Лариса Соболева
Рандеву с покойником
– О чем? – снисходительно усмехнулся Бражник.
– Не знаю. Мы все, как говорится, одним дерьмом мазаны…
В прихожей зазвонил телефон, Геннадий Павлович вышел. Через минуту вернулся, и лицо его уже не было таким самоуверенным. Он потянулся за бутылкой, а там – всего граммов тридцать. Достал еще одну и замер, задумавшись.
– Кто звонил? – подозрительно сощурился Медведкин.
– Ким, – с глупой улыбкой выдавил тот. Арнольд Арнольдович издал торжествующий звук, подпрыгнув на табурете. У Бражника же выражение сменилось, стало растерянным и испуганным. – Он спросил: «Гена, знаешь русскую пословицу: от сумы и от тюрьмы не зарекайся?» Я ответил, что знаю, а он сказал: «Хорошо» и положил трубку.
9
Ежов, оставшись один в зале краеведения, в каждом идоле вдруг разглядел черты… Рощина. Каменные изваяния будто окружили и готовы были вот-вот двинуться с четырех сторон на Валентина Захаровича. Нечто живое, невидимое и страшное вползло в зал древностей. Ежов поежился.
Несколько лет назад из уст в уста переходило одно имя: Рощин, Рощин. Когда-то это был самый знаменитый человек в городе. Ежов тогда прозябал на административных задворках, но упорно и успешно расталкивал локтями конкурентов. Сначала восторгались Рощиным, обожали его как кумира. Позже ненавидели с той же страстностью, с какой до того любили. Еще чуточку – и Рощин стал бы… царем в этом городе. Вполне вероятно, он стал бы справедливым царем, мудрым. Он сумел заработать деньги, гордился этим, значит, у него не было бы желания брать их везде и всюду, где возможно, и в неограниченном количестве. Он был капиталист до мозга костей, следовательно, объединял бы предпринимателей, давал бы им работать не за взятки, а из любви к бизнесу. Отсюда вопрос: кому все это нужно? Естественно, он бы пнул под зад коленом нынешних представителей руководящей верхушки города, которых за глаза граждане называют трутнями, паразитами, дармоедами, захребетниками. Вон сколько электорат выдумал оскорбительных слов! Отсюда ответ на поставленный выше вопрос: это нужно всем, кроме тех, кто стоит во главе администрации. Куда деваться Сабельникову, Ежову, Туркиной и иже с ними? Зарабатывать трудовыми мозолями хлеб насущный? О, вкусивший доступ к народному достоянию не захочет набивать мозоли. И Рощина уничтожили как реальную угрозу переворота в городе. Его уничтожили в прямом смысле. Красиво расставили сети, а он плюхнулся туда. Уничтожили чужими руками, воспользовавшись законом. Рощина поразили насмерть.
– Это называется знай наших! – сказал вслух Ежов. – Так будет с каждым…
– Валентин, куда ты пропал?
Он не услышал шаги Зиночки, настолько погрузился в собственные тревожные мысли. Стоял, сунув руки в карманы брюк, сжав их в кулаки, вперив взгляд в идола, словно каменное изваяние только что спорило с ним. Валентин Захарович не верит в призраки, в бога, в черта и прочее. Рощин умер, его похоронили. Все видели его в гробу, все! Кроме Ежова. Кто же он, тот человек, что появляется под видом Рощина? Что он затеял? Самоуверенный Ежов вибрировал, так как появление покойного – или его двойника? – ничего хорошего не сулило.
– Что с тобой, Валя? – Зина обняла его сзади за плечи. Только в тот миг он очнулся. Увидел краснощекую, пухлую и мягкую Зиночку, и натянутые нервы потребовали разрядки немедленно. Он потащил ее в прилегающий зал без уродливых изваяний. – Валя, ты что делаешь? Ты же никогда здесь не…
– Зина, – простонал Ежов, – мне нужно! Здесь никого нет, давай, а? На этом диване сидел царь… Ну же, Зина! Сигнализация отключена, не бойся…
Что ж, это тоже аспект работы. Высокопоставленному коллеге положено идти навстречу, а Сабельников советует жить половой жизнью в родном коллективе – так надежней. Но узкий диванчик оказался тесноват для двоих. Если же учесть, что на нем сиживал сам царь, то еще и староват, – подломилась ножка. На полу пышной Зине оказалось жестко, и она встала на четвереньки, подняв облегающую юбку, а он пристроился сзади. Никаких стонов и вздохов, прелюдий и адажио – поджимало время. Тут главное – скорость.
