Лариса Филиппова
Что и требовалось доказать
Сколько раз Ольга выручала её с деньгами. Как бы они прожили? Прожили бы, но не так, совсем не так. Как правило, день зарплаты или, как было принято говорить «день чекиста», после её получения продолжался возвращением долга, сразу. И длилось это с частой периодичностью довольно долго. Лариска уже давно перешла в Следственную часть, а с зарплатой оставалось всё также – не сказать, что хорошо, как говорится. А что могла Лариска сделать для Ольги? В те времена почитать по её просьбе какое-нибудь «заковыристое» дело, высказать своё мнение, да что там высказать – убедить в том, как надо поступить, как квалифицировать и, что она права.
– Ну, ты ж – настоящий следователь, – смеялась Ольга.
– Настоящий, – радостно отвечала Лариска и улыбалась, даже светилась.
– Ты уверена? – часто спрашивала Ольга, когда Лариска выдавала свой «вердикт».
– Абсолютно, – не церемонясь, отвечала Лариска, демонстративно пожимая плечами и кривя губы, если действительно была уверена, после чего сыпала различными примерами, зачастую из своей практики.
Ольга удовлетворённо кивала. Знала, что если так говорит – так оно и есть и проверять точно не нужно.
Потом, спустя много лет, могла Лариска помочь и в другом. Но разве это было много? Могла ли она сделать что-то ещё для Ольги? Скорее всего не могла…Да ведь и не от неё это зависело. А разве должны дружить из-за выгоды? Нет, никакой выгоды быть не должно. Только тогда дружба и есть дружба. А так…Не нужно так ничего. Тогда это товарно-денежные отношения. Это известный всем «Капитал». «Товар-деньги-товар». Карл Маркс.
ГЛАВА
IV
Вот так и прошёл, да что там – пролетел тот второй Новый год в Управлении, который встречали, благодаря Ольге, празднично. Быстро наступило лето. Как правило, в первый день наступившего года Лариска так и объявляла, что скоро Новый год. Всё ж быстро, не успеваешь оглянуться, остановиться, задуматься. Наступило лето, Машке исполнилось три.
Практически сразу после её Дня рождения, перелистывая очередной опус, Лариска отшвырнув его, поднялась и громогласно объявила Ольге с Натальей, что пошла писать рапорт о переводе в Следственную часть. Разумеется, они это знали, знали с самого начала и всё-таки смотрели на неё как заворожённые, тоже отложив в сторону свои дела. В глазах стоял немой вопрос «Зачем???» Не удостоив их ответом, только многозначительно посмотрев, что означало только то, что все их нравоучения никакого смысла не имеют, Лариска, приосанившись, вышла из кабинета, разумеется, летящей походкой. С Антонычем она уже переговорила, и он обрадовался её решению. Поэтому она направилась к Прохорову. Степаныч в кабинете был один. «Вот уж повезло», – решила Лариска. К нему вообще можно было войти просто так, запросто, как говорится, как к своему, как в райотделе, безо всякого пафоса и какой-то предварительной договорённости, а уж тем более записи. Да и не у кого тогда было записываться. Это потом стало модным такое вот вхождение через референта. Как хорошо, что она этого не застала.
– Можно? – пискнула Лариска и пробрела от двери к стульям, не дожидаясь ответа. С ним можно, он – нормальный мужик.
Особо не церемонясь, Лариска плюхнулась на стул. Степаныч улыбался.
– Что у тебя, Ларис? – спросил он.
– Рапорт вот хочу написать. Антоныч меня берёт, – уверенно начала она.
– А я думал, что передумаешь, – опять заулыбался Степаныч (знал, конечно) и покачал головой. – Ну, сама посуди, стаж у тебя приличный уже. Люди рвутся с конкретных дел в контрольно-методический или зональный. Ну что тебе-то не сидится? Всё же получается, и ребёнок ведь маленький ещё, и легче там, – добродушно вещал Степаныч, прищуривая глаза.
– Да я всё понимаю, Василий Степанович. Да чему там получаться-то? А Машка в детский сад уже пошла. Антоныч сказал, что дела по городу будет давать пока, в командировки посылать не будет. Я расследовать хочу, – твёрдо произнесла Лариска.
