Лариса Порхун
Рождественский пёс Рыжик
Ну чем, спрашивается, может помешать кому-то молодой, воспитанный пёс средних размеров и к тому же приятного, тёмно-золотистого окраса?! Но вот ей, этой женщине, я кажется, очень сильно мешал. И наверное она, глядя на меня, вспомнила всё то плохое, что с ней приключилось в жизни. Эта женщина нахмурила брови и грубо крикнула мне:
– А ну пошёл вон!
Я всё ещё надеялся на мирное разрешение обоюдного непонимания, поскольку у меня чрезвычайно миролюбивый характер. К тому же, говоря откровенно, идти мне было совершенно некуда. Поэтому я осторожно приподнял правое ухо, что на собачьем языке, понятном всем на свете, разумеется, означает: «Простите?» И даже примиряюще шевельнул хвостом, подтверждая полную невинность своих намерений: мол, это вы, девушка ко мне обращаетесь?
Но тут за короткую паузу, во время которой никто из людей не проходил мимо, я вдруг уловил её запах. Да-да, тот самый! Самый жуткий из всех возможных: колючий и неживой. Но, к сожалению, было уже поздно. Она быстро и довольно чувствительно огрела меня по спине шваброй с мокрой и грязной тряпкой. И при этом, между прочим, очень длинно и некрасиво выругалась.
Знаете, мне было не столько больно, сколько обидно. Вот знакомо вам такое чувство, будто внутри вас вдруг стало одновременно грязно, тяжело и холодно? А вам даже невдомек, по какой причине это произошло и в чём вы, собственно, провинились.
Понимаете, до этого во мне было столько хороших, разноцветных чувств, что, казалось, из них можно делать цветы и дарить всем встречным людям. А потом кто-то вдруг взял этот мой букет и просто бросил в его в грязную, холодную лужу…
Вот как я себя чувствовал, когда опустив голову и не видя дороги от слёз, забежал в какой-то ближайший двор и забился под невысокую, железную горку на детской площадке. Тут, я думаю, следует кое-что пояснить. Понимаете, мы, собаки, очень не любим, когда нас видят плачущими. И ни один, мало-мальски уважающий себя пёс этого не допустит. Поэтому не удивляйтесь, когда видите свёрнутую в тугой калачик собаку в самом неподходящем для отдыха месте. Очень часто таким вот образом она прячет застигнувшие её врасплох слёзы обиды, горечи или боли.
Немного успокоившись и поняв, что заснуть от становившегося совсем нестерпимым голода мне всё равно не удастся, я огляделся. В сгущающемся тумане понуро стояли и равнодушно смотрели на меня своими окнами-глазницами несколько пятиэтажек. Я принюхался и бодрой трусцой на которую только был способен тогда, сделал несколько кругов в поисках хоть какого-нибудь съестного. Ничего не обнаружив, я снова отправился было под горку, поскольку дуло там, как мне казалось, немного меньше, но в этот же самый момент увидел его. Того самого снеговика с которого и началась вся эта рождественская история. Только тогда это был не совсем уже снеговик, а всего лишь жалкая куча полурастаявшего, грязного снега, с откатившейся в сторону сосновой шишкой вместо носа и ржавым, помятым ведром без дна сверху. Прямо под его погнутой дужкой на меня жалобно и огорчённо смотрели два угольных глаза. Причём один из них длинной, тёмной слезой съехал куда-то вниз.
– Бедняга, – проговорил я и вздохнул от огорчения, на время даже забыв о собственных неприятностях и не зная чем ему помочь. Я посмотрел в сумрачное, тёмное небо, по которому злой ветер гонял клочковатые, сизые облака и покачал головой:
– Не очень-то эти облака похожи на снежные, скорее на старые и рваные паруса какого-нибудь корабля-призрака… Я снова вздохнул, потому что у снеговика действительно был уж очень несчастный вид. Да к тому же мне не давали покоя его чёрные и блестящие глаза, – какие-то уж слишком живые, особенно для того, кто почти полностью растаял.
– Одна надежда, приятель, что ночью выпадет снег, и ты… снова оживёшь, – пробормотал я как можно дружелюбнее, чтобы хоть как-то подбодрить его и подтолкнул лапой к нему поближе сосновую шишку, в своё время служившую ему носом:
– Вот, это твоё, по-моему… Гляди, не потеряй…
Поняв, что больше ничем помочь ему не смогу, я огорчённо покачал головой, сокрушаясь о том, что дошёл до того, что уже разговариваю с кучей несвежего, тающего снега в которой сумел разглядеть даже «глаза».
– Совсем плохо дело, – думал я, укладываясь, наконец, на прежнем месте под нарастающее завывание ветра, – каких только глупостей не сделаешь, если ты замёрз и голоден, как собака.
Но, говоря откровенно, мне почему-то приятно было находиться в компании бывшего снеговика. Всё-таки не так одиноко и грустно, когда рядом с тобой кто-то ещё. Я посмотрел туда, где оставался мой знакомый и широко улыбнулся ему. И мне даже показалось, что он подмигнул мне в темноте своим блестящим глазом. Я знал, что этого не может быть, во-первых, снеговики растаявшие они или нет никому не подмигивают, а во во-вторых, при всём желании в сгущающихся сумерках, да ещё на таком расстоянии что-либо разглядеть было бы невозможно, но тем не менее, когда я думал об этом мне становилось легче.