В комнату к музейным работникам залетел новый ночной сторож, покатываясь от беззвучного хохота. Он облокотился о стенку и только подавал знаки: мол, там… и хватался за голову. Дама – научный сотрудник первая догадалась, что парень зовет их к себе в каморку, а это совсем рядом, только пройти коридор и еще одну комнату. Она нехотя встала:
– Ну чего там, пошли. – За ней гуськом потянулись женщины, но у монитора все в шоке замерли. – Ой, мамочка, чего делается! Они не знают, что в музее повсюду камеры?
– За-бы-ли, – прокудахтала Олечка, давясь смехом. – При-ис-пичи-ло…
– Канапе, гады, сломали, – вздохнула вторая сотрудница. – Фу, какая мерзость.
– Господи, а это кто там, девочки? – указала на монитор первая.
Присмотревшись, они заметили в углу зала поднимающуюся фигуру.
– Это уборщица, – шепотом сказала четвертая. – Ее попросили остаться. Надо же будет тут все… подтирать да замывать.
– Девочки, ходу отсюда! – приказала дама – научный сотрудник. – Мы ничего не видели. А ты, балда, отключи камеры. Быстро все вон отсюда.
Вернувшись к себе, работники музея истерично затряслись от смеха до икоты.
Чуткое ухо Зиночки уловило шорох в углу, она испуганно пролепетала:
– Валя, здесь кто-то есть!
– Ни-ко-го здесь не-ет, – отозвался в ритме соития Ежов.
– Нет, есть. – Зина поползла вперед, надеясь оторваться.
– Зинка! – взвыл Ежов.
И тут вдруг раздался громкий пропитой женский голос:
– Вот безобразники! Тьфу!
Из угла вышла пожилая женщина неприглядного вида.
– Ты откуда вз-зялась, кик-кимора?! – обомлел Ежов до заикания. – Алкашка поганая! Я тебе покажу, как подглядывать!
– Я – подглядывать?! – оскорбилась та. – Да пошел ты… Сижу здесь, жду, когда у вас запой кончится, попросили остаться без оплаты сверхурочных, а они тут… Тьфу, бессовестные! А еще культурные люди!
– Да ты знаешь, кто я? – вне себя завопил Ежов, Зина спрятала лицо в ладони. – Завтра ты здесь не работаешь!
– Ох и напугал! – разошлась уборщица. – Это тебе за кресло двумя руками держаться надо, а я на свою тряпку всегда найду работу за триста рублей. Ну все, замывать ваше паскудство я не намерена. За триста-то рублей? Да пошли вы все… Тьфу, хоть бы хозяйство свое в штаны спрятал!
И тетка, с достоинством подняв голову, вышла из зала, продолжая ругаться.
– Валя, я говорила: не надо! – Зина подняла лицо, красное и мокрое от пота.
– Сука старая, понесет теперь по городу. Уничтожу тварь помоечную!
– Эту тварь помоечную ничем не возьмешь, потому что у нее ничего нет. Ладно, идем к остальным. – Зина успела привести себя в ажур. – Про нас чего только не говорят в городе, одним языком больше… Подумаешь, какая-то вонючка побазарит! Идем, Валя.
Пир закончился далеко за полночь.
Глава 2. Свидание с покойником
1
Николая Ефремовича Сабельникова после банкета около часа ночи отвезли в резиденцию – собственное частное владение с обширным двором и двухэтажным домом. Два личных помощника подхватили мэра под белые рученьки, отнесли к дому, предварительно обшарив карманы и отыскав ключи. Прислонив Сабельникова к колонне, подпирающей навесной балкон над входом, один стал открывать дверь, второй пошел закрывать гараж, куда вкатил автомобиль. В это время шеф рухнул на пол, не удержавшись на ногах.
Николай Ефремович не болен. Просто перебрал. Его страсть к спиртному ни для кого не новость. Жена и дочь махнули в круиз, бросив главу семейства и города на помощников, уж больно надоел он им.
