Леонид Кутуков
Горькая истина
Наша кухарка
Последуем теперь примеру одного великого французского писателя и обратимся к мнению человека из «народа» – к нашей кухарке.
Муж ее работает на Путиловском заводе, то есть словчился от военной службы и зарабатывает очень хорошо, что не мешает ему быть против войны и правительства в результате ежедневной революционной обработки. Мысли свои он высказывает и нашей Наташе.
У нас часто бывает моя тетя, богатая помещица и ярая монархистка. Война помешала ей возвратиться в Рим, где она постоянно живет уже лет 20[51]. Западная Европа дала ей своеобразную «демократичность», что не мешает ей любить Россию больше Европы и быть православной и монархисткой.
Она очень любит иногда пойти на кухню и сама приготовить, с присущим ей талантом, какое-нибудь очень вкусное блюдо.
Вернувшись как-то домой из казарм и, узнав, что тетка моя священнодействует на кухне, я пошел туда, с ней поздороваться и случайно услышал конец крупного ее разговора с нашей кухаркой.
– И какой это Царь? – говорил голос Наташи.
– А какого же вам надо Царя? – кричала моя тетка.
– Как какого, – ответила наша кухарка, – ну вот хоть нашего барина (то есть, моего отца).
– Дура!
Я расхохотался от такого оборота спора. Отец мой никогда не разговаривал с прислугой и меня поразило его «избрание». У жены рабочего Путиловского завода цела монархическая традиция и уважение к своему барину.
Начало забастовок
Сегодня утром я вышел из дома в 7 с половиной часов утра и забыл надеть шашку. Спохватившись на полпути и, вспомнив Начальника Учебной Команды, я вскочил на первого попавшегося извозчика и полным ходом галопировал сначала домой за шашкой, а затем в казармы – как бы не пропустить выход белого шпица.
Слава Богу, всё обошлось.
Начались забастовки на заводах. Кажется, и женщины недовольны – ощущается недостаток в хлебе, выдают по фунту на человека. И это в России – житнице Европы. Может быть, виной всему расстройство перевозочных средств. Но других продуктов сколько угодно. По крайней мере дома я ничего не слышал о продовольственных затруднениях.
Некоторое время тому назад я записался пайщиком в Гвардейское Экономическое Общество, под № 37037.
Отправка маршевых рот на Черноморское побережье
На полковом плацу выстроены маршевые роты. Но их не посылают в действующий полк. Эти роты отправляются на побережье Черного моря для сформирования особого корпуса для производства десанта на Константинополь.
Странные роты. Негвардейского вида солдаты старших возрастов, ратники с бородами, мужиковатые. По-видимому, лучших солдат оставили для своего полка.
Полковник Яковлев[52], заведующий хозяйственной частью, обходит роты, опрашивая, нет ли каких-нибудь претензий или жалоб.
Затем появляется священник и служит молебен. Роты отправляются на Николаевский вокзал[53], и я назначен сопровождать одну из них. Выступаем.
Идем по Сампсониевскому проспекту. Казармы нашего полка со всех сторон окружены заводами и рабочими кварталами. На панелях стоят очереди женщин у продовольственных лавок. Я вижу это впервые. Но я думаю, что очереди стоят у рабочих кооперативов, а не у обыкновенных лавок.
В одном месте Сампсониевский проспект суживается. Очереди стоят с двух сторон. Вдруг женщины начинают кричать, махать корзинками и зажимать проходящие роты.
– Куда идете, родимые, довольно вас перебили. Когда же этому конец будет.
Крики усиливаются, толпа бушует. Меня хватают за рукава шинели, что-то мне кричат, не пускают.
Я отбиваюсь, роты налегают и протискиваются вперед. Проходим. Смотрю на идущего рядом со мной в строю уже не молодого мужика-ратника.
Он плачет. Разжалобили его бабы.
Я отлично знаю, что думает «народ»: вот баре затеяли войну-бойню и без толку убивают мужиков. А генералы и министры продаются немцам, – денежки наживают. В Петрограде не хватает хлеба, а каждый день подводы везут мешки с мукой на Финляндский вокзал – это Царица отправляет хлеб немцам. В Царском Селе имеется беспроволочный телеграф и немцам заранее известны планы русского командования.