– Какая ты стойкая, ведь не убедишь, – задумчиво сказал Прохоров. – Ну, иди, что с тобой поделаешь. Не пожалеешь потом? Возьмём назад, если что.
– Не пожалею. Назад проситься не буду, – улыбалась Лариска, словно счастье ей какое-то обвалилось. Вот прям так неожиданно, а не она сама была инициатором всего происходящего.
Она мгновенно подорвалась, крикнула «спасибо» и выскочила из кабинета, оставив там недоумённого Прохорова, который всё-таки на какую-то долю сомневался в здравости её рассудка.
– Рапорт иди с Евгением Антоновичем пиши, он скажет должность, – крикнул ей вдогонку Степаныч.
Но Лариска его уже не слушала, она уже закрыла дверь и, как сёрн гончая, неслась к Антонычу. Она и сама знала, что теперь делать.
Много раз потом Лариска думала, а кто-нибудь так ещё поступал? Нет, разумеется, в Следственную часть переходили, как и она, но совершенно по другим причинам. Либо нужно было звание повыше, либо должность начальника, либо просто не могли написать элементарную справку в контрольно-методическом или зональном отделах, которая требовалась, и от них «избавлялись» таким образом – а вот тебя – «на рудники». Но вот чтобы так – сами и просто для того, чтобы расследовать? За её службу таких не было. Наоборот – да сколько угодно. Это – разумно. Это – логично. Сам нарасследовался – других буду обучать (хоть и не все могли-то), и хороший, умный, любимый буду другим давать указания да покрикивать, чтоб исполнили. А если надо, то и справку, какую скажут, напишу, и совершенно неважно, что в ней будут пять ошибок на четырёх строчках. На это есть начальники повыше, зарплата у которых побольше. Что им делать, есть не править? А нервы пусть другие наматывают. Куда? А куда хотят. Все эти мысли роем носились в Ларискиной голове, а собственно не покидали её несколько дней, поскольку отговаривали от этого «необдуманного» шага многие, в основном Ольга с Натальей. Остальные, как правило, только пожимали плечами, очевидно, рассуждая, что если дура – это надолго, если не сказать навсегда.
В кабинет Антоныча она буквально влетела с припечатанной праздничной улыбкой на губах.
– От Прохорова? – засмеялся Старик.
– Да. Рапорт вот пришла писать. Он меня отпускает, – скороговоркой произнесла Лариска.
– Да кто ж тебя не отпустит с твоим-то напором?
– Это правда, – скорчив гримасу, ответила Лариска, – так рапорт на какую должность писать? Он сказал, что с Вами решать надо.
Антоныч, быстренько что-то прикинув, велел садиться и выдал лист бумаги. Молниеносно придвинув стул, Лариска написала рапорт на должность следователя по особо важным делам. Так было сказано.
– Сейчас должности старшего по особо важным нет пока, – вновь что-то прикинув, продолжил Антоныч.
– Ладно, перебьюсь пока, но это ж пока, – хохотала Лариска. – А к кому в отдел?
– В первый, – ответил Старик.
Вот это не очень и обрадовало, учитывая, кто был начальником. Они, конечно, здоровались с Данилкиным в коридоре, но не более. Был он какой-то смурной и, как казалось Лариске, без особого чувства юмора, что в любой ситуации плюсов не добавляло. Но, как известно, начальников не выбирают. Зато отдел назывался больно уж громко – «по борьбе с бандитизмом и преступными сообществами». На то и первый. «Ладно, разберёмся, не таких видела», – размышляла Лариска.
– Евгений Антоныч, я сама рапорт в кадры отнесу, – сказала она тем временем, хватая подписанный Антонычем рапорт, и направилась к двери. Но, собираясь уже выйти, тормознула и поняла, что не выяснила одного из главных вопросов.
– Только Вы меня, пожалуйста, в кабинет с Носковым посадите, – умоляюще протянула она, – ведь неважно, что он не из первого отдела.