Два рослых парня-помощника, пока доволокли полутруп мэра до спальни на втором этаже, обессилели, ведь шеф росточка не маленького плюс ко всему откормлен на совесть. Бросили его на огромную кровать и сначала отдышались. Затем включили настольную лампу, чтобы не пробираться потом в потемках, ежели Сабельников вздумает позвать, и спустились вниз. Им предстояло ночь провести здесь. Парни были голодны – к банкету их не допустили. Первым делом они наперегонки рванули на кухню, врубили телевизор и с волчьим аппетитом принялись истреблять запасы хранящихся в холодильнике деликатесов, которых хватило бы на период ядерной войны. Раз в неделю мэру завозят продукты со всех рынков. Везут высший сорт и бесплатно. В подвалах ящики уже и ставить негде… Находясь у мэра денно и нощно, два помощника, пользуясь моментом, не переставали работать челюстями, и за какую-то неделю лица их, да и фигуры значительно округлились.
Итак, помощники набивали желудки, соревнуясь, кто больше съест, а в это время в спальне…
Николай Ефремович был в сознании. От большой дозы принятого виски у него всего лишь нарушилась координация, а вообще-то он все соображал. Конечно, его заело, что парни так небрежно обошлись с ним, бросили абы как. Ноги свешивались с кровати и уже затекли.
– Думаете, я в полной отключке? – бормотал он, лежа на спине и собирая силенки, чтобы лечь комфортней. – А вот и не в полной. Я запомнил и обиделся. Завтра вам вставлю фитиль. Обоим. И подожгу. Вы меня запомните, по всем этажам ракетой пронесетесь.
Сабельников повернулся наконец набок и увидел… маленького, волосатенького, размером с пол-литровую бутылку нахаленка. Николай Ефремович прищурил один глаз, протянул руку и залепил в крохотный лобик щелчок. Нахаленок кубарем свалился с кровати, а удовлетворенный Николай Ефремович подтянулся на руках, посмеиваясь и взбираясь с ногами на постель.
– Кто здесь? – спросил он, с трудом ворочая языком, ибо ему вдруг померещилось, что в кресле кто-то сидит. Стало любопытно: неужели к нахаленку прибыло подкрепление?
– Я, – тихо отозвался некто в кресле. Нахаленки не разговаривают никогда, только препротивные рожи корчат и пищат.
– И кто ты? – ничуть не удивился Сабельников.
– Ким Рощин. Помнишь такого?
Еще бы! Но Николай Ефремович снова не удивился, а выпятил нижнюю губу, прикидывая в уме, с какою целью его навестило привидение.
– Покажись, – с усилием сел он на кровати, всматриваясь в полумрак.
Рощин встал с кресла. Сабельников склонил голову на один бок, на другой и, удостоверившись, что перед ним действительно Ким Рощин, замахал руками на всякий случай:
– Изыди! Чур меня, чур!
– Зря машешь, не изыду, – спокойно сказал тот.
– А, понял! Ты за мной пришел? – В вопросе послышалась угроза: мол, просто так меня не возьмешь. – За мной?
– Пока нет.
– Тогда зачем? – Вот теперь Сабельников удивился. – Что надо? Ты ведь умер.
– Ты убил меня… – тихо сказал Рощин. В голосе послышалась живая ненависть. Ненависть человеческая, а не призрака, сильная и страшная, от которой у мэра похолодело внутри.
– Я? Неправда, – шепотом произнес Сабельников. – Я не убивал тебя. Ты сам умер, сам. Значит, ты пришел мстить?
– Разве ты никому не мстил? – Николаю Ефремовичу показалось, что Рощин усмехнулся. – Ты мстил по таким мелочам, что вспоминать противно. Мстил жестоко и коварно. Более того, тебе всегда было мало мести – требовалось раздавить. Вспомни, как ты принимался за обыкновенных людишек, за фуфло, как ты говорил, – за рабочих лошадок на заводах, в школах. Ты – местный царек, а занимался не царским делом, потому что сам фуфло, скот и законченный алкоголик. Ты большой-большой кусок тухлятины.
– Ну и что? – набычился Сабельников. – Мне это говорили не раз всякие вонючки вроде тебя. Я на вас всех положил… Тебя нет! И сейчас я разговариваю не с тобой. Что, съел? Мне психопат в больнице, врач то есть, сказал, что никого вас нет. И этих тоже нет… Пошли вон, суки зеленые! – шикнув, он смахнул с постели, как будто крошки, рассевшихся рядом нахалят.