И всё в этом роде.
Подобные настроения создаются не без участия оппозиционных партий, которые по-видимому не очень брезгливы в выборах способов борьбы.
Мы проходим через весь город, Литейный, Невский. Прохожие останавливаются, смотрят равнодушно.
На Николаевском вокзале мы сдали наши роты специальным офицерам. Они в шинелях солдатского, матросского сукна, носят морские палаши вместо шашек. Много прапорщиков: специальный выпуск одной из Школ прапорщиков для десантной операции. Я думаю, что если бы мы заняли Константинополь, то война была бы выиграна и окончена.
Начало беспорядков
В городе неспокойно. Говорят, рабочие бастуют и даже выставляют политические требования. Полиция разгоняет сборища на улицах. Прапорщик Гилевич попал на Знаменской площади[54] в бушующую толпу. Ему пришлось остановить свой автомобиль, так как толпа проколола шины. Занятия в батальоне идут нормально, хотя количество солдат, идущих в караулы значительно увеличено.
Жду моей очереди тоже быть отправленным в город для защиты порядка, то есть династии.
Монархист ли я? Конечно, я готов исполнить мой долг перед Царем. Я готов защищать существующий порядок от бунтующей черни и беснующейся в блудословии юдофильской интеллигенции.
Раз во главе России находится Государь Император Николай Александрович, то защищая Его, я защищаю и Россию.
Да разве я могу поступить иначе – ведь меня воспитывали честным человеком. Но к ужасу своему я замечаю, что у меня нет самого главного, что присуще природному монархисту – у меня нет Веры в моего Царя. Конечно, у меня нет революционных мечтаний, но я чувствую горечь и отвращение ко всему происходящему на верхах власти. Хотя, из малопонятного мне самому чувства своего рода осторожности и консерватизма, я стал бы защищать то, во что потерял веру. Лучше то, что есть, чем бунт и насилие. Монархическая идея не умерла, но ужасно дискредитирована.
На 2-е марта я назначен в караул в Зимний Дворец, в помощь капитану Ханыкову[55]. Я очень доволен, хотя начинаю уже волноваться, как произойдет смена караулов и т. д. Ведь в гарнизонной службе мы, Прапорщики, не очень сильны.
Уже несколько дней, как занятия прекратились. В городе пахнет бунтом. Столица охраняется войсками. Одна рота за другой при офицерах уходит в город. Позвякивают пулеметы. Я провожу дни в Собрании. Ночевать хожу к себе на Литейный[56].
26 февраля
Говорят, что беспорядки в городе усиливаются. Но войска еще не применяли оружия. Занятий в батальоне не производится. Сижу в Собрании в ожидании чего-то. Вижу в окно, как укладывают пулемет в сани Командира батальона. Кучер (не в военной форме) тщательно закрывает пулемет медвежьей полостью и уезжает со своим необычайным «седоком». Вечером иду по обыкновению домой, у Финляндского вокзала, на Литейном мосту, около Медицинской академии стоят наши роты, при офицерах, в полной боевой готовности.
* * *
О событиях февраля 1917 года см. Бюллетени Объединения Лейб-гвардейского Московского полка №№ 124 от 14 января 1950; 125 от 9 апреля 1950; 126 от 8 сентября 1950[57].
«В течение всей войны в 3-ю роту Запасного батальона переводились из 1-й, 2-й и 4-й рот штрафные молодые солдаты, а с конца 1916 года в нее назначались все прибывавшие фабричные рабочие, за различного рода преступления и проступки лишенные права отсрочки призыва в войска, которою пользовались все рабочие фабрик, работавших на оборону государства. Так как старые солдаты, эвакуированные из действующего полка за ранами и болезнями, первоначально составлявшие штат 3-й роты Запасного батальона, постепенно, по мере выздоровления, были снова отправлены в действующий полк, то к началу 1917 года 3-я рота была составлена почти исключительно из одних штрафных и осужденных по суду за разные преступления, выделенных из всего состава Запасного батальона. Остальные 3 роты батальона в начале 1917 года состояли почти исключительно из недавно мобилизованных, совершенно необученных молодых солдат, большая часть которых еще и не была приведена к присяге»[58].