– Так ведь Степанов ещё не ушёл. Ждёт, пока линия экономики у методистов освободится. А это ведь вроде пару месяцев, – удивился Антоныч. – А что это ты с ним хочешь?
– Да что ж тут непонятного? – в свою очередь недоумённо посмотрела на него Лариска. – Сейчас посадите к каким-нибудь мужикам. Они баб в кабинет водят, курят и водку пьянствуют. А я-то расследовать иду, между прочим.
Антоныч хохотал до протирания очков.
– Да что Вы смеётесь? – возмутилась Лариска. – Николай Степаныч не курит; не пьёт; воспитанный; вежливый; никаких тёток не водит. Да и вообще, он БАМ строил, тайгу покорял.
«Старик» захохотал ещё громче.
Николай Степанович действительно в своё время ездил работать в милиции, разумеется, но именно туда, где и проходила та самая стройка. Поэтому все, а особенно молодые, упоминая о Степаныче, так и говорили: «А что Степаныч – он БАМ строил». Звучало это примерно, как видел Ленина, несмотря на то, что это были семидесятые годы. Ну, так ведь многих тогда и не было ещё или ясли – детсад посещали. Лариска была, но существовала в начальных классах. Вот и вся история. Степаныч не был супер-следователем, каким был, к примеру, «Старик», но он был очень спокойным, весёлым, общительным. А это не так уж и мало для соседа по кабинету. И так уж получилось, что до его пенсии они так и просидели вместе в одном кабинете, и Степаныч называл её исключительно Ларисонька. Да, собственно, он очень уважительно относился ко всем женщинам и называл их почти всегда Людонька, Оленька, Наташенька. И что удивительно, Лариска, всегда не любившая этих уменьшительно-ласкательных суффиксов, воспринимала такое обращение к себе из уст Николая Степановича совершенно нормально, как будто только так к ней и следовало обращаться. Даже потом, будучи на пенсии, Степаныч иногда звонил Лариске домой, разговаривал и с её мамой. Короче, дома его заочно все полюбили, в том числе и Машка.
– Договорились, – подвела черту Лариска и, пресекая следующий вопрос, сказала, – а я пока с девчонками посижу, ну в своём кабинете. Никто возражать не будет.
– Да кто ж посмеет, – улыбался Антоныч.
– Никто. Заодно вспомнят, как это расследовать. Я же не просто сидеть буду.
– Лады. Следственная часть приобрела ценного сотрудника.
– А Вы не смейтесь, – серьёзно сказала Лариска. – Очень ценного.
Она вышла, прикрыла дверь и направилась в кадры, столкнувшись по дороге с начальником отдела, условно называемого экономическим, Ищенко.
– Ларис, ты в Следственную часть переходишь? – поинтересовался Александр Михайлович.
– Да, – просто ответила Лариска.
– А ты представляешь, какие там дела? – как-то вот так поинтересовался он.
– Вполне. Уголовные, – отчеканила Лариска, разумеется, понимая, что он имеет в виду и, одновременно прикидывая, что вот и стаж работы уже десять лет и снова, -здравствуйте. Типа, а она вообще умеет расследовать-то? – Да Вы не волнуйтесь, я ж не к Вам в отдел.
– Да что ты, – сразу как-то стушевался Михалыч. – Просто в райотделе дела-то полегче.
– Я справлюсь, – щурясь, уверенно и довольно тихо и равнодушно произнесла Лариска, припоминая, как в райотделе у неё забрали огромное дело. Группа была смешанная, в том числе и малолетки. Было много эпизодов, много человек. Трудно было доказать совершение некоторых преступлений, а ей это удалось. Какую-то часть времени она просто, как Щелкунчик, «колола» этих забубённых малолеток, частично ведя допросы с аудиозаписью. Потом потоком лились очные ставки, проверки показаний на месте, опознания. Она, как выжатый лимон, дошла до предъявления обвинения. И что же? Дело забрали в Управление, чтобы благодаря её расследованию, дать подполковника одному из…Кстати тому, кто малолеток отродясь не расследовал. В те времена подполковник было ох, каким высоким званием. Лариска чуть не плакала, жаловалась Хмурому, возмущалась. Но в том случае даже он оказался бессильным. А теперь значит, сможет ли она… Вот такие-то дела были и в райотделе, по крайней мере, у неё. Да ведь и не одно же.