– Что ты делаешь?
– Не видишь, чертей прогоняю, – огрызнулся тот. – Приходят, рожи свои суют, в карманы лезут, твари. И ты пришел с того света… уличать. Что, думал, испугаюсь? А вот тебе раз! Вот тебе два! – Пальцы обеих рук Сабельников с трудом сложил в фиги и потряс ими. – Никого не боюсь! Ну, что вы мне сделаете? В ад унесете? Я и там найду местечко, вам мало не покажется! Всех построю по ранжиру. Я вас и в аду давить буду, как гнид… И в аду, понял?
Полное одутловатое лицо Сабельникова перекосила злобная гримаса. Очевидно, призрак Рощина испытал потрясение, потому что спросил растерянно:
– Слушай, а тебя никогда не беспокоит совесть?
– Со… Да на кой она мне нужна! Засунь ее себе знаешь куда. Совесть! Ха-ха-ха! Вот ты, к примеру, стал покойником со своей совестью, а я живу и процветаю, пью и жру, воздухом дышу. А ну пошли отсюда, я сказал! – Стащив туфлю, запустил ею в угол. – Во, попал!
– Николай Ефремович, вы что-то хотите? – крикнул снизу помощник.
– У меня прием по личным вопросам! – рявкнул громко Сабельников, а Рощин метнулся в темный угол. – И вообще, я сплю! Сплю я! – Поискав глазами собеседника, самодовольно хмыкнул: – Тоже мне мертвец, а боится живых. Рощин, подай бутылку, она там, за занавеской стоит, возле тебя.
– Я тебе не лакей, сам возьми свое пойло.
– Ну и подумаешь! – Мэр сполз с кровати, но подняться на ноги ему не удалось, а посему до заветной бутылки он добрался на четвереньках. Выпив несколько глотков прямо из горлышка, икнул и хитро посмотрел на Рощина, стоящего рядом: – Что дальше? Вот я тебя приложил, а?
– Ну раз ты такой храбрый, приглашаю тебя… вас на свидание.
Он подчеркнул слово «вас», что озадачило Сабельникова.
– Кого – нас? – спросил он удивленно.
– Вот список. – Рощин достал из кармана сложенный белый листок, прошел к туалетному столику из черного дерева, положил на его матовую поверхность. – Завтра в двенадцать ночи пригони своих прихвостней на старое кладбище в часовню купца, у меня к вам дело.
– Часовня… кладбище… – поморщился Сабельников. – Что за ерунда?
– Вздумаешь подличать, притащить за собой «хвост»…
– Понял, будешь доставать меня по ночам. Хорошо, будем. – И Сабельников вновь отпил из бутылки. – В двенадцать… на кладбище. А теперь убирайся. Пошел вон с чертями вместе, надоел!
Сабельников запустил в призрака бутылкой. Та пролетела мимо уклонившегося Рощина, попав в зеркало. Звон разбитого стекла посеял панику внизу, на лестнице послышался топот. Ким мгновенно бросился к Сабельникову, схватил его за грудки и с силой швырнул на пол лицом вниз. Влетели помощники:
– Что случилось, Николай Ефремович?
Тот пытался встать на четыре конечности, падал, ударяясь лицом об пол, кряхтел и ругался матом. В пьяном виде Сабельникову казалось, что обыкновенные слова не доходят до окружающих его людей, поэтому пользовался ненормативной лексикой, подкрепляя ее ненормативными жестами. В подпитии все окружающие виделись ему еще более тупыми бездельниками, никчемными словоблудами, подлыми и жадными – в общем, заслуживающими кнута без пряника. Вот он и поносил своих помощников на чем свет стоит. Те – без реакции. Они снова подхватили Николая Ефремовича под руки и снова кинули на кровать. Когда парни ушли, Сабельников, с трудом открывая глаза, промямлил:
– Рощин… ты где? Где ты? Рощин… Давай поговорим… мать твою!
Никто не ответил. За окном вновь хлынул дождь, Сабельников через минуту захрапел. Из-за тяжелой шторы вышел призрак, остановился у кровати, брезгливо произнес:
– Грязный ублюдок.