27 февраля 1917 года. Бунт. Убийство подпоручика Шабунина
Как всегда, встаю утром в 7 часов и заранее выхожу из дома, чтобы вовремя прийти в казармы.
Уже несколько дней трамваи не ходят. На улицах никого нет в этот ранний час, всё спокойно. Стоит прекрасная зимняя погода. Литейный мост занят частями нашего батальона. Как всегда, лихо отдают честь. Последние дни хожу в полном боевом снаряжении, при шашке, револьвере и наплечных ремнях со свистком.
Утро провожу в Офицерском Собрании. Всё время вызывают офицеров, и они уходят в город со своими ротами и взводами.
Завтракаю рано, часов в 11. Новостей никаких нет. (К этому часу многие Запасные батальоны уже взбунтовались, но у нас никто ничего не знал. Я говорю про младших офицеров.)
В первом часу дня вызывают, наконец, и меня. Приказано вступить в распоряжение подпоручика Шабунина, полурота которого уже выстроена на плацу. Иду в огромный вестибюль Собрания. Одеваюсь. Снаружи слышны выстрелы.
Входит Капитан Ханыков. Начинает снимать шинель. В это время солдат застегивает на мне снаряжение, я проверяю патроны в нагане и думаю: застегнут мне снаряжение, успею, как раз, подойти и поздороваться с капитаном. Но капитан, быстрее чем я ожидал, снимает с себя шинель, подходит ко мне первым и говорит:
– Здравствуйте прапорщик, у нас в полку принято здороваться.
– Виноват, господин капитан, – говорю я ему, кладу наган в кобуру и выхожу на плац.
Полуротой командует подпоручик Шабунин из студентов. Отличный офицер. Любимец солдат, заботящийся о них, проводящий с ними свое свободное время. Учит их грамоте, пишет им письма в деревню, входит в их личную жизнь. На полуроте[59] нас четверо офицеров – подпоручик и три прапорщика. Пересекаем наискось полковой плац и выходим к воротам, что выходят на Лесной проспект. Выходим через ворота (эта часть плаца окружена высоким деревянным забором), их закрываем и выстраиваем полуроту поперек улицы.
Около ворот маленькая дверка. Напротив – тоже забор, а за ним Финляндская железная дорога и пустыри.
Стоим. Где-то за корпусом казарм слышны выстрелы. Улица пустынна. Вижу идет студент-политехник, рассматривает солдат, подходит к нашей группе офицеров и говорит:
– Господа, неужели вы будете стрелять в народ?
Я вижу, что солдаты с любопытством прислушиваются к разговору. Поручик предлагает студенту продолжать свой путь, угрожая в противном случае задержать его. Студент уходит.
У меня вдруг мелькает мысль: а я стал бы стрелять в так называемый «народ»? Конечно, стал бы. Уж очень отвратителен этот беснующийся и одержимый злобой «народ». Делается жутко при одной мысли о том, что такой народ вдруг овладел бы городом.
Где-то слышны выстрелы. Мы не имеем ни малейшего понятия, кто это стреляет. Смотрю на часы. Второй час. Из-за поворота улицы начинают доноситься крики, а затем показывается медленно движущийся задним ходом грузовой автомобиль-платформа. Грузовик полон солдат и людей в штатском, по-видимому рабочих. На платформе стоят два пулемета, и пулеметчики наводят их на нас и на полуроту. Грузовик полон красных флагов. На штыках солдат красная материя, красные банты на груди и повязки на рукавах.
Подпоручик Шабунин командует полуроте взять на изготовку. Солдаты, исполняют команду, но затем начинают что-то кричать, затем опускают винтовки, сходят со своих мест. Уже нет никакого строя. Все старания подпоручика Шабунина остаются безрезультатными. Всё это произошло мгновенно.
