть никто не знает – меня радует вид обманутых глупцов.
Феклуша. Так и я не хочу знать, не желаю, да! Вы слышите, Генрих Эдуардович, или нет? Не желаю больше. Я за полгода, как вы мне это сказали, одной ночи не спал, честное слово.
Тиле. А зачем спать?
Феклуша. Как это зачем? Жил я беззаботно…
Тиле. А зачем спать? Я тоже не сплю ночи, Феклуша! О, я очень много спал и теперь проснулся: ты не видишь ли солнца, которое светит мне ночью? Это мое солнце, и я проснулся. Генрих Тиле, который любит точность, который положил на рояль вот эти глупые ноты, который нанял квартиру на три года, на десять, на сто лет, – проснулся! Хочешь, я тебе сыграю «Собачий вальс»? Слушай, Феклуша, – вот я играю тебе «Собачий вальс». (Играет с тою же серьезной, деревянной, чопорной манерой, как и прежде; потом смеется.) Слыхал?
Феклуша. Слыхал. Вы сегодня пили за обедом, Генрих Эдуардович?
Тиле. Я всегда пью за обедом, я тебе уже сказал. Но я вижу, что я ты должен выпить, чтобы освежить твои дурные мозги. (Звонит.) Сейчас будет коньячок, Феклуша.
Феклуша (жалобно смеясь). Вот я и опять вам верю. Как вы скажете это «коньячок»…
Тиле. Тише. Иван, дайте нам коньяку… или… это будет превосходно: сделайте нам шведский пуши. Быстро!
Иван выходит.
Ты любишь шведский пунш, Феклуша?
Феклуша. Шведский пунш я обожаю, Генрих Эдуардович, но где же суть? Сути я не вижу.
Тиле. Суть в том, чтобы ты пил коньяк и пунш, пока Генрих Тиле обманывает своей арифметикой глупцов. И еще в том суть, Александров, и это я прошу заметить, что приблизительно через две недели я уезжаю с миллионом рублей. Точного дня, однако, я тебе не назову.
Феклуша. А зачем мне точный день? Только как же вы уедете, когда у вас и паспорта заграничного нет!
Тиле. Есть. Но послушай: вчера я снова размышлял над картой путей сообщения и нашел, что первоначальный мой план бегства через Стокгольм не выдерживает строгой критики: меня схватят еще в Стокгольме или Мальме. Я строгий критик, Феклуша, и все вижу впереди! Теперь у меня другой план.
Феклуша. А какой?
Тиле. Этого тебе я не скажу.
Феклуша. Да ведь все равно же ничего не запомню! Сколько этих планов вы мне говорили: скажете, а я тут же и забыл, голова называется! А сегодня мы будем карты рассматривать? Я бы посмотрел, Генрих Эдуардович, так интересно, что даже дух захватывает.
Тиле. Нет. Тише: идет Иван.
Иван входит и ставит на стол пунш.
Иван, вы можете идти сейчас домой, вы сегодня мне не нужны. Спокойной ночи, Иван.
Иван. Спокойной ночи, Генрих Эдуардович. (Уходит.)
Тиле. Пей, Феклуша, освежи твои дурные мозги, Превосходный пунш.
Феклуша. Дал бы Бог освежить… Сегодня у меня мальчик заболел, Генрих Эдуардович, корь, что ли, не знаю, Я уже ушел поскорее, нечего мне там делать! Отец, тоже!
Тиле. Сегодня мы пойдем в твой грязный трактирчик. Я сегодня хочу много пить, много говорить и видеть много людей. Но не глупцов! Феклуша, ты знаешь, что Елизавета дважды приходила ко мне и стучалась в эту дверь?
Феклуша. Нет. Да что вы! Сама?!
Тиле. Да. И первый раз ей отказал слуга Иван, а во второй я сам открыл ей дверь, поднял руку вот так и сказал ей: вон! Она сказала: прости. Я сказал ей: вон – глупая Елизавета. И закрыл дверь.
Феклуша (пьет и смеется). Жалко женщину, глупые они. Но вы же ее любили?
Тиле. Нет! И мы сегодня пойдем в твой трактирчик: мне нравятся люди в твоем трактирчике, Феклуша!
Феклуша. Что ж, пойдемте, я на все готов.
Тиле. И ты мне нравишься, Феклуша: с тобой я могу говорить, как будто я один. Но я не один – потому что у тебя есть уши. Но я один, потому что это – уши осла! Но ты хитрый, ты очень хитрый зверек, Феклуша.
Феклуша. Ну какая у меня хитрость, и что вы говорите! Сыщиком еще мечтал сделаться: да у меня всякий из-под носу уйдет, и не увижу. Эх! (Пьет.)
Тиле. Нет, ты очень, очень хитрый зайчик. Я тебя вижу: ты придумал кое-что свое, ты тоже хочешь быть не дурак – о, ты очень большой мошенник, Александров! Но это ничего, ибо меня уже предупредил мой ангел. (Смеется.) Это ничего!