2
Та же ночь, третий час новых суток. Ливень шевелил кроны деревьев, и листва отзывалась бухтением. В лужах плясали струи, плавали пузыри, озорно лопаясь. Ночь дышала свежестью, природа – ароматами, и столько было кругом жизни, что невозможно не задержать взгляда на растительности, очищаемой дождем.
Опустошенные глаза Аркаши Иволгина мимоходом скользили по обеим сторонам улицы, запоминая этот мир, который будет и потом, после него, тогда как самого Аркаши не будет. Он шел скорым шагом по середине проезжей дороги, наступая в лужи. Иногда, проводя ладонью по лицу, стирал струи воды. Иволгин позволил себе последнюю прогулку по ночному городу, и ливень пришелся кстати как последний подарок. Аркаша всегда любил дождь. Когда набегали тучи и становилось сумеречно, а первые капли начинали тарабанить по крышам, в нем просыпался небывалый подъем, в голове рождались идеи. А все почему? Потому что потоки с неба дают жизнь всему сущему. Они и в Аркашу вселяли уверенность, что все в мире создано для него, а он должен привнести сюда нечто масштабное. Аркаша никогда не позволял себе злости, ненависти, зависти. Считал, что на низменные страсти нет времени. И не ошибся! Теперь у него нет времени вообще и ни на что, хотя ему всего около двадцати восьми. Как странно, все кончилось. Аркаша сжимал в кармане пистолет, и ему не в чем было упрекнуть себя, он ни о чем не жалел. Нет, пожалуй, жалел. О том, что видел в данный момент, готовясь уйти во тьму. Ведь невозможно забрать с собой дождь, запахи весны и шорохи ночи.
На перекрестке он остановился. Хорошо зная литературу, только сейчас поразился точным метафорам, связанным с перекрестком. Четыре дороги… Направо пойдешь… и так далее. А он пришел. Осталось выбрать последний уголок – и все-таки снова выбор, и как раз на перекрестке. Он тихо проговорил:
– Никто не должен слышать, – и решительно свернул.
Дорога влево вела к парку. Аркаша едва не угодил под автомобиль, но не испугался, а прошествовал дальше, хотя водитель что-то крикнул ему. Вот и парк. С той стороны, с какой подошел Аркаша, в ограде зияла огромная дыра. Переступив через кирпичную кладку, он очутился в парке. Вышел на дорожку и пошел медленно вглубь, слушая дождь, отзвуки своих шагов… и еще чьих-то. Не оглянулся. Какая разница, кто идет за ним? Может, тот, сзади, надумал с целью ограбления убить Аркашу? Было бы неплохо. Не сам себя, а кто-то. Через пару минут остановился. Шаги за спиной тоже не слышны – видимо, человек свернул с дороги. Аркаша достал из кармана пистолет, снял с предохранителя.
– Вот и все, – сказал, подняв лицо к небу и зажмурившись от струй.
Все – это мгновенная боль и ничего. Одна секунда боли – и конец. Он приставил пистолет к виску. По счету «три» – так решил Аркаша. Раз… два…
– Дай сюда, дурак!
Кто-то вырвал пистолет. Аркаша увидел перед собой человека, стоявшего спиной к электрическому свету, поэтому лицо его осталось в глубокой тени.
– Кто вы? – спросил Иволгин устало, разом ослабев.
– Считай, твоя фортуна.
Аркаша почувствовал, что сейчас упадет. Шатаясь, добрел до скамьи, тяжело опустился. Человек присел рядом, не спускал глаз с несостоявшегося самоубийцы. Паузу заполнил дождь. Но вот Аркаша вяло выговорил:
– Зачем вы… помешали? Какое вам дело?
– Затем, что нет ни одного веского предлога, дающего право убить себя.
– Много вы понимаете, – вздохнул Аркаша. – Завтра все останется прежним. Меня посадят. Надолго. Я ничего не сделал преступного, но теперь и сам сомневаюсь…
– И все же ты выбрал не тот выход. У тебя есть семья?
– Мама, жена и дочка.
– Ты их любишь?
– Конечно.
– Им ведь будет очень больно, когда тебя не станет. И это останется на всю жизнь. Твоя боль будет секундная, а у них всю жизнь.
