Леонард Млодинов
Эмоциональность. Как чувства формируют мышление
И все-таки Дарвин полагал, что на некоем этапе нашей эволюции мы, люди, развили у себя великолепный способ обработки информации – наш рациональный разум, «благородный» и «богоподобный» интеллект, способный превзойти наши иррациональные эмоции, – и поэтому предполагал, что эмоции перестали выполнять свою созидательную функцию[16]. Эмоции – по мнению Дарвина, рудимент от предыдущей стадии развития, подобно копчику или аппендиксу, бесполезный, контрпродуктивный, а временами даже опасный.
Традиционный взгляд на эмоции
Дарвин опубликовал свои выводы в 1872 году, в книге «О выражении эмоций у человека и животных»[17]. Она стала самой авторитетной работой, посвященной эмоциям, со времен Платона, а в последующем столетии вдохновила появление теории эмоций – «традиционной» теории, которая до недавнего времени и была господствующим представлением на эту тему. Согласно этой теории, существует горстка базовых эмоций, общих для всех людей; у этих эмоций есть вполне определенные запускающие события («триггеры»); каждая эмоция возникает в определенной особой структуре мозга.
Коренясь в дарвиновском подходе, традиционная теория эмоций тесно связана с видением мозга и его эволюции, именуемым триединой моделью. Карл Саган популяризовал эту модель в своем бестселлере «Драконы Эдема»[18], а в бестселлере «Эмоциональный интеллект» 1995 года на нее опирался Дэниэл Гоулмен. Согласно тому, как она представлена в большинстве учебников начиная с 1960-х и вплоть до 2010-х годов – а во многих публикуется и по сей день, – триединая модель утверждает, что человеческий мозг состоит из трех последовательно все более сложно устроенных (и эволюционно более молодых) слоев. Самый глубокий – рептильный мозг, вместилище основных инстинктов выживания; средний слой – лимбический, или же «эмоциональный», мозг, унаследованный нами от доисторических млекопитающих; наконец, самый верхний и наиболее сложно устроенный слой – новая кора (неокортекс), считающийся основой нашей способности мыслить рационально. По сути, это платоновские темный конь, белый конь и возничий.
Рептильный мозг, согласно триединой модели, включает в себя наиболее древние мозговые структуры, унаследованные от пресмыкающихся, самых инстинктивных позвоночных. Эти структуры управляют регуляторными функциями нашего организма. Например, когда уровень сахара в крови падает, они создают чувство голода.
Проголодавшаяся рептилия, заметив добычу, бросилась бы в атаку, а вот млекопитающее – например, кот, – возможно, поиграл бы с ней. Человек при виде пищи может некоторое время упиваться ее созерцанием. Согласно триединой модели, источник более сложных вариантов поведения – лимбический мозг, которого у пресмыкающегося нет. Лимбический мозг считается средоточием базовых эмоций, описанных в традиционной теории, – страха, гнева, печали, отвращения, счастья и удивления.
Наконец, новая кора, расположенная поверх лимбических структур, – основа нашего разума, абстрактного мышления, языка и способностей к планированию, а также нашего сознательного опыта. Она делится на две половины, или полушария, и каждое, в свою очередь, делится на четыре доли – лобную, теменную, височную и затылочную, у каждой доли – свой особый набор функций. Например, зрение сосредоточено в затылочной доле, тогда как лобная доля содержит области, обеспечивающие способности, которые развиты только у нашего вида или даже имеются только у него: это комплексная обработка речи в префронтальной коре и социальной информации в орбитофронтальной коре (это часть лобной доли).
Иерархия в триединой модели непосредственно связана с традиционной теорией эмоций. Теория утверждает, что новая кора, наш интеллектуальный центр, у нас в эмоциональной жизни либо задействована мало, либо не задействована вовсе. Напротив, она нужна для того, чтобы регулировать любые нецелесообразные импульсы. Согласно этой схеме, эмоции возникают из слоев поглубже. Там каждую эмоцию вызывает тот или иной особый стимул из внешнего мира, едва ли не рефлекторно. Любая эмоция, стоит ей зародиться, запускает характерную для нее последовательность физических изменений. Эти изменения приводят к разным ощущениям и телесным реакциям – к изменению сердечного ритма, дыхания и положения лицевых мышц. При таком подходе та или иная конкретная ситуация почти всегда приводит к тому или иному эмоциональному отклику, и едва ли не всюду – в любой культуре – отклик будет один и тот же, если структуры, производящие эту реакцию, не повреждены.