Она равнодушно окинула взглядом Ищенко, который был на голову ниже её, если не больше, и, само собой, считал себя Наполеоном, хотя толк в делах он понимал, после чего с мыслями противоположными мыслям Жозефины направилась в кадры, размышляя, что её появлению хоть где-то, оказался рад, по крайней мере, недовольства и подозрения не высказывая, только Василий Степанович. Да он так и останется единственным и неповторимым, потому что в первом отделе Следственной части Лариска проработает до пенсии. Будут меняться только начальники отдела, впрочем, как и в других. Все, ну уж если быть точным, – то почти все, хотели быть начальниками. А вот в первом отделе начальник её тоже встретил «достойно».
Войдя в кабинет уже не с таким радостным настроением, хотя и не испорченным, Лариска плюхнулась на стул и потребовала чай.
– Ну что у тебя? Рассказывай, – практически одновременно сказали Ольга с Натальей.
– Всё написала, подписала, в кадры отдала.
Дальше выплеснулось возмущение по поводу Ищенко, на что Наталья произнесла что-то типа, нашла, кого слушать, и кому он вообще всё это говорил, выдав при этом выразительную гримасу.
– А в отдел к кому? – вдруг спохватилась Ольга.
Лариска скривилась, бесцветно ответила, что к Данилкину и радости по этому поводу не испытывает, поскольку особого позитива в нём абсолютно не видит.
Ольга закивала, соглашаясь с Лариской, Наталья фыркнула и, махнув рукой, добавила: «Можно подумать, что ты с ним не справишься?»
– Куда он денется? Справлюсь, не таких видела, но всё же, – уже равнодушно ответила Лариска, отпивая чай. – Ой, я же не сказала, что сидеть буду с Носковым. Но пока Степанов в методический не перейдёт – с вами.
Девчонки пожали плечами, что означало «Разумеется, а чем ты помешаешь со своими делами, даже интересно».
Пока приказ, пока суд да дело, Лариска решила отметить знаменательное событие, собрав и бывших начальников и будущих коллег из отдела. Ну, не то, чтобы пышно, но так сказать, отметиться нужно, тем более в тех условиях. Положено так. Выливание – вливание, так сказать. Из бывших начальников наиболее радостно воспринял событие Пётр Палыч, лишившийся наконец-то «интересовавшегося не пойми чем» сотрудника. Ещё недоумевал Перминов, проработавший фактически на следствии, как говорится, два понедельника, высшим достижением которого была какая-то хулиганка ещё в райотделе, которая, судя по рассказам, представляла самое мощное в его трудовой деятельности преступление, после чего начались тяжёлые будни руководителя всех звеньев по очереди в Управлении. Искренне радовался Антоныч, подбадривая, собственно не робевшую Лариску, кивали сотрудники, с кем предстояло работать, дружелюбно воспринял всё происходящее Серёга – заместитель Данилкина. А вот сам Данилкин в перерывах между тостами процедил: «Ну что ж, сотрудников не выбирают». «Я тоже Вам очень рада», – парировала Лариска и, оглянувшись на Ольгу с Натальей, увидела, что они прикусили губу, а Ольга украдкой держала вверх большой палец и помигивала. Спустя совсем немного времени, Лариска припоминала эту вот фразу Данилкину, с которого вся его напыщенность и шелуха слетели после её первого направленного в суд дела. Но тот её, разумеется, «не помнил». А зачем вспоминать после всех её дел, их объёма, количества, ну и, само собой, качества? Вот коли было бы иначе, тогда можно было и помнить, а так…
Убирая остатки праздничного ужина со стола, девчонки рассуждали, что вот всё она сделала, ну в смысле отметила «по-взрослому», то есть прилично, что с Данилкиным она не ошиблась, как в принципе всегда и бывает, выдав при этом, как его «зовут», а потом ещё разберётся, как полагается…