Аркаша вдруг заплакал. Он плакал беззвучно, содрогаясь всем телом, спрятав лицо в ладонях. А человек смотрел под ноги, думая про себя, что и его посещали подобные мысли. Давным-давно. Но он заставлял себя жить, на что требовалось гораздо больше мужества. И сказал с усмешкой:
– Знаешь, Аркадий Иволгин, это очень просто – уйти…
– Откуда вы знаете мое имя? – перебил Аркаша.
– Я все знаю, а ты нет. – И человек на минуту замолчал, потом заговорил медленно и тихо, совсем не уговаривая Аркашу, а, скорее, делясь мыслями: – Только подумай, вся эта свора, которая тебя раздавила, забудет о тебе завтра же. Они останутся и будут неплохо себя чувствовать, обобрав тебя. Ты им поможешь процветать и верить, что они вседержители. Ты уступаешь им. А они даже не люди. Думаю, им и в аду нет места. Они никогда не раскаиваются, презирают всех, кто не их поля ягода, и ловят кайф от сознания, что мучают таких, как ты. Они давно разложились, осталась одна гниль, но и им нужна… подкормка. А кормятся они тем, что делают из людей себе подобных. Это вирусы, которые заражают страхом, подлостью, низостью. Глядишь, был неплохой человек, а стал вирусом. Так пополняются их ряды. Им приятно сознавать, что вокруг все одинаковые, все дерьмо. Если же ты не уступаешь, прикладывают все силы, чтобы сжить тебя со свету. Тут уж все средства хороши. И вдруг ты пускаешь пулю в лоб. Они на коне, получают повод сказать: видите, так будет с каждым, кто посмел противостоять нам, останутся жить те, кому мы позволим. И вирусов становится больше и больше. Так-то, Иволгин. Ты хочешь подкормить их своей смертью? Тем, что сдался? А твоя дочка? Ей ведь расти среди них, и ты уже не сможешь поддержать ее. Хочешь, чтобы и она стала вирусом? Ты просто не подумал, Иволгин. А ты должен думать.
– У меня нет выбора, – упрямо, но уже с надеждой произнес Аркаша.
– Выбор всегда есть, запомни. Знаешь что… приходи завтра в одиннадцать ночи на старое кладбище.
– Куда?!
– На кладбище, – сказал человек так просто, будто пригласил к себе домой на чашку чая. – Я надеюсь, завтра ты передумаешь умирать… Только обязательно приходи, хорошо?
– Хорошо, – с некоторым сомнением в голосе пообещал Аркаша.
– А теперь иди домой. Тебя ждут жена и дочка. Подвезти?
– Нет, я пройдусь. Мне надо подумать.
– А ты не… когда я уйду?
– Нет, – горько усмехнулся Аркаша. – На это нужна решимость, а я только что ее потерял.
Они вдвоем вышли из парка тем же путем, через дыру в ограде. Когда человек садился в машину, Аркаша опомнился:
– Как вас зовут?
– Ким. Ким Рощин. Извини, но пистолет я оставлю себе. До завтра?
– До завтра, – произнес Аркаша, глядя вслед удаляющемуся автомобилю.
Дома его встретила жена, похожая на девочку, белокурая, как ангел, с голубыми глазами, в которых задержались слезы:
– Аркаша, где ты был? Я… Мне было так страшно одной.
Он привлек ее к груди, поцеловал в макушку:
– Я встретил хорошего человека, мы посидели с ним… в парке.
– В парке? Под ливнем? Ты промок. Давай я приготовлю ванну и напою тебя чаем? Только сначала позвоню твоей маме, она тоже волнуется. Если хочешь, выпей. Тебе нужно, я знаю. Потому что… потому что понимаю, как тебе тяжело, но… не уходи.
Она разревелась. Словно чья-то рука сжала сердце Аркаши в кулаке и не отпускала. Это была сильная боль, появившаяся от сознания, что он счастлив. Да ведь всего час назад он чуть было не лишил себя счастья. А остальное… как-нибудь перемелется. Он шептал, прижимая жену:
– Я не должен был, я понял… Спасибо, Ким.