Феклуша. Оставьте! А неужто вы, Генрих Эдуардович, все поезда и пароходы знаете?
Тиле. Все.
Феклуша. Скажите пожалуйста! Так-таки все! А я и на трамвай промахиваюсь, все не на тот номер. И неужто нужно только две бумажки, чтобы получить миллион? Даже не верится!
Тиле. Только две.
Феклуша. Какой талант! А какие бумажки нужны?
Тиле. Тебе этого не надо знать, глупый Феклуша: это лишнее. Но вот через две недели на некотором пароходе будет сидеть некоторый очень корректный господин, и у него в кармане будет миллион. И, сидя на некотором пароходе, некоторый человек поднимет руку вот так, протянет ее к далеким берегам и скажет: прощайте, далекие и глупые берега! Прощай, глупая квартира с детской на солнце! И прощай, и будь проклят, и мертв, и похоронен Генрих Тиле, любивший точность! Феклуша – хочешь, я сожму тебе руку так, что у тебя сломаются кости?
Феклуша. Нет, не люблю я таких шуток, Генрих.
Тиле. Генрих Эдуардович, а не Генрих, господин Александров! И если я еще хоть раз увижу тебя непочтительным, Феклуша, старый товарищ, единственный друг Генриха Тиле, – то я не только сломаю тебе руку, но сломаю все кости. Слыхал?
Феклуша. Я же нечаянно, Генрих Эдуардович, как же можно себе позволить. Господи, и разве я не понимаю разницы?
Тиле. Превосходно сказано! Допивай же свой стакан, и скорей идем в твой ресторанчик. Там ты будешь молчать и пить, пока у тебя не станут зеленые глаза, а я буду пить, смеяться, бить рукой по столу и говорить о глупом, мертвом Генрихе Тиле. Идем!
Феклуша (вставая). А что бы я вас попросил, Генрих Эдуардович, если вы уже такой добрый. Ей-Богу! Ну, и конечно, я человек женатый, но какая у меня жена? Ей-Богу! Ну и что бы нам из трактирчика махнуть в один домик: женщины там отличные, даже интеллигентные, ей-Богу!.. Оно и вам бы…
Тиле. Вздор и пошлость. Ты ужасно мелкий негодяй, ты заяц, Феклуша. Идем!
Феклуша (допивает стакан). Сейчас. Ну и не надо. И совсем я не негодяй, а просто несчастный человек. Если ж у меня ребенок болен?.. Иду.
Тиле. Закрой электричество.
Закрывают электричество, и оба выходят. Некоторое время на сцене молчание. Затем тихо открывается дверь из внутренних комнат, слышен осторожный шепот, и две тени, слабо освещенные огнем с улицы, продвигаются по комнате. Сдержанный женский смех.
Карл (громко и смело). Никого. Ушли. Можешь смело входить.
Женский голос. Ай! Колено ушибла. (Смеется.) Мы с тобой как воры…
Карл. Не могу найти выключатель. Кажется, здесь. Постой, Лиза, не ходи, пока я зажгу свет.
Елизавета. Нет, не надо свет, погоди. Я уже сижу в кресле… Но я ничего не понимаю, где я. Это ужасно интересно: мы совсем как воры в чужой квартире. Они тоже сидят в кресле и так осматриваются. Давай играть в воров, Карл (шутливо, угрожающим шепотом), убьем и ограбим брата твоего Генриха Тиле.
Карл. Не имею ни малейшего желания играть. Все-таки глупо, что я забыл фонарик. Где ты, я тебя не вижу?
Елизавета. Здесь.
Карл. Совсем не видно, Лиза, я засну. Еще одна такая ночь и такой день, как у нас сегодня, и я буду засыпать при ходьбе. Удивительно! – Неужели ты не устала?
Елизавета (тихо смеется). Нет.
Карл. А я… (Зевает.) Ты даешь когда-нибудь твоему мужу спать?
Елизавета. Мужу – да. Но как интересно, что мы ничего не видим: я все ошибаюсь, в каком углу сидишь ты. А какая комната? – Я боюсь взглянуть на нее при свете. Я была в этой квартире только два раза, и она еще не была отделана, но Генрих мне показывал, что будет. Скажи – нет, света не зажигай, а так скажи: вот тут, над роялем, две картины… Постой, я припоминаю, да, голова Бетховена и какой-то еще Концерт, – да?
Карл. Нет. Никаких картин нет.
Елизавета. А ковры?
Карл. И ковров нет.
Елизавета. А кресло в углу?
Карл. Не знаю. Я же говорю тебе, что Генрих так и оставил картину. И мне это наскучило, Лиза. Зачем ты притащила меня сюда, что тебе здесь надо?
Елизавета. Надо.