Возвращаясь домой, Лариска не переставала думать о том, сколько ей всего «лестного» наговорили по поводу её не вполне понятного для всех перехода. Но вот почему-то она не сомневалась в том, что поступила правильно, ну, если не правильно, то так, как это было нужно ей и только ей. А какое значение имеет мнение других в этом случае? Да никакого. Путь у каждого свой, каждый выбирает его сам, если не какие-то обстоятельства. Вот свои обстоятельства она отработала сполна. А здесь была возможность, так зачем же оставаться там, где не нравится, где не получаешь удовлетворения, где нет никакого развития и движения вперёд? Только для того, чтобы получать зарплату, только потому, что там легче? Это бесспорно нужно, необходимо, каждый труд должен быть оплачен. Любая работа, в том числе и та, – необходима, а для кого-то важна, хотя ей трудно было это представить. Но в этом случае у человека есть что-то другое. У кого-то много детей и большая семья; у кого-то любимое увлечение помимо работы, требующее огромной отдачи; у кого-то любимый человек, которому готов посвятить всю свою жизнь без остатка, всегда оставаясь в тени – типа скрипку или краски с холстами за ним носить и борщи с пельменями варить. А вот ничего этого у неё и не было. Увлечения, бесспорно, были, но они с работой всегда совмещались. «Я поступила абсолютно правильно – так, как и должно быть и хватит об этом думать», – поставила точку в своих размышлениях Лариска и захлопнула дверь маршрутки, выпрыгивая на своей остановке. И она была уверена на все проценты, что жизнь это ещё покажет.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ИНГА
ГЛАВА
I
– Гурам, Гурам!!! Да что б тебя, – надрывалась мать. Она уже тяжело ступала по двору, опираясь на выструганную отцом какую-то нелепую палку.
«Совсем сдала после гибели Дато. Да ведь и ранение Тенгиза тоже оставило тяжёлый рубец на сердце у всех, а уж тем более у матери – Ламары. Тяжёлое всё же ранение», – подумала Инга, рассматривая изуродованную засохшую верхушку грецкого ореха, под которым пристроилась на обломках старого сарая. В него угодила бомба.
Она отбросила в траву окурок сигареты, докуренной до основания, которую стрельнула «по-братски» у соседского Мишки, поскольку сигареты сейчас стоили дорого и в её положении представляли непозволительную роскошь. Надо было подниматься и искать отца, но Инга предварительно, «на автомате» оглянувшись, уже в который раз протянула руку под выщербленные расколотые кирпичи, служившие ей пристанищем, где нащупала старую проржавевшую коробку из-под зубного порошка «Жемчуг». Белый день, мать в эту часть двора не заходит – воспоминание так себе. И всё же – осторожность она кому мешала? Коробка находилась в пакете, перетянутом очередной верёвкой. Верёвки она периодически меняла – быстро гнили от сырой земли, конечно если шли дожди, да выпадал какой-нибудь снег зимой, тут же таявший и пропитывающий землю. Инга копила деньги, и все её сбережения находились в этой самой коробке. Конечно, это было совсем немного, да и где же взять больше? Собирала долго, теперь уж не вспомнить, сколько лет. Сначала по копейкам, обменивая на рубли, где только выпадала возможность – не копейками же расплачиваться. А вот в конце мая девяносто пятого грянули изменения, да какие! В обороте появилась денежная купюра достоинством сто тысяч рублей, ну, соответственно и пятьдесят тысяч тоже. Кому нужны её рубли – копейки? Цены в процессе даже их произношения не укладывались в голове. Молоко стало стоить чуть ли не две с половиной тысячи, хлеб – полторы, яйца больше трёх тысяч за десяток. Хорошо хоть хлеб пекли сами, яйца с молоком – тоже были свои. А вот цена сливочного масла приближалась к двадцати тысячам. Работал один отец, много ли он мог получить в плавно разваливающемся колхозе. Продуктами, правда, иногда платили. Тенгиз после ранения ни на какой тяжёлый труд (за который платили неплохо) способен не был, это с его-то силой! Она ещё школьница. Ни о каких вещах, тряпках и речи быть не могло. Шили, перешивали, вязали, перевязывали. Пришлось копить заново, со всей злостью зашвырнув никому не нужные копейки. Потом, успокоившись, а скорее всего смирившись (что от неё зависело-то), Инга часто доставала коробку, пересчитывала своё накопление, недовольно морщилась – мало, после чего паковала всё в обратном порядке. Пририсовали нули, вот и вся замена, да цены взлетели. Так-то все чуть ли не поголовно (ну, кто в городе работает) – миллионеры. А толку что? И вот, наконец-то. Главное хватало на билет, на билет хоть куда (ну, в разумных пределах), хватало. Ашот сказал, что доедет.