Триединая модель помещает эмоции, устройство мозга и эволюцию в некую общую опрятную упаковку. Единственная неувязка с ней в том, что она неточна – представляет собой в лучшем случае очень грубое упрощение. Пусть нейробиологи для простоты до сих пор иногда ее применяют, но, если воспринимать ее буквально, неизбежны недоразумения. Начать с того, что она никак не объясняет взаимодействия разных слоев друг с другом. Например, если запах пищи производит отвращение в лимбической системе мозга, он способен подать сигнал рептильному мозгу – что приведет к импульсу, провоцирующему рвоту, – а также новой коре, что, вероятно, побудит вас отойти подальше от источника запаха. Более того, производство в мозге тех или иных эмоций, судя по всему, не сосредоточено в определенной области мозга, как это мыслилось ранее, а распределено гораздо шире. Между слоями существует и анатомическое пересечение, а потому само разделение на рептильный мозг, лимбический мозг и новую кору довольно затруднительно. Орбитофронтальную кору, например, нередко относят к лимбическим структурам[19]. И наконец, эволюция действует не так, как это описывает триединая модель. Пусть различные структуры в трех слоях и возникли в разные эволюционные эпохи, структуры постарше продолжили развиваться параллельно с развитием структур более новых – эволюционировали при этом и их функции, и, более широко, их роль в устройстве мозга. «Мозг почти наверняка развивался не послойно», – сказал нейроантрополог из Беркли Терренс Дикон[20].
Традиционный взгляд на эмоции, пусть до сих пор и распространенный в популярной культуре, теперь уже не более актуален, чем триединая модель, которая его вроде как подкрепляет. Этот взгляд – в той же мере грубое приближение и зачастую ведет к неверным выводам. Подобно ньютоновским законам движения, традиционный взгляд на эмоции соответствует нашему поверхностному и интуитивному пониманию, однако подводит нас, стоит обзавестись инструментами для более пристального исследования. В начале XX века технологически новые методы позволили ученым наблюдать природу на уровне глубже Ньютонова, и обнаружилось, что «классическая механика» Ньютона – всего лишь фасад. Так же и техника XXI века позволила ученым заглянуть за пределы поверхностных аспектов эмоций, и в результате традиционная теория эмоций тоже оказалась ошибочной.
Спасительная эмоция
Вскоре после полуночи 30 августа 1983 года рейс 007 Корейских авиалиний вылетел в Сеул из ньюйоркского Международного аэропорта имени Дж. Ф. Кеннеди. На борту самолета находились 23 члена экипажа и 246 пассажиров, включая ультраконсервативного конгрессмена Лэрри Макдоналда из штата Джорджия, летевшего на церемонию празднования годовщины американо-корейского договора о взаимной обороне. Согласно «Нью-Йорк Пост», рядом с Макдоналдом должен был сидеть бывший президент США Ричард Никсон, однако тот в итоге не полетел.
После дозаправки в Анкоридже «Боинг-747» взлетел и отправился на юго-восток к Корее. Примерно через десять минут он начал отклоняться к северу. Еще через полчаса автоматическая военная радарная система в Кинг-Сомоне, Аляска, засекла самолет примерно в двадцати милях к северу от того места, где он должен был находиться, но военный персонал не уведомила. Рейс 007 Корейских авиалиний продолжал лететь так же еще пять с половиной часов.
В 3:51 по местному времени самолет вошел в закрытое воздушное пространство советского полуострова Камчатка[21]. После часа отслеживания самолета советские силы обороны послали три истребителя «Су-15» и один «МиГ-23» для установления зрительного контакта. «Я увидел два ряда окон и понял, что это “боинг”, – сказал позднее ведущий пилот. – Но для меня это ничего не значило. Это ж легко – задействовать самолет гражданского типа в военных целях»[22]. Он произвел предупреждающий выстрел по самолету, ожидая, что капитан «боинга» распознает военный перехват и позволит сопроводить себя на посадку. Но ракеты пролетели мимо «боинга» незамеченными. К сожалению, в то же самое время капитан корейского рейса радировал авиадиспетчерами в токийской зоне, запрашивая разрешения на подъем к более высокому маршруту в целях экономии топлива. Разрешение выдали. Когда «боинг» сбросил скорость и начал набирать высоту, советский летчик истолковал его поведение как враждебный обманный маневр. Атаковать борт, который мог оказаться гражданским, ему не хотелось, но он подчинился военному предписанию и выпустил по корейскому самолету две ракеты «воздух-воздух». «Боинг» подбило, он штопором ушел вниз и рухнул в океан. Не выжил никто.