Грузовик продолжает медленно пятиться, грозя своими пулеметами. Затем останавливается. С него спрыгивает солдат Западного Батальона Лейб-гвардейского Семеновского полка, на штыке красная материя, подбегает к нам и, обращаясь почему-то ко мне, – «Ваше Высокоблагородие, сдавайтесь».
Одновременно начинается стрельба из револьверов с насыпи железной дороги. Пули хлопают около нас в забор. Тут все куда-то ринулось, всё перемешалось, поднялся крик, полурота как бы потеряла рассудок. Солдаты бросились к маленькой дверке и, давя друг друга, начали протискиваться на плац.
Ворота заперты на засов. Мы также проходим на плац, закрываем дверцу и становимся вчетвером шагах в тридцати от ворот. В руках наганы. Наши солдаты буквально стали бесноваться. Но еще не смеют нас тронуть.
Грузовик с пулеметами маневрирует.
За воротами толпа орет и наши солдаты тоже.
И, совсем обезумев, почему-то хватают поленья сложенных около забора дров и кидают их через забор.
Мы стоим перед воротами, которые толпа снаружи раскачивает. Это уже не крики, а какой-то массовый звериный вой.
Вдруг ворота падают. Мгновенно настает мертвая тишина. Толпа видит пустой плац и четырех офицеров с поднятыми револьверами.
Еще несколько секунд… Вдруг из толпы бросается рабочий с револьвером в руках и стреляет в нас. Толпа завыла.
Подпоручик Шабунин опускает наган. Выстрел. Рабочий падает лицом в снег.
Снова мертвая тишина. Второй раз из толпы бросается один и стреляет в нас. Подпоручик Шабунин опять опускает револьвер. Человек падает в снег. Тишина.
Вдруг толпа завыла и брызнув из ворот, кидается на нас. Мы начинаем отступать назад, отстреливаясь из наганов, а затем бросаемся бежать наискось через плац, в сторону Офицерского Собрания. Нам вдогонку бешено стреляют как чужие солдаты, так и нашего Запасного Батальона. Пули свистят в воздухе и взрывают снег полкового плаца.
Вдруг вижу: подпоручик Шабунин, бегущий рядом со мною, падает с размаха. Я наклоняюсь к нему – он лежит без движения. В это время прапорщика С. ранят в руку. Огонь еще усиливается. Мы втроем бросаемся к Собранию. Подбегаю к дверям, хватаюсь за ручку двери – не могу открыть. Со стен сыпятся осколки кирпичей. Огонь начинает затихать. Наконец открываем дверь. Вбегаем – спасены.
Рукопись «Записок» Л. Н. Кутукова. План казарм лейб-гвардии Московского полка
Стрельба прекратилась. В Собрании доктор и фельдшера перевязывают раненых офицеров. На кухне шальной пулей ранен смертельно солдат. Смерть искала его: пуля пробила окно, деревянную перегородку и всё же нашла свою жертву.
Офицерское Собрание превратилось в окоп передовой позиции. Продолжают прибывать офицеры с винтовками в руках. Собираются также человек сто верных солдат. Оказывается, что у других ворот (3)[60] плаца произошло приблизительно то же самое. Там несколько офицеров было легко ранено, а у одного был вышиблен глаз. Через плац они видели, что происходило у наших ворот, и когда мы побежали к Собранию, открыли огонь по толпе, стрелявшей по нам, и этим заставили многих замолчать.
Толпа понесла значительные потери от их пуль и от наших револьверных выстрелов.
К величайшему нашему горю Подпоручик Шабунин был смертельно ранен и через несколько часов скончался, не приходя в себя.
На плацу, за флигелями казарм, происходит совещание людей в черном и солдат (их очень мало). у нас в Собрании тоже обсуждается создавшееся положение. Мы решаем оказывать дальнейшее сопротивление. Размещаемся около окон в двух этажах. Офицеры и солдаты. Стекла выдавлены, винтовки направлены на плац. Ждем. К сожалению, у нас нет ни одного пулемета[61].