– Инга!!! – кричала мать, не понижая голоса, набирая обороты.
– Иду, – недовольно отозвалась она и, опираясь на камни, насколько возможно быстро, тяжело поднялась с насиженного места и заспешила в основной двор.
У Инги был полиомиелит. Разумеется, родилась она здоровым ребёнком. Улыбчивая девчушка, просто красотка. Все соседи восторгались – ахали. Братья носились с ней словно с куклой, никогда, как другие, не говорили, что она – девчонка и на что она им сдалась, что, мол, с ней возиться. Останавливающиеся в летний период отдыхающие частенько угощали Ингу шоколадными конфетами или даже целыми шоколадками. Она хлопала длинными чёрными загнутыми, словно подкрученными, ресницами, благодарила и на крепеньких прыгучих ножках неслась по двору делиться с Дато и Тенгизом. Да и имя у неё было редкое для их мест. Отец назвал. А кто знает, почему так? Братьев-то нарёк своими, грузинскими именами. А здесь – нате вам – Инга. То ли скандинавское, то ли германское имя. Отец говорил, что это имя богини и переводится, как Госпожа. Она действительно должна была со своей красотой стать Госпожой. Должна…Ламара вроде сопротивлялась, просила назвать хотя бы девочку (хоть одного-то ребёнка) абхазским именем, Как красиво было бы Замира или Эсма, да мало ли красивых имён в таком красивом крае, где всегда солнечно, всегда обдаёт ароматом морского воздуха, и всё цветёт и благоухает смешанным запахом самых разнообразных цветов и фруктов? Но Гурам был непреклонен. Далась ему эта Инга. Ну, Инга, так Инга. Пусть так и будет. Впрочем, дочь вполне соответствовала своему имени. Всегда думала и считала по-своему, не понимая искренне, почему родные чем-то недовольны. Именно так и характеризуют людей с таким именем. Тем не менее, Инга была скорее послушным ребёнком. И это, несмотря на изменённую болезнью психику. Она довольно хорошо училась, к старшим относилась с должным уважением. Обо всей этой истории со своим именем Инга слышала сначала от старших братьев, ох, как старших. Дато было уже двенадцать, а Тенгизу десять, когда она родилась. Ну и родители, когда в шутку бранились по её поводу, постоянно упоминали её имя. Так-то жили дружно. Да как все жили. Размеренно, неторопливо как-то. Инга же всегда рвалась в какой-то незримый бой совершенно непонятно с кем, словно с собственной тенью.
Самой Инге её имя очень даже нравилось. Коротко, чётко, красиво, а главное – необычно. Развитие её было по плану. Всё, как у всех, у братьев, по крайней мере. С детства у неё были длинные вьющиеся волосы, которые она потом практически не стригла, разве позволяла немного подравнять, не более, чем на два сантиметра. Вот и сейчас, отбросив свою копну волос на спину, Инга завернула за угол пристройки, за которой сидела. «Уже двадцать два, а ничего не меняется, ничего. Разве только оборачиваются на улице незнакомые, обратив внимание на её хромую походку, остальные-то привыкли. Да и много ли их сейчас этих незнакомых?» – думала Инга, идя навстречу матери. Конечно, никто не был виноват в её болезни. Хотя ведь это как посмотреть, как прикинуть. Да, если и был, разве это возможно установить, а тем более исправить? Инга просто перестала об этом думать. Думай – не думай, изменить-то ничего не изменишь. Нужно жить дальше. И обязательно стать счастливой. Уж она-то сможет. Если не она, то кто тогда?