НАТО отозвалось на эту атаку серией военных маневров. Напряжение от холодной войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом усилилось, а оно уже и так было на невиданном со времен Карибского кризиса в 1960-е уровне. Советское военное командование с особой подозрительностью относилось к намерениям Штатов и их президента Роналда Рейгана после того, как тот установил новый ракетный комплекс в Европе, а Советский Союз стал называть «империей зла».
Кое-кто из советских высших чинов открыто боялся, что Соединенные Штаты планируют превентивный ядерный удар по Советскому Союзу. Говорят, тогдашнего советского лидера Юрия Андропова этот страх буквально снедал. Советские военные втайне инициировали разведывательную программу, чтобы засечь потенциальную ядерную атаку. Страну окружили цепью наземных радаров, чтобы помочь спутниковой системе отследить приближающиеся боеголовки.
Менее чем через месяц после инцидента с корейским самолетом сорокачетырехлетний подполковник Станислав Петров стоял дежурным офицером в ночную смену на командном пункте, где советские военные следили за данными систем раннего оповещения. Петрова обучали строго, и задача стояла ясная: проверять любые сигналы системы и докладывать их старшему командному составу. Но, в отличие от своих сослуживцев, Петров профессиональным военным не был: образование он получил инженерное.
В ту ночь Петров уже пробыл на дежурстве несколько часов, когда зазвучал сигнал тревоги. Замигала электронная карта. На подсвеченном экране высветилось слово «ЗАПУСК». Сердце у Петрова заколотилось, он ощутил прилив адреналина. Состояние шока. Вскоре системы показали еще один запуск. А следом еще один, еще и еще. Соединенные Штаты, как сообщала ему система, запустили пять межконтинентальных баллистических ракет с установок «Минитмен».
Инструкция у Петрова была четкая: решение о том, докладывать или нет о любой тревоге, положено принимать, основываясь исключительно на показаниях компьютера. Петров сверился с компьютером: уровень достоверности тревог значился как «высочайший». Данные, на основании которых тревога сработала, прошли тридцать уровней проверки. Задача Петрова состояла простая: снять телефонную трубку и доложить о запусках ракет советскому командованию, с которым у Петрова была прямая связь. Петров понимал, что такое донесение почти наверняка приведет к мгновенному массированному ответному удару. Это станет началом ядерной войны. И ему стало очень страшно. Все еще оставалась вероятность, пусть и минимальная, что тревога ложная, а его донесение все равно станет концом цивилизации в том виде, какой мы ее знаем. Недонесение же – нарушение долга.
Петров медлил. Данные компьютера недвусмысленны, Петров все приказы получил. Но что-то заставило его сосредоточиться на мысли, что тревога может быть ложной. Петров понятия не имел, как, вопреки всем предосторожностям, такая чудовищная ошибка вообще могла возникнуть. Осознавал, что время уходит. Необходимо было так или иначе что-то предпринять. Напряжение создалось колоссальное. Петров понимал: если исходить из простого логического анализа на основе полученных приказов и полученных данных, необходимо доложить об атаке. Но пусть и не было у него доказательств, что тревога ненастоящая, начальство Петров решил не уведомлять. Вместо этого, эмоционально не принимая перспективы Третьей мировой войны с его, Петрова, подачи, он позвонил дежурному офицеру в штаб командования и сообщил, что система дала сбой.
Петров знал, что никто из его сослуживцев – профессиональных военных – приказа не ослушался бы, но он, Петров, тем не менее ослушался. Затем стал ждать. Если он ошибся – станет величайшим предателем в истории нации: он позволил безответно уничтожить собственную страну. Но пусть так – важно ли это? Минуты тикали, Петров оценивал свои шансы пятьдесят на пятьдесят. Поспокойнее дышаться ему стало, когда прошло не меньше двадцати минут. Позднейшее расследование показало, что ложная тревога возникла, когда советские спутники ошибочно приняли солнечные блики, появившиеся из-за маловероятного попадания солнечного света на высокие облака над Северной Дакотой, за множественные ракетные запуски.
