Андрей Ланиус
Восточная мозаика
Я потянулся за находкой. Цилиндр оказался очень тяжелым. Похоже, это был мрамор. Светло-розовый мрамор с прожилками – от белых до черных. Его боковая поверхность была хоть и шероховатой, но геометрически правильной и словно бы подвергнутой некой грубоватой, но однотипной обработке. А вот основания были неровными, будто сколотыми зубилом сумасшедшего каменотеса. Один из сколов был сделан наискосок, но второй, более плоский, позволял установить цилиндр в вертикальном положении.
– Не спрашивайте меня, что это такое, – покачал головой Юнус. – Я не знаю.
Воцарилась пауза.
– Ну, что ж, – сказал я. – Спасибо вам, Юнус, за рассказ. Интересно было послушать. Но мне бы еще хотелось ознакомиться с содержимым вашей тетради.
– Для вас я ее и принес! – воскликнул студент. – Тут много такого, о чем я не успел рассказать. Прочитайте всё, а затем мы встретимся и обсудим. Камень пускай тоже останется у вас.
– Ладно, пусть постоит, – согласился я. – что же касается нашего возможного сотрудничества… Сейчас в газете, к сожалению, запарка, так что взяться за чтение ваших записей немедленно не могу. Постараюсь сделать это в ближайшее время. Вот мой телефон. Позвоните через неделю, но вернее – через две. Быть может, меня посетит конструктивная идея. Тогда и поговорим.
– Ладно, – сказал Юнус, поднимаясь.
– Это стоящее дело, – резюмировал Ходжиакбар.
Мы попрощались, и они ушли.
Я машинально перелистал тетрадь. Юнус писал очень плотно – на каждой клетке, почти не делая пропусков.
Я пробежал одну из страниц глазами. Юнус описывал свой кишлак. Но если его устная речь отличалась сочностью и образностью, то на бумаге эти качества терялись. Впрочем, нельзя было исключить и того, что парень сознательно придерживался суховатого стиля, стремясь изложить только факты.
Нет, читать это по диагонали не имело смысла. Тут требовалась полная сосредоточенность, отстраненность от всякой текучки. Но позволить себе этого сейчас я не мог и потому отложил чтение. До завтра. Ну, в крайнем случае, до понедельника. А тут еще раздался телефонный звонок. Меня вызывали к заместителю редактора.
Тетрадь я сунул в настенный шкаф, а цилиндр переставил на свой письменный стол. Мне как раз недоставало массивного пресс-папье для текущей почты.
Еще дважды до конца недели я открывал тетрадь, но всякий раз что-то мешало сосредоточиться. На следующей неделе было срочное задание, затем началась всесоюзная научная конференция…
Честно говоря, в течение двух недель я так и не заглянул в тетрадь, хотя и собирался.
Позвонил Юнус, деликатно осведомился, читал ли я его записи. Я попросил еще две недели отсрочки.
Словом, когда он позвонил через месяц, я всё еще не был готов.
Юнус ответил, что теперь торопиться и вовсе нет нужды, поскольку он уезжает в кишлак до осени. Он добавил также, что, быть может, добудет новые доказательства.
Больше он не звонил. Ни мне, ни Ходжиакбару.
О Юнусе мы вспоминали всё реже. Острота впечатления, произведенная его рассказом, растворялась в текучке будней так же бесследно, как исчез в небе над Чиланзарским рынком таинственный объект.
Впрочем, тетрадка Юнуса то и дело попадалась мне на глаза и будто сама просилась в руки. Но времени на чтение теперь у меня и вовсе не было. Газетной работы прибавилось, вечера я просиживал над своим романом, который, наконец, сдвинулся с мертвой точки, а на очереди был перевод новой повести Ходжиакбара, которую уже ждали в редакции журнала “Звезда Востока”. И всё же я был преисполнен решимости проштудировать тетрадь студента, хотя бы из принципа. Ведь я дал ему слово. В конце концов, я отнес тетрадь домой в надежде, что однажды сумею выкроить свободный вечерок. Домой отнес и мраморный цилиндр – для комплекта. Цилиндр должен был в нужный момент напомнить мне о тетрадке и о моих обязанностях по отношению к ней.
Думаю, если бы Юнус позвонил еще хотя бы раз, то это побудило бы меня тут же взяться за его записи.
Но он так и не позвонил.
Между тем, в стране назревали события, перед которыми блекли все фантастические сюжеты.
ТЕТРАДКА ЮНУСА
В конце лета 1989 года я с семьей переехал в Ленинград. Следом прибыл и контейнер с домашними вещами, среди которых находились несколько картонных коробок с моим архивом. В последний момент в одну из коробок я сунул тетрадку Юнуса и мраморный цилиндр, хотя уже точно знал, что с Юнусом мы вряд ли когда-либо встретимся.