Проходит некоторое время. Вдруг толпа с криком бросается через плац на Собрание. Мы открываем из окон беглый огонь по атакующим. Толпа отхлынула, оставив на снегу раненых и убитых. Раненые стараются подняться, ползут, волоча раз дробленные ноги. Так отчетливо видны их черные фигуры на фоне снега. Мы сразу же прекратили огонь, и толпа убрала своих раненых.
Через короткий промежуток времени они вновь бросаются на плац, но нашим губительным огнем опять рассеиваются, а затем подбирают убитых и раненых. По-видимому, эти рабочие, окопавшиеся на заводах, не имели никакого представления о силе ружейного огня.
После еще одной попытки они отказались от мысли завладеть Собранием и больше не показывались.
Нам стало известным, что они собираются вернуться утром с орудием и выбить нас картечью. Уже темнело. Я пошел к телефону.
Он действовал. Я позвонил домой и сообщил моим родителям в каком безвыходном положении я нахожусь, сказав им, что постараюсь, как можно скорее попасть домой.
Всё, как будто, успокоилось. Мы продолжали сидеть в Собрании и не знали, что делать. Телефон полка в это время уже был выключен из городской сети. Полковник Михайличенко, находящийся в Штабе Округа, позвонил в квартиру генерала Михельсона[62], расположенную в офицерском флигеле над Собранием, с просьбой передать распоряжение Штаба Округа прекратить сопротивление. Генерал Михельсон спустился в квартиру полковника Яковлева, что рядом с Собранием, и передал приказ.
Полковник Яковлев собрал нас в библиотеке. Это были незабываемые минуты. Какой-то кошмар, страшное, давящее несчастье.
– Господа, – сказал он нам, – я получил достоверные сведения, что все Запасные батальоны Гвардии взбунтовались; город в руках бунтовщиков; держится только Лейб-гвардии Гренадерский Запасной батальон. Кто хочет, постарайтесь прорваться к ним[63].
Все мы Прапорщики стояли на вытяжку. Некоторые офицеры, уже давно служащие в полку, плакали. Чувствовалось, что совершилось что-то непоправимое. Разные мысли мелькали в голове: взбунтовавшийся батальон, позор, военный Суд, унижение, разжалование, а главное позор, позор, позор…
Мы даже не знали, не осквернена ли церковь, не надругалась ли чернь над нашими знаменами и над могилами наших боевых товарищей.
Но слово «революция» никому в голову не приходило. Просто дикий бунт и больше ничего. Ведь произошло это только в Петрограде. Наверное, кто-то, кому это полагается, уже действует, чтобы локализировать бунт и верными частями подавить его.
Наступил вечер. Всё стихло. На плацу свободно расхаживают солдаты и новобранцы, еще в вольной одежде. Подхожу к разбитому окну. Увидев меня, кто-то сказал в темноте:
– А здорово били.
Они уже почувствовали свою силу и безнаказанность.
Но что же делать дальше?
Полковник Яковлев собрал нас вновь и приказал нам разойтись по ротам.
Хотя это и показалось совершенно невероятным, но к концу сегодняшнего дня, уже никто ничему не удивлялся. Мы повиновались.
Меня назначили в какую-то чужую роту, а не в мою команду. Неизвестно почему.
Я пришел в ротное помещение. Дневальный отрапортовал, как ни в чем не бывало. Но солдаты еще не ложились спать, хотя шел уже десятый час.
Я собрал людей и сказал им, чтобы спокойно все ложились спать, а дальше видно будет. Сейчас же все успокоились и стали приготовляться ко сну.
Я не имел ни малейшего понятия, что это была за рота: ходили ли люди в караулы, стреляли ли в офицеров, участвовали ли в уличном бунте.
Я прошел в ротную канцелярию. Сел. Разговаривал с писарями. Они предложили мне супу. Тут я вспомнил, что с утра ничего не ел. (Вся Собранская прислуга разбежалась).
Я с удовольствием ел солдатский суп с макаронами. Одна из писарских коек оказалась свободной, я лег не раздеваясь, в снаряжении, и заснул как убитый…
28 февраля
В пятом часу утра меня разбудил поручик Салатко-Петрище.
– Собирайтесь! – сказал он, – надо спасаться. Утром предполагается избиение, резня офицеров. Пойдемте в цейхгауз Учебной команды. Вам выдадут солдатскую шинель и фуражку.