Эмоции помогают нам разобраться в том, что означают обстоятельства, в которых мы оказались. Особенно в обстоятельствах сложных и неоднозначных – и в тех, где необходимо принимать быстрые решения, – эмоции действуют как внутренние проводники, указывающие нам верное направление. Пусть и кажется, что пришло оно невесть откуда, решение Петрова оказалось результатом эмоции, опиравшейся в тот миг на сумму предыдущего опыта, – эмоция оказалась проворнее рационального анализа, он не смог с ней потягаться. Петрову удалось то, что не удалось более дисциплинированному летчику-истребителю, подбившему корейский самолет: Петров позволил эмоции вести его.
Дела сердечные – важнейшие из всех, а разобраться в них бывает труднее всего. Новая наука об эмоциях расширила наше знание о себе. Теперь нам известно, что эмоции глубоко укоренены в нейронных сетях нашего мозга, они неотделимы от сетей «рационального» мышления. Мы могли бы выжить без способности рассуждать логически, а вот без чувств оказались бы совершенно недееспособны. Эмоции – часть машины сознания, которая у нас общая с другими высшими животными, но не рациональность, а именно то, какова роль эмоции в нашем поведении, отличает нас от животных.
Глава 2. Предназначение эмоций
Я был в поездке, заселился в гостиницу и хотел пива. Обратился за ночным обслуживанием номеров. Мне сказали, что заказанное доставят примерно через сорок пять минут. Ждать так долго мне не хотелось. Поскольку заказ мой был прост, я спросил: «А можно как-то ускорить?» И получил ответ: «Извините, нет». Через пару ночей я оказался в похожем положении. На этот раз я попробовал другую тактику. «А можно как-то ускорить? – спросил я. – Потому что хотелось бы получить побыстрее». И в этот раз услышал: «Конечно, могу ускорить. Сейчас пришлю». Эта байка, понятно, ничего не доказывает, но моим опытом можно проиллюстрировать то, что было научно исследовано: типовые запросы чаще оказываются удовлетворены, если запрашивающий предлагает причину запроса, сколь угодно очевидную или условную[23]. Происходит это оттого, что человек на том конце провода обычно почти или совсем не задумывается над причиной: не сама причина порождает содействие, а одно лишь то, что причину предложили. Психологи называют подобную «бездумную» реакцию рефлекторной. Под этим они подразумевают, что связь между стимулом и реакцией удовлетворяет трем критериям: реакция должен быть вызвана тем или иным конкретным событием или ситуацией; приводить к тому или иному конкретному поведению; под воздействием этого конкретного стимула происходить практически каждый раз.
Самая известная рефлекторная реакция – коленный рефлекс, он возникает, когда врач постукивает по расслабленному коленному сухожилию. Реакция вашего организма зависит от этого возбудителя: нога у вас не станет дергаться, если вы смотрите видеозапись, на которой врач помахивает молоточком, или если вздрагиваете из-за хлопнувшей двери. Вместе с тем и ваша реакция очень специфична. Когда стукают по колену, вы не мотаете головой и не вскакиваете со стула: вы просто дергаете ногой. И наконец, такая реакция предсказуема: нога дергается каждый раз; более того, очень трудно при таком воздействии ею не дергать. Подобные рефлексы необходимы, поскольку если бы в самом деле пришлось обдумывать все свои движения, мы замерли бы на месте. Взять, к примеру, ходьбу: ею управляют всевозможные рефлексы, и думать о них незачем (в том числе и о коленном рефлексе), головному мозгу всего лишь нужно дать общую команду спинному мозгу – и множество мышц согласованно приводится в действие.