Однако, надо было выживать в новых условиях.
Здесь был другой мир, другая шкала ценностей. Азиатская экзотика никого не интересовала – ни в литературном, ни в житейском смысле. Город смотрел на мир только через то окно, которое прорубил когда-то на этих берегах император Петр. Город хотел, чтобы и весь остальной мир считал его натуральной Европой. Ну, по крайней мере, самым европейским городом необъятной страны под названием Россия.
Что ж, мне оставалось только с грустью констатировать, что мой человеческий и литературный опыт в значительной своей массе был здесь неприемлем, поскольку проистекал из жизни в Азии.
Эту Азию надо было быстрее сбрасывать с себя, соскребать и даже отдирать с кожей, быстрее приобщаться к новым стандартам жизни. В свете этого практически весь мой архив оказывался бесполезным. Одно время я размышлял, не выбросить ли мне его в мусорный контейнер? Однако в чулане нашлось место для этих коробок. Туда же я сложил книги по среднеазиатской тематике в полной уверенности, что они мне уже никогда не понадобятся для работы. Один лишь мраморный цилиндр оставался на виду, поскольку приносил практическую пользу в быту, служа то грузом, то подставкой, то ударным инструментом.
Первое время мы с Ходжиакбаром перезванивались и переписывались, но затем этот ручеек общения начал пересыхать. Я так понял, что и мой друг вынужден выживать, хотя его положение известного литератора в республике, ставшей независимой, могло показаться прочным.
С каждым годом в Ташкенте оставалось всё меньше моих знакомых европейского происхождения, с которыми я вместе работал, дружил, пил водку… Одни оказались в Москве, другие в Германии, третьи в Израиле, четвертые в Америке, а кто-то и в Австралии…
В какой-то момент моя связь с Ташкентом прекратилась совсем. Азиатский период моей жизни отошел далеко в прошлое. Мне казалось, что я всё-таки сумел вытравить из подсознания Азию. Я даже гордился этим.
* * *
А затем случилось нежданное.
Без малейшей инициативы с моей стороны мне вдруг начали являться законченные сюжеты из моей азиатской жизни, но очень странные по форме и содержанию. Они как бы состояли из двух частей, о соотношении которых когда-то любил порассуждать Ходжиакбар.
Рациональная часть складывалась из тех реальных событий, которые когда-то происходили либо со мной, либо с моими хорошими знакомыми, либо с третьими людьми, о которых мне рассказывали надежные, вызывавшие доверие собеседники.
Самое удивительное заключалось в том, что практически я уже забыл про эти факты. И уж точно никогда не воспринимал их в виде последовательных сюжетов. Так, – какой-то калейдоскоп отрывочных событий, случайных совпадений… И вот вдруг оказалось, что они сами выстраиваются в моем сознании в четкую схему, имеющую некий подтекст.
Этот подтекст являлся по сути иррациональной, то есть, мнимой частью каждого сюжета, о чем никогда раньше я вообще не задумывался. Даже не подозревал о том, что за этими событиями стоит еще что-то другое. Но сейчас я чувствовал, что две эти части гармонично дополняют друг друга и невозможны одна без другой.
Сюжеты выстраивались передо мной с такой ясностью и полнотой, что мне оставалось просто записывать их. Они, что называется, неслись самотеком, будто поток, вырвавшийся из некой запруды.
Глупо было противиться этому напору – с такой энергией слова просились на бумагу. Я записывал их и удивлялся – неужели это происходило когда-то со мной, неужели я был свидетелем всех этих странных и загадочных событий, даже не подозревая о том, что за вереницей разрозненных совпадений скрываются пласты неких явлений?! Как такое вообще могло произойти?!
Не имея еще никаких конкретных планов, я просто записал эти истории, а затем расположил их в той последовательности, в которой они мне явились. Какое-то время уточнял сомнительные места по своим старым записям и по справочникам.
Долгое время я хранил эти наброски в ящике письменного стола, даже в мыслях не держа оформить их в виде книги. Ну, кого в наше время могут заинтересовать какие-то “диковины” Средней Азии?!
Однако вскоре произошли события, заставившие меня взглянуть новыми глазами на тексты, будто продиктованные или подсказанные мне из того ирреального мира, где легко извлекается корень квадратный из минус единицы. Я понял, что в действительности эти “диковины” касаются не только Средней Азии. Они имели более глобальный масштаб. Во всяком случае, некоторые из них.
И еще: многие истории, на первый взгляд, совершенно разноплановые, в действительности оказались тесно связанными друг с другом. А все вместе они каким-то загадочным образом наводили меня на уже забытую тетрадку Юнуса. Мне вдруг остро захотелось взять ее в руки и изучить во всех подробностях.