В цейхгаузе я застал других офицеров, одевающихся в солдатскую форму. Ни одна шинель мне не подходила – все были мне широки и висели на мне мешком. Я оставил каптенармусу шинель, фуражку, шашку. Засунул за пояс снаряжения наган, пожелал всего наилучшего моим товарищам по несчастью, и в одиночном порядке пошел домой.
Мною овладело сильнейшее беспокойство; я спрашивал себя, как же я дойду до дома – ведь город, наверное, охраняется восставшими… Больше всего меня пугал Литейный мост: в крайнем случае перейду Неву по льду, кстати, недалеко есть переезд.
С такими мыслями я вышел на полковой плац и пошел к воротам, которые были днем выломаны при мне. К величайшему моему удивлению, у ворот не было никого. Никакой стражи. Такое счастливое начало меня подбодрило.
Направляюсь по Лесному проспекту в сторону Невы – ни единой живой души. Пустыня. Город тихо и мирно спит.
Иду вдоль заборов и пустырей. Вижу – идут навстречу человек восемь солдат с винтовками с примкнутыми штыками. Поравнялись. Это наши солдаты возвращаются в казармы.
– Эй, земляк, – говорят, обращаясь ко мне, – что там в батальоне?
– Да ничего, – говорю, – всё благополучно, спят себе. А руку держу на нагане. Постояли. Посмотрели они на мою широченную шинель, да еще без пояса. И разошлись. Странно, думаю, что это мирно так кончилось. А плохо бы мне пришлось. Восемь здоровенных молодцов с винтовками.
Прохожу мимо Финляндского вокзала – никого. А днем тут происходило настоящее сражение. С трепетом подхожу к Литейному мосту – никого. Ни часовых, ни прохожих. Я единственный пешеход на огромном мосту.
Так я дошел до Главного Артиллерийского Управления. Там совсем светло – горит здание Окружного Суда. С треском, поднимая столбы искр, проваливаются потолки. То там, то сям шмыгают какие-то темные личности.
Около входа в Главное Артиллерийское Управление человек 15 штатских топорами разбивают какой-то ящик. Я с любопытством подошел к этой группе посмотреть, что там делается. Ящик полон солдатских перчаток. Все они одинаковые, одного номера. Громилы хватают перчатки, примеряют, затем кидают их на панель, хватают другие, вновь примеряют и опять кидают.
Они охвачены грабительской лихорадкой. Заметили наконец меня и в мою сторону посыпались отборнейшие российские ругательства. Я поспешил отойти.
На углу Сергиевской улицы и Литейного проспекта построено что-то вроде баррикады – стоят несколько пушек, повернутых в сторону Невского проспекта. При них двое часовых – солдаты. Они мирно разговаривают и не обращают на меня ни малейшего внимания. Улицы пусты и город продолжает мирно спать.
Я прошел немного далее, позвонил в свой подъезд. Швейцар моментально открыл.
Я был дома. Родители мои сидели в гостиной и ждали меня. Было около 6-ти часов утра.
Выспавшись и отдохнув от всех тягостных переживаний, я захотел пойти посмотреть, что делается на улицах столицы. Я надел штатский костюм и пальто, чухонскую шапку с наушниками и отправился побродить по улицам.
Какая противоположность тому, что я видел ночью.
Город полон беснующегося народа. Все разукрашены красными бантами и повязками на рукавах. С крыш стреляют городовые; по ним, с тротуаров, палят из ружей группы рабочих и солдат. Говорят, что сотни городовых расстреляны у водокачки около Таврического сада. По улицам разъезжают грузовики и легковые автомобили, полные солдат с винтовками, обвязанных пулеметными лентами. Лежат даже на крыльях автомобилей и целятся…
Около всех участков пылают груды бумаг. Разгромили квартиру пристава I Литейного участка, причем из третьего этажа выбросили на улицу пианино. Горит Литовский замок, догорает Окружный Суд. Водят арестованных.
На Невском видел даже мчавшуюся верхом на лошади какую-то женщину без шляпы с развевающимися стриженными волосами.