3
Проснувшись утром, Сабельников зевнул и учуял собственный перегар, будто все кишки пропитались спиртным и какой-то дрянью. Собственно, так и есть. Николай Ефремович проспиртован основательно. Но, как и подавляющее большинство пьяниц, заболеванием свое пристрастие к алкоголю он не считал, несмотря на постоянных спутников – нахалят-чертей. Вспомнив о них, мэр заворочался, осматривая кровать. Нахаленков не обнаружил. Вообще-то день впереди, успеют надоесть. Он давно привык к ним и покуда ощущает себя сильнее маленьких негодяев, исполняющих мерзкие пляски. Когда трезвый, их не видно вовсе. Но стоит принять рюмочку – они тут как тут, размером с мизинец. Потом, по мере увеличения опьянения, подрастают и становятся ростом с бутылку. Без них ему даже скучно бывает.
– Эй! – заорал Николай Ефремович. – Кто-нибудь! Отзовитесь!
Так орал он долго. Наконец один примчался с сонной рожей.
– Принеси попить, – сказал Сабельников. – Чего-нибудь пахучего, а то во рту как верблюд насрал.
Помощник притащил бутылку фанты. Николай Ефремович высосал всю, несколько раз отрыгнув газы, и спросил:
– Сколько времени, какое число и куда мне переться?
– Сейчас семь утра, сегодня двенадцатое мая, четверг. В десять совещание.
– Иди, я еще посплю.
Помощник ушел, а Сабельников повернулся на бок, собираясь соснуть часок-другой, и увидел, что зеркало разбито. Поморщился: жена приедет, как откроет хлеборезку… А он купит новый стол с зеркалом и пуфик в придачу! Тра-ля-ля – проблема решена! А как разбилось зеркало? Он наморщил лоб. Не помнил.
Сабельников снова сел в кровати. Спал он в одежде и сейчас уставился на одну ногу в туфле. Поискал глазами вторую. Она оказалась в углу, недалеко от кресла. Кресло! Вспомнил: там вчера сидел… Рощин. И зашевелились волосики на голове Николая Ефремовича. Это вчера, под градусами, он хорохорился, а сегодня страшновато стало. Чертей не боится, раскидывает их десятка по два, но призрак в натуральную величину пугал. Скажи кому, не поверят! Выдадут резюме: допился товарищ мэр до белой горячки, долой его!
– Все, больше не пью, – сказал Николай Ефремович, поднимаясь. – Ну их, эти видения, к черту. Рогатые мерзавцы еще куда ни шло, но призрак… Не пью.
Освежившись в ванной, вернулся в спальню. А Рощин из головы не выходил. «Он как настоящий был вчера, – припоминал Сабельников, – говорил чего-то. Ага, обличал! Вот на кой призраку земные дела? Потусторонних мало?» Осадок нехороший остался, страх засел где-то глубоко под кожей, внутри. Взглянув на мелко дрожащие руки, Сабельников решил, что чуть-чуть принять не помешает. Но чуть-чуть! Голова чугунная, а скоро совещание. Кстати, врачи не советуют резко бросать дурные привычки, надо постепенно, а то и умереть можно. Сабельников взял в руки вчерашнюю бутылку виски, припрятанную от жены и продажных помощников, какое-то время любовался наклейкой, предвкушая блаженство. Пропустив рюмочку, замер, чувствуя распространение приятного тепла по телу, совсем легкого, почти незаметного. Николай Ефремович пьет исключительно виски, норма – два пузырька в день. Иногда два с половиной. Но если три, он в космосе без скафандра, тогда его возвращают на землю путем медицинских процедур. Виски – это… о! Николай Ефремович поднял бутылку к глазам – там всего ничего осталось. Не хранить же каких-то пятьдесят граммов. Пропустил вторую рюмку. Теперь хватит. Убрал пустую бутылку, потянулся… А на поверхности столика среди осколков запрыгал маленький чертик с омерзительной харей.
– Привет, – недобро сказал Николай Ефремович, осторожно приближаясь к столу. – Я тебя… – Чертик не испугался, прыгал на белом листе, корча рожи. Сабельников дал нахалу в лоб, развернул лист, заглянул в него и опустился на пуфик. – А да, призрак же пригласил на свидание, и я пообещал, что придем. И как я всех козлов из списка загоню на кладбище? Вот им и повод турнуть меня в психушку. А вот им всем раз, вот им два! И призраку этому тоже. Не пойду ни за что.