И тут меня ожидал новый сюрприз. Я перерыл весь чулан, но так и не нашел ее. Всё было на месте, всё до последней бумажки, а вот толстая тетрадка (отнюдь не иголка в стоге сена!) куда-то запропастилась. Как это ни удивительно, пропал и мраморный цилиндр. Еще недавно он постоянно торчал на виду, всё время мозолил глаза, но когда я бросился его искать, то найти так и не смог. Я дотошно расспросил всех домашних, но моих бумаг никто из них никогда не касался. Цилиндр всем попадался на глаза вот еще недавно, но кто и когда видел его в последний раз, выяснить было невозможно.
И это была еще одна диковинка, тоже связанная со Средней Азией, хотя и произошедшая в северной столице.
А затем тот же голос, что навел меня на нежданные сюжеты, будто нашептал мне, что загадку можно решить и без тетрадки Юнуса, что ответ заключен в тех самых записях, убранных мною в ящик стола.
В один из долгих зимних вечеров я выложил эти наброски перед собой и принялся выискивать в них обещанный ответ.
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я. В П У С Т Ы Н Н О М К Р А Ю
В этом разделе собраны истории, происходившие на территории Каракалпакии – одного из наименее заселенных и наиболее глубинных регионов бывшей единой страны. Средняя плотность населения не превышала здесь одного человека на квадратный километр. Но это в среднем. Фактически же почти всё население было сосредоточено вдоль берегов Амударьи и прилегающих каналов. За пределами этих оазисов лежал пустынный и пыльный, малоизученный край… Здесь в общей сложности я провел около года, забираясь порой в силу служебных обязанностей в самые глухие, неприспособленные для жизни уголки, где, казалось, само время застыло еще несколько веков назад. Однако же именно в этом пыльном краю я невольно прикоснулся к некоторым вещам, которые, быть может, относятся к тому же миру, что и иррациональные числа.
ГОРОД МЕРТВЫХ
Через некоторое время после получения диплома инженера-электрика я оказался на должности мастера в Ташкентской механизированной колонне номер 71. Эта организация, являвшаяся подразделением треста “Средазэлектросетьстрой”, строила высоковольтные линии и подстанции в благодатном ташкентском регионе. Из всех среднеазиатских мехколонн 71-я считалась самой благополучной. Однако в силу каких-то необъяснимых причин к этому столичному учреждению был прикреплен удаленный каракалпакский участок, расположенный в городе Тахиа-Таше, за тысячу километров от Ташкента. По традиции туда посылали либо проштрафившихся прорабов, либо начинающих мастеров. Но всё равно прикомандированные ИТР всеми правдами и неправдами удирали оттуда при первой же подвернувшейся возможности. Мое заявление о приеме на работу давало возможность руководству мехколонны хотя бы на время заткнуть вечно зиявшую кадровую дыру.
И всё же моя покладистость немало озадачила начальника мехколонны – видавшего виды проницательного еврея Хейфеца. Возможно, он принял мое согласие (без малейшей попытки сопротивления!) за проявление романтизма, еще бытовавшего в ту историческую эпоху.
Полагаю, Хейфец не стал бы так удивляться, знай он о тех двух козырях, которые я держал в своем рукаве.
В Тахиа-Таше жила мать моей жены со своим вторым мужем – главным механиком крупного управления механизации. Вдвоем они занимали 3-комнатную квартиру (плюс огромная лоджия, на которой мы позднее жарили шашлыки) в лучшей части города и давно уже зазывали нас в гости. Таким образом, бытовые тяготы нам не грозили.
Но главный мой секрет, побудивший согласиться на “ссыльную” командировку, заключался в другом. За месяц до этого я получил повестку в военкомат, где мне сообщили, что нынешним летом на основании закона о всеобщей воинской обязанности я буду призван на службу в качестве офицера-двухгодичника. В тот период обстоятельства складывались так, что я сам желал именно такого поворота в своей начинающейся трудовой биографии. Я только предупредил военкома, что летом, скорее всего, буду находиться на объекте, далеко от Ташкента. На что военком бодро ответил, что волноваться не нужно. Как только придет приказ, они свяжутся с руководством мехколонны и под личную ответственность начальника обяжут отозвать меня в кратчайшие сроки, хотя бы даже я находился у черта на куличках. (“У черта на куличках” – это военком как в воду смотрел!).
Поскольку более поздний разговор с Хейфецем состоялся у меня накануне майских праздников, то никаких особых тревог относительно своего будущего я не испытывал. Поездка в Тахиа-Таш виделась мне своего рода увеселительной прогулкой. Почему бы и не прогуляться недельку-другую по новым местам, перед тем как надеть погоны? Заодно бабка с дедом познакомятся с внуком. Кроме того, в Каракалпакии на все виды заработков накручивался коэффициент 1,35, что тоже было совсем нелишне.
Вместе со своим семейством я прибыл в Тахиа-Таш 9-го мая. Лето