Пошел к Думе. Видел Родзянко[64]. Он окружен толпами солдат и рабочих и произносит речи. На всех одеты красные банты, все орут, веселятся. Всё это производит на меня жуткое впечатление: я еще вовсе не забыл полученное мною накануне «боевое крещение». Одно лишь я замечал с очевидностью, что во всех действиях толпы не было ни малейшей организации, и не видно было вожаков.
Было полное безвластье.
Мне показалось, что Родзянко со своей наружностью русского барина имел растерявшийся вид и произносил окружающим его «революционерам» какие-то подходящие фразы.
У меня создалась уверенность, что к ночи опять наступит полная тишина, и город опустеет. «Революционные войска и рабочие» набегаются, настреляются, накатаются на чужих автомобилях и наоравшись вдоволь, устало разбредутся по своим домам и казармам.
Ну, конечно, – думал я, – ночью их и ликвидируют, двинув на Петроград верные части.
1 марта
Я опять вышел на улицу понаблюдать.
Пальба продолжалась. Пулеметы стреляли по всему городу. Беснование продолжалось. Ничего неизвестно, что происходит в России и на фронте.
Но никто и не пытается навести порядок.
У нас в доме произошла зверская расправа: чернь загнала с улицы на лестницу дома офицера в форме и убила. Стены были забрызганы кровью и мозгами.
Насмотревшись вдоволь на улицах, меня вдруг потянуло в наш Запасный батальон.
Недолго думая я туда отправился. (Надо было иметь 19 лет, чтобы делать подобные глупости).
Прихожу на плац. На меня никто не обращает внимания – таких типов в штатском эти дни полны все казармы. Иду в Собрание.
Боже! Во что они его обратили! Всё разгромлено, вся мебель переломана, весь пол завален бумагами и книгами полковой библиотеки. В биллиардной мягкая, кожаная мебель порублена шашками. Сукно биллиарда разорвано штыками, валяются обломки киев, биллиардные шары, конечно, украдены. Чудом уцелели висящие по стенам портреты бывших командиров полка. По Собранию бродят какие-то личности и роются в ворохах бумаг и всяких разбитых предметов. Окна выбиты. Видно, что с остервенением били, ломали, рубили, рвали и кололи всё, что попадалось под руку. Безусловно надо озвереть и потерять человеческий облик, чтобы так всё опустошить.
Выхожу с тяжелым сердцем, направляюсь к воротам. Невдалеке стоит группа солдат и штатских. Они следят за мной и о чем-то разговаривают. Потом, вдруг направляются ко мне, хватают меня за руки и тащат к гауптвахте.
Я проклял тот момент, когда нечистая дернула меня пойти в казармы.
– Бей его – это провокатор (уже выучили словечко), чего с ним разговаривать. Солдаты меня узнали, но штатские недоумевали, зачем мне понадобилось, переодевшись в штатское шляться по казармам.
Я пытаюсь что-то им объяснить, но никто меня не слушает. И они совершенно правы – на кой черт я сюда явился.
Собирается моментально толпа, солдаты и штатские – все вооружены винтовками, шашками, револьверами, пулеметными лентами обмотаны вокруг туловища. Мне угрожают, ругаются, толкают и тащат куда-то. Около гауптвахты становят меня к стенке. «Ну, – думаю, – конец на этот раз». Но неожиданно вдруг меня оставляют. Я не верю своим глазам, какие-то солдаты меня защищают от нападающей толпы. Второразрядники. Моя команда.
– Это наш прапорщик и вы его не троньте. Он был у нас как бы голова нашего обчества, – говорит младший вахмистр Стецюренко. (А я ему недавно ставил двойки за диктовки). Но штатские и слышать не хотят – задолбили «провокатор» и кончено.
Тогда я и говорю:
– Ну какой я провокатор? В цейхгаузе висит моя шинель и фуражка, я сам их покажу. Если мне в пору – то значит эти солдаты говорят правду.
Все повалили в цейхгауз. Я показывал дорогу. Я надел мою шинель и фуражку. Это всех убедило. Тогда моя команда взяла винтовки, построилась, поставила меня в середину и повела домой под конвоем.