Карл. Если это не обычная ваша глупость, то это садизм или как там называется, я путаю эти слова. Мне, положим, все равно, но просто неинтересно. И если в твою сегодняшнюю программу входят еще слезы о разбитом корыте, то, слуга покорный, я засну.
Елизавета. Я не знаю лица Генриха. Он похож на тебя? Я не помню его лица.
Карл. Спокойной ночи. Я засыпаю.
Елизавета. Ты – ужасно гнусный человек, Карл. Я удивляюсь, как может быть у такого честного, благородного человека, как Генрих, такой… бесчестный брат.
Карл. И поэтому, уйдя от честного Генриха, ты стала любовницей бесчестного Карла? Правильно!
Елизавета. По-твоему, я… такая же?
Карл. А как же? Сперва ты изменила Генриху с мужем, теперь ты изменяешь и Генриху и мужу со мной. Ну, муж твой, положим, дурак, но все же… И наконец, ты меня содержишь: это, знаешь, не особенно морально.
Елизавета. Зажги свет.
Карл. С удовольствием. (Ищет выключатель.) Ты, Лизетт, напрасно стесняешься со мной: сейчас ты так трагически произнесла – «гнусный»… Вот!
Вспыхивает свет. На кресле у рояля сидит Елизавета; при внезапном свете закрыла глаза обеими руками. Карл снова утомленно садится, щурится на свет.
Я тем и удобен, что со мной можно говорить обо всем, и делать все, и обнажаться… Черт возьми, однако! – они тут попивали пуншик; это оживляет пейзаж. Недурно пристроился господин Феклуша: пуншик!
Елизавета отняла ладони от глаз и со страхом осматривает комнату. В ушах у нее большие бриллианты. Она красива.
Елизавета. Карл, это ужасно! Карл, это ужасно!
Карл. Просто бездарно.
Елизавета. Нет! Здесь как будто бы произошло преступление. Здесь совершилось убийство, я убийца, Карл!
Карл. Пустяки, женские нервы!.. Но что-то, пожалуй, есть, какой-то интересный запах… Преступление!.. Вот слово, которое надо произносить осторожно: оно действует магически. Ах, черт возьми, а дверь?! Ведь у него свой ключ, он может каждую минуту вернуться, едем!
Елизавета. Погоди. Я смотрю. – Я его люблю, Карл.
Карл. Не сомневаюсь. Какие у тебя чудные бриллианты, Лиза!
Елизавета. Я его люблю, Карл. Зачем я это сделала, этого не нужно было, совсем не нужно. У меня ужасно много денег, но они мне не нужны, совсем не нужны. Но тогда я их хотела… или не хотела? – Не знаю. Не знаю. Карл, – хочешь, я завтра дам тебе десять тысяч?
Карл. Хочу.
Елизавета. Хочешь двадцать?
Карл. Не дашь, душечка. И десяти не дашь, а пятьсот рублей дашь за сегодняшний визит. Я тебя знаю, душечка, но я не жалуюсь, я доволен. (Беспокойно ходит.) Лиза, у меня что-то нервы приподнялись… (Потягивается.) Надо как-нибудь разрешить: поедем сейчас на автомобиле как бешеные. Поедем. А пока – позвольте поцеловать вас в ушко, у вас необыкновенные уши.
Елизавета. Уши – или бриллианты?
Карл. И то и другое. Ты такая душечка…
Елизавета. Оставь. Не смей!
Карл. Нет, смею. А теперь это!
Елизавета (насмешливо). Карлуша!
Карл (быстро отодвигается; сердито). Но я прошу тебя…
Елизавета. Карлуша! Карлуша!
Карл (бледнеет). Я уже просил тебя на называть меня этим дурацким именем. Меня зовут Карл, а не Карлуша. Прошу запомнить!
Елизавета (также бледнеет, но продолжает смеяться). Карлуша. Нет, ты просто Карлуша!
Карл (лицо его свирепо). Но я тебя… серьезно прошу! Ты можешь называть меня, как тебе угодно, я не обижаюсь, но этой клички я не выношу. Слышишь?! И меня вовсе не следует сердить, – о, вовсе не следует сердить.
Елизавета. А что будет… Карлуша?
Карл (медленно). А будет то, что брата Генриха будут судить за убийство Елизаветы. Я тебя удушу. Молчать!
Елизавета (отступая, шепотом). Карлуша, Карлуша, Карлуша…
Карл (делая маленький шаг, так же тихо). Молчать. Ты хочешь? Последний раз…
Елизавета (прячась за кресло). Карлуша…
Карл молча надвигается к ней. Елизавета отступает, не сводя с него расширенных глаз. Вдруг останавливается и прислушивается.
Тише! (Испуганно.) Кто-то идет.
Карл (также испуганно). Где? Тише.
Елизавета. Шаги.
Карл. Нет.
Елизавета. Кто-то за дверью.
Карл. Тише. Где?
Оба бледные, склонившись всем телом, в позе напряженного внимания, – прислушиваются. Горит электричество. Тихо.