Физические рефлексы, подобные коленному, не требуют вмешательства разума: если удалить из организма весь головной мозг, при незатронутом позвоночнике коленный рефлекс останется. Однако есть у нас и более сложные рефлекторные реакции. Одна разновидность таких реакций – фиксированная форма действия, или скрипт: программа, которой следует мозг, оказываясь в знакомых обстоятельствах. «Автопилот», какой может включаться у вас, когда вы ведете автомобиль по дороге на работу, или же, возможно, вы бездумно едите что-нибудь, осмысляя какую-нибудь задачу или участвуя в деловой встрече, – это примеры фиксированной формы действия. То же касается и многого в поведении животных, даже того, которое кажется проявлением любви или заботы. Например, когда птенец разевает клюв, мать кладет туда червячков или жучков. Но это поведение никак не связано с тем, что птенец – ее ребенок или вообще ребенок, или даже просто птица. Это программа, которая приводится в действие при виде чего угодно, похожего на разинутый клюв; на Ютубе даже есть видеозапись того, как кардинал бросается кормить замершую с открытым ртом золотую рыбку[24].
Более сложный ментальный рефлекс – психологическая «кнопка», зачастую возникающая у нас яркая реакция на определенные социальные обстоятельства. Так же, как дергается у человека нога, если стукнуть по коленному сухожилию, бывает, оказывается нажата психологическая «кнопка» – когда тот или иной пусковой опыт тянет вас к неким все еще болезненным событиям прошлого. Среди расхожих триггеров – ситуации, в которых вами пренебрегают, или не подчиняются правилам, или обманывают вас, или критикуют, или применяют формулировки «ты никогда» или «ты всегда». Независимо от того, была ли включена эмоция в формирование цикла «триггер – реакция» или нет, если подобное событие в настоящем производит мгновенную бездумную реакцию, это ментальный эквивалент коленного рефлекса.
Клинические психологи постоянно натыкаются на такое; когда на подобные кнопки жмут коллеги, друзья и родственники, это бывает разрушительно. Повторяющиеся по кругу конфликты могут возникать даже в отношениях здоровых во всем прочем. Обнаружив такие кнопки у наших друзей и родственников, мудрее всего стараться на эти кнопки не нажимать. Нам же самим имеет смысл, когда мы обнаруживаем подобные кнопки у себя, деактивировать их. Одна моя подруга, работавшая из дома, рассказала мне, как имела когда-то привычку рявкать на своего мужа, стоило тому зайти к ней в кабинет, когда она на чем-нибудь сосредоточивалась. Осознание того, что это у нее срабатывает кнопка – в детстве ей оставляли мало личного пространства, и уважения к ее границам подруге не хватало, – помогло ей меньше обращать внимания на иногда случавшиеся вторжения, и она смогла спокойно поговорить с супругом, чтобы свести их к минимуму. Иногда достаточно просто научиться замечать, что была нажата кнопка, а затем усилием сознательной воли изменить свою реакцию. Мы производим нечто подобное, когда, ведя автомобиль на автопилоте, включаем сознательный контроль и меняем маршрут, чтобы обогнуть показавшийся впереди участок пути с затрудненным движением.
Не исключено, что возникнет искушение отмахнуться от рефлекторных реакций как от примитивных или незначимых, но они бывают мощными и являют собой важный способ действия и у нечеловекообразных животных, и у нас с вами. В простых организмах они играют главенствующую роль.
Пример силы рефлекторного поведения – благоденствие одного из простейших организмов – бактерии. В точности так же, как мы, люди, стремимся обеспечить себе пропитание так, чтобы при этом не вкалывать без передышки, эти биологические машинки стараются максимизировать энергию, извлекаемую из пищи в единицу времени, затрачиваемого на добычу съестного. Достигают они этого целиком программным «поведением». Сложными, но автоматизированными химическими методами они приближаются к питательному веществу и пожирают его, а от вредоносных веществ уклоняются[25]. Бактерии даже объединяются в группы и сигнализируют друг дружке, испуская определенные молекулы[26].
«Варианты бактериального “поведения” замечательно разнообразны», – писал нейробиолог Антонио Дамасио[27]. Они кооперируются и избегают («отвергают», как это называют некоторые ученые) особей, не желающих сотрудничать. Дамасио рассказывает об одном эксперименте, в котором нескольким популяциям бактерий пришлось соперничать за ресурсы в лабораторных сосудах, где их разместили. Некоторые откликнулись поведением, похожим на агрессию: стали воевать друг с дружкой и понесли тяжелые потери. Другие же выжили, договариваясь. Все это происходило на протяжение жизней тысяч поколений. У нас, людей, были Спарты, нацистские Германии, пацифистские государства – то же и у бактерий E. coli.