На улицах шла стрельба. Бабы на тротуарах смотрели, как меня вели, и качали головами:
– И такой молоденький, ах страсть-то какая.
Убийство штабс-капитана фон Фергена
Оказывается, накануне утром 28 февраля, как это было условлено, толпа солдат и рабочих пошла обыскивать офицерский флигель. Никого из офицеров уже не было в казармах – все разошлись ночью, переодевшись в солдатскую форму.
Капитан фон Ферген не захотел оставить своей квартиры. Рано утром толпа ворвалась к нему на квартиру, выволокла на плац и убила[65]. Говорят – солдаты его же роты. Они его очень любили; совершив злодеяние, они вдруг пожалели об этом, начали плакать, подняли его тело, привели его в порядок… Когда же пришла вдова капитана, почему-то вдруг захотели не выдать ей тело и вновь над ним надругались. Потом сами взяли тело, положили в гроб и принесли в полковую церковь. Затем снова их что-то обуяло, не захотели давать совершить отпевание. Во время панихиды плакали…
Всего в нашем батальоне за эти дни было убито три офицера и несколько ранены. Число пострадавших солдат, рабочих и других мне неизвестно.
Так происходила в нашем Запасном батальоне «бескровная революция».
Отречение Романовых. Временное правительство
Все последующие дни не принесли ничего хорошего. В городе постепенно наступало успокоение. Я ходил регистрироваться в Собрание Армии и Флота на Литейном. Там побывали десятки тысяч офицеров, неизвестно для чего.
После знаменитого приказа № 1 офицерство перестало существовать, а с ним и Русская Армия[66].
Из газет мы узнали, что Государь отрекся за себя и за Наследника, в пользу своего брата Великого Князя Михаила Александровича. Говорят, что сразу после отречения Императора Николая II, Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко предложил Великому Князю Михаилу Александровичу вступить на Престол предков.
– А можете ли Вы мне гарантировать жизнь? – спросил Великий Князь.
Конечно, во время бунта Родзянко ничего не мог гарантировать, и Великий Князь поспешно отказался от престола.
Все мы, русские, обязаны были умирать за Веру, Царя и Отечество не «щадя живота», а вот Великий Князь не пожелал рискнуть своей драгоценной жизнью, чтобы спасти Россию. А мог бы спасти. Сказано ведь: «кому дано многое, с того многое и спросится».
Романовы с необычайной легкостью поспешили сдать власть Временному Правительству.
После 300 лет царствования династия не оказала ни малейшего сопротивления бунту, ни желания бороться за свои права. Один Великий Князь даже пришел в Думу с красным бантом на груди.
Действующий полк
Я узнал, что в нашем действующем полку под давлением полкового комитета многим офицерам пришлось покинуть полк. Некоторые из них поехали во Францию. Наоборот, многие офицеры Запасного батальона поехали на фронт, думая, что там лучше. Инвалиды вышли в отставку, другие совсем откомандировались. Я же вообще ничего не предпринимаю, так как считаю, что при создавшихся условиях вообще совершенно бесполезно служить.
Война уже проиграна. Разве можно воевать без Армии?
Так шли дни за днями. Безобразия будто бы прекратились. Улица приняла свой нормальный вид, только исчезли городовые. Зато солдат запасных частей высыпало на улицу бесчисленное множество. Ведь всякие занятия в батальонах прекратились тем более, что там почти не было офицеров.
Я обратился в штатского человека, жил частной жизнью и подумывал возобновлять занятия в Университете. Я не задумывался о том, чтобы продолжать военную службу, считая, что в такой развал мои услуги вообще никому не нужны. Тем более, что офицер занял теперь в Армии положение парии. Вопрос о том на какие средства существовать, меня абсолютно не затрагивал.
Временное Правительство и Совет Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатов
Как ни приманчива свобода,
Но для народа
Не меньше гибельна она,
Когда разумная ей мера не дана.
И. Крылов[67]
В России, в частности в Петрограде, фактически было двоевластие – Временное Правительство и Совет Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатов.