– Наконец-то, – недовольно протянула Ламара, поджав губы, едва увидев Ингу, и тут же осеклась, опустив взгляд на её юбку, хвост которой, словно у намокшего или потрёпанного павлина тянулся по двору.
Она ведь так и ходила – либо в длинной юбке, либо в брюках, несмотря на то, что Ламара, разумеется, брюки не приветствовала. Да кто её послушает, а уж в данном случае она и не заикалась по этому поводу. Хромоту дочери не спрятать, как и видоизменившуюся (хотя и не так уж заметно, если быть объективным) осанку, а вот разницу в толщине ног вполне себе можно, да что там можно, – нужно, если это так и бросается в глаза. А уж, учитывая характер Инги, выросшей среди мальчишек (да каких), готовой всегда дать отпор, было просто бесполезно рассуждать на тему, что ей носить, в чём ходить и как поступать.
– Инга, сходи за отцом. Он у Георгия с Натальей, – убавляя громкость и отпустив всё недовольство в повисший осенний, но всё такой же тёплый воздух, – уже как-то отрешённо произнесла Ламара, тяжело опираясь на палку. – Всё утро у них сидит, думала, что вернулся уже. Ну, до чего они могут договориться? Дела кто за него дома делать будет? Дом-то здесь. Она вздохнула и тихо безнадёжно произнесла: «Пока здесь». Решался неразрешимый вопрос – Уезжать в Грузию или нет. Почти все уже уехали, уехали давно, многие ещё до войны, но Ламара – дочь своего абхазского народа сопротивлялась, как могла. Гурам, конечно, был грузином, соответственно, всего дети – тоже. Хотя, родился, вырос, обзавёлся семьёй он здесь, а не как уж не в Грузии. В то время национальность в паспортах писали. Так было положено. Да и правильно – национальность по отцу. Но Ламара… Ведь даже фамилию, когда замуж выходишь, не меняешь – у абхазов это так, как, впрочем и у других народов, цыган, к примеру. Считается, что твой род всегда будет тебя оберегать от всех неприятностей в новой, замужней жизни, не всегда такой уж и благополучной, это ведь как кому повезёт. Перечить мужу Ламара никогда бы не стала, сделала бы так, как он решит. И всё же…
Инга кивнула, не говоря ни слова, толкнула скрипучую, давно не крашеную калитку, когда-то ярко-зелёного цвета, которую они раньше часто так вдохновенно размазывали, именно размазывали (красить – это нудно и по-взрослому) с братьями, и вышла. Георгий жил практически на другом конце села. Ламара, подволакивая свою палку, доплелась до забора и, автоматически прикрыла брошенную Ингой на растерзание ветра калитку. Она опёрлась на старенькие доски забора (какие-то уцелели, какие-то подбил Гурам) и грустно провожала взглядом свою единственную дочь с каким-то, как ей казалось дерзким, не терпящим ни чьих возражений, именем, которая уже заворачивала на соседнюю улицу, обходя тут и там валявшиеся обломки досок и камней. И откуда те брались только? Вроде бы и убирали, как могли, около домов на улицах. Хотя ливень ведь пролил накануне, да ещё с сильным ветром. Да разве до уборки было? Практически в каждую, да что там, – в каждую семью пришло горе. Все женщины, ну разве что исключение составили самые молодые, надели чёрную одежду, чёрные колготки и, убрав волосы, повязали чёрные косынки, опустив их почти до самых бровей. Многие мужчины тоже ходили в чёрном. Начался их пожизненный траур по ушедшим сыновьям, мужьям, дочерям – всем, кого смел конфликт начала девяностых. Сколько же было загубленных жизней… «Даже разговаривать все стали будто бы тише, несмотря на присущий южный темперамент», – размышляла про себя Ламара. Мелькал на улице синий «хвост» Ингиной юбки за забором, и Ламара переключилась на дочь, которая, окрылённая своей молодостью, продолжала жить, перешагивая через все свалившиеся трудности, как многим казалось, довольно легко. А ведь один брат погиб, второй был ранен, выжил хоть. Долго отходил после ранения, и сидела с ним