Пусть человек и перерос такую жизнь, какую можно вести преимущественно на рефлекторных реакциях, те управляют нашим поведением в большей мере, чем большинство людей отдает себе отчет. Возьмем, например, пару похожих исследований, проведенных с участием студентов-добровольцев, просивших у прохожих мелкие деньги[28]. Одно исследование проводили в торговом районе Сан-Франциско, а второе – на верфях в Санта-Крузе. Добровольцы-попрошайки в обоих случаях были студентами, одетыми в обычную школьную одежду – футболки и джинсы, и просили они денег, держась на расстоянии не менее трех футов от респондентов. У половины прохожих из тех, к кому добровольцы обращались – в контрольной группе, – они просили двадцать пять или пятьдесят центов. Обе просьбы были в равной мере удовлетворяемы: они приносили деньги в 17 % случаев, пусть иногда и провоцировали отповеди: «Найди работу», или «Тут побираться незаконно. Есть тюрьма, где тебе может понравиться». Но большинство людей просто шли мимо. В этих районах нищенство – штука обыденная, и исследователи заподозрили, что прохожие просьбы толком и не осмысляли даже. Ученые предположили, что у большинства реакция была автоматической – применялось некое правило: «Если побирушка просит денег, не обращай внимания».
Исследователи допустили, что добиться большего успеха можно, если прервать программу и вынудить прохожего отнестись к просьбе сознательно. И поэтому второй половине прохожих добровольцы предлагали диковинный запрос: «Эй, приятель, не одолжишь тридцать семь центов?» Это примерно на полпути от двадцати пяти к полтиннику, которые просила исходная группа. Замысел состоял в том, чтобы неожиданной цифрой привлечь внимание людей, прервать применение ментального правила и вынудить их сознательно осмыслить просьбу. Сработало: доля тех, кто давал просящим деньги, в сан-францисском исследовании возросло с 17 % до 73 %. Стратегия увеличения доли готовых участвовать при обстоятельствах, в которых люди обыкновенно не уделяют внимания, получила название «метод нетипичного»; мы с ним иногда сталкиваемся в повседневности: я пару раз видел дорожные знаки, ограничивающие скорость странными некруглыми числами, например, в тридцать три мили в час, – а также 17,5-процентную скидку на какой-то товар в магазине.
Это возвращает нас к эмоциям: рефлекторное поведение – фундаментальный аспект нашего эволюционного прошлого, однако в некоторой точке природа усложнила наши подходы и создала дополнительную систему реагирования на внешние трудности – систему более гибкую, а значит, и более мощную. Эмоции.
Эмоция – следующий уровень переработки информации в мозге. Как нам предстоит убедиться, эта переработка несопоставимо сложнее, чем линейная рефлекторная реакция, подчиняющаяся правилам. Она позволяет приспосабливать свои психические состояния к тем или иным обстоятельствам даже организмам с примитивным мозгом. Благодаря этому взаимосвязь между стимулом и реакцией может варьироваться в зависимости от специфических особенностей наличных обстоятельств – или же реакцию можно даже отсрочить. У людей гибкость, обеспечиваемая эмоциями, также допускает и влияние рассудочности, что приводит к более качественным решениям и более изощренным действиям.
Преимущество эмоций
Современная наука признала необходимость эмоций или их преимущества по сравнению с рефлекторным поведением сравнительно недавно. Более того, не прошло и полвека с тех пор, как ученые – среди них психолог-когнитивист Аллен Ньюэлл и экономист Герберт Саймон (в дальнейшем получивший за свои труды Нобелевскую премию) – все еще предполагали, что человеческая мысль по сути своей рефлекторна. Ньюэлл и Саймон предлагали добровольцам логические, шахматные и алгебраические головоломки и попросили добровольцев, разгадывая эти головоломки, думать вслух[29]. Они записывали эти сессии и затем кропотливо анализировали пошаговые сообщения участников, ища в них закономерности. Задача состояла в том, чтобы охарактеризовать правила мышления у участников на протяжении всех процессов и так создать математическую модель человеческого мышления. Так ученые надеялись прозреть природу человеческого мышления и выяснить, как можно создать «разумные» компьютерные программы, превосходящие линейный строй логики.