Мэр потряс в воздухе фигами, но улучшенная опохмелкой память выдала новые эпизоды вчерашнего рандеву с покойником. Ким хватал за грудки, швырнул на пол, а еще угрожал! Значит, он может все! Все это жуть с кошмаром вперемешку. Богатое воображение Сабельникова рисовало картины, как его живьем пожирают Рощин и чертики. Нахаленки откусывают по кусочкам от Николая Ефремовича, смачно чавкают, раны кровоточат, ему больно. Но вот приближается Рощин, который по сравнению с чертями гигант, и зубы у него… этот вгрызется основательно. Сабельников передернул плечами от ужаса. Он постоянно начеку, не дает чертям подобраться скопом. Но если нападут все сразу, если их объединит Рощин, наступит конец. Правильно говорят: разделяй и властвуй! Но все равно не верилось в существование Рощина-привидения. Впрочем, раз существуют черти, почему покойник не может подняться из могилы? Логично? Логично!
– Мне что, одному страдать? – справедливо возмутился Сабельников.
Весь день он придумывал, каким образом заманить перечисленных в списке на кладбище.
4
Явившись на службу, распорядился вызвать к нему всех из списка Рощина к концу рабочего дня. Подходило время, Сабельников нервничал и, само собой, укреплял нервную систему виски. Пропорционально выпитому черти не только росли в размерах, но и становилось их больше числом. Николай Ефремович делился с ними вслух кое-какими мыслями по поводу предстоящего похода на кладбище, а те безобразничали пуще прежнего. Тогда разгневанный мэр, не получив ожидаемых советов, разгонял их чем придется по кабинету, задумывался, снова тянулся к шкафу, где стояла родимая бутылка. Правда, нахаленки оставались всего-то с рюмку ростом, не атаковали. Значит, Николай Ефремович пока держится в приличной форме. Когда черти становятся как пол-литровая бутылка, тогда он сам знает, что грань переступил, а когда с бутылку из-под шампанского вырастают, значит, уже в нулях, но еще при памяти. Так что на момент прибытия лиц из списка мэр вполне соответствовал стандарту трезвенника.
И вот ему доложили, что вызванные в приемной. Сабельников принял важный вид, отдал команду впустить их в кабинет и зорко наблюдал, как входят названные лица.
Ежов бодро, с видом «не подходи, а то укушу» устроился на стуле поближе к мэру: мол, я – твоя правая рука. Лик подобрел, когда подобострастно уставился на шефа. «А сам спихнуть меня мечтает, – подумал Сабельников с обидой, – и уверен, что я не в курсе. Выкормил из своих рук эту скотину».
Бражник буркнул приветствие и уселся в кресло в дальнем углу. Ну, этот обижен властями, губенки поджал, рожу отвернул. Внутри Николая Ефремовича настолько всколыхнулось негодование, что он даже позволил чертику уцепиться за галстук. Нет, вдуматься: Бражник покусился на трон мэра, подло предал за должность друга и хотел, чтобы с ним считались! «Да твое выступление в суде оказалось решающим, тебя Рощин должен больше всех ненавидеть, а приходит ко мне с того света!» – едва не вырвалось у Сабельникова.
Но тут вошел Хрусталев. Всклокоченный, со страдальческой миной, бегающими глазенками, точно подлость какую-нибудь только что совершил, а теперь боится разоблачения.
Следом в кабинете появился Фоменко – свой в доску и пренебрежителен к остальным. С этим сундуком денег лучше дружбу водить.
Медведкин шаркающей походкой, ссутулившись, подошел к стулу у стола. Ну, как доской прибитый! Сел поодаль от всех. Он всегда держится особняком, чтобы Сабельников не подумал ненароком, будто он примкнул к одной из партий.
О, Зиночка… вся из себя королева… полей кукурузных. Зиночка всегда готова и юбку поднять, и подножку подставить в зависимости от выгоды. «С кем я работаю!» – подумал Сабельников, отхлебывая из бутылки якобы минералку, но на самом деле перед приходом гостей он налил туда виски.
Чертикам на столе, видимо, тоже не по нраву пришлись вошедшие, потому что они и развернулись к ним хвостиками, а лицом к Сабельникову, не дрыгали ножками, а сели рядком штук семь и с жалостью глядели на подопечного. «Вон эти и то понимают, глядеть на моих уродов не могут и мне сочувствуют, – продолжал внутренний монолог Сабельников. – Хоть эти с истинным лицом. А мои… ух и шкуры!»
«Шкуры» ждали объяснения, зачем их собрал всех вместе господин мэр.