Инга, «сторожила», выполняла любые его просьбы, требования, капризы. Легко так рассуждать, когда впервые столкнулся вот с таким горем. А её Инга жила в своём горе практически всю свою недолгую жизнь – с пяти лет. Ламара помнила чуть ли не каждый день свалившейся на дочь болезни. Инге не было и пяти, когда в разгар курортного сезона, дочь, в общем-то, никогда не болевшая, вдруг распустила сопли, тут же скакнула температура. Приветливо улыбаясь очередным постояльцам, приехавшим к их прекрасному тёплому морю, Ламара всё же уложила Ингу в постель и запретила несколько дней болтаться с приезжими детьми по двору, чтобы не дай Бог, не заразила. Через несколько дней температура вроде спала, собственно, как и бывает. Но Инга капризничала, была вялая и начала жаловаться, что болят ноги. «Лежала несколько дней, может и ослабла, да и ела плохо», – решила Ламара, не придав как-то сразу внимания Ингиным капризам. Пройдёт. Море вылечит, сколько раз так с детьми бывало. Но вот только не в этот… Прошла неделя, потом вторая, Инга даже плакала и пыталась сама тереть свои маленькие ослабшие от долгого для неё постельного режима ножки. Осмотревший её их сельский доктор, лечивший всех и от всех болезней, в том числе и её детей, повидавший многое, Владислав Тимурович задумчиво покачал головой, попытался согнуть ноги Инги в коленях, не обращая внимания на её рёв, безапелляционно сказал, что нужно в больницу, в Гагру, разумеется. «И немедленно», – добавил он и вышел.
– Что с ней? – бросилась за ним Ламара и с ужасом вцепилась в рукав его клетчатой старенькой рубашки.
– Нужно в больницу. Там квалифицированные детские врачи. Нужно сдавать анализы, – ответил Владислав Тимурович и приобнял Ламару. – Я какие тут выводы могу сделать? Направление Гурам пусть сегодня же у меня возьмёт, а завтра с утра поезжайте, не откладывайте.
Гурам, как только вернулся домой, сразу пошёл за направлением и к Георгию договариваться, чтобы тот отвёз их в больницу. У Георгия была машина. Автобусы, конечно, ходили регулярно, но таскать больного ребёнка по автобусам – это уже слишком.
«Вроде как вчера было», – печально думала Ламара. Сколько же лет прошло? Да что тут считать-то – семнадцать…
Потом была городская докторша Светлана Даниэловна. Не то, что их давно поседевший Тимурович, но и не молоденькая. Говорила чётко, объясняла понятно. Вся такая накрахмаленная в своих кипенно-белых халате и шапочке, с красивыми карими, аккуратно подведёнными глазами. Перво-наперво доктор принесла из регистратуры карточку Инги, просмотрела, когда обращались, какие прививки делали. Вроде всё было нормально, потом стала задавать Ламаре вопросы о тех самых прививках. Да разве она всё помнила? Трое детей, дел по дому, по хозяйству – не успеваешь. Делали вроде, как велели, вроде бы не пропускали ничего, сколько положено. Тут Тимурыч-то направлял всех исправно.
– Ну, вот прививку, когда в рот капают, делали? Сколько раз капали? – допытывалась Светлана.
– Да всё вроде, как велели, так и делали, – безропотно отвечала Ламара, разумеется, не помнившая, как оно всё было, прижимая к себе Ингу, на удивление молчавшую и во все свои огромные глаза смотревшую на Даниэловну.
– Записи тут в карточке не совсем понятные, – как-то странно произнесла докторша.
– Так не я же пишу, – растерялась Ламара.
– Да не Вы, конечно нет, – как-то грустно сказала доктор Светлана. – Ну, что, красавица, давай-ка я тебя посмотрю (это уже Инге).
Доктор болтала с Ингой весело, и та не боялась. Совершенно не боялась. «Вот уж действительно детский доктор», – подумала Ламара, вспоминая, что вот Тимурыч так же дочь осматривал, а та ревела что есть мочи. Инга послушно легла на кушетку, дала себя раздеть и ощупать. Даже попыталась выполнить то, что просила доктор. Получалось плохо. Но она не плакала. Может стены больницы напугали?