Ньюэлл с Саймоном считали, что акт человеческого рассуждения – человеческого мышления – не более чем сложная система рефлекторных реакций. Точнее, они считали, что мысль можно описать тем, что называется продукционной моделью. Это набор жестких правил «если – то», и их групповая последовательность приводит к рефлекторным реакциям. Например, одно такое правило в шахматах: «Если королю шах, сдвигай его». Продукционная модель проливает некоторый свет на то, как мы принимаем кое-какие решения, а следовательно, и на некоторые наши действия – например, когда люди более-менее бездумно применяют правило типа: «Если побирушка просит у тебя мелочь, не обращай внимания». Если бы человеческое мышление действительно сводилось к большой продукционной модели, не было бы почти никакой разницы между нами и компьютером, работающим по программам, основанным на алгоритмах. Однако Ньюэлл и Саймон заблуждались, а их усилия не получили активного развития.
Понимание причин их неудачи позволяет увидеть цель и устройство нашей эмоциональной системы. Рассмотрим, как набор продукционных правил способен полностью формировать стратегию поведения в простой системе. Предположим, на улице мороз и вам надо запрограммировать термостат так, чтобы он поддерживал температуру в помещении в определенных пределах – скажем, между семьюдесятью и семьюдесятью двумя градусами по Фаренгейту. Этого легко достигнуть, применяя следующие правила.
Правило 1:
Если температура < 70˚, включить обогрев.
Правило 2:
Если температура > 72˚, отключить обогрев.
Будь у вас хоть слабосильный древний обогреватель, хоть новомодный, такие вот правила составляют у обогревателя основу мышления.
Подобные условные команды формируют простенькую продукционную модель; более обширные своды правил способны организовывать выполнение более сложных задач. Например, нужно примерно с десяток правил, чтобы представить, как школьники вычитают в столбик одно число из другого – допустим, вот такое: «Если цифра внизу больше цифры вверху, займи единицу из цифры левее от верхней». В некоторых сложных областях применения требуются тысяч таких правил. Громоздкие продукционные модели применимы в создании того, что компьютерщики именуют «экспертными системами» – программами, разработанными для симуляции того, как человек принимает решения, в тех или иных конкретных областях, в том числе в медицинской диагностике и оценке кредитоспособности. В таких сферах применения подход Ньюэлла и Саймона имел (ограниченный) успех. Однако продукционные правила не показали себя моделью, сообразной человеческому мышлению.
Суть неудачи Ньюэлла и Саймона – в богатстве человеческой жизни: простейшие организмы, подобные бактерии E. coli, способны жить в соответствии с набором рефлекторных правил, а вот создания с более сложной жизнью – нет.
Рассмотрим, например, что́ необходимо для решения вроде бы простой задачи – избежать испорченной или отравленной пищи. Иногда ее можно распознать по запаху, и таких «плохих» запахов уйма. Бывает, что испорченная пища говорит о своей непригодности внешним видом, вкусом или на ощупь – все это тоже проявляется по-разному. Скисшее молоко выглядит и пахнет не так, как заплесневелый хлеб. Степень проявленности этих показателей тоже значима. В зависимости от перспектив и трудностей обретения другой пищи можно решиться съесть продукт, который смотрится несколько подозрительно, однако пахнет хорошо. Или же, если пища смотрится предельно странно, вы, вероятно, решите ее не есть, даже если она хорошо пахнет. Или же съедите в любом случае, каким бы ни был внешний вид еды, если ваш организм сильно недополучил питания. Применять для всех возможных вариантов «ситуация/реакция» набор предметных, узко определенных и жестких правил для животного мозга чрезвычайно обременительно – вот поэтому и потребовался другой подход.
Этот другой подход и обеспечили эмоции. В рефлекторной схеме тот или иной триггер (например, молоко пахнет немножко кисловато, но я не ел много дней, а вокруг может не найтись другой пищи и воды) производит точно подходящую автоматическую реакцию (например, выпить такое молоко). Эмоции действуют иначе. Триггеры – штука более обобщенная (жидкость смотрится и/или пахнет странно), а их прямой результат – не действие, а некоторая эмоция (легкое отвращение). Затем мозг оценивает эту эмоцию, а попутно и другие факторы (я не ел много дней; вокруг может не найтись другой пищи и воды), и просчитывает реакцию. Это устраняет необходимость в громадном реестре фиксированных правил «триггер/реакция». Оно же обеспечивает и гораздо большую гибкость: можно рассмотреть множество разных реакций (в том числе и бездействие), а затем принять обдуманное решение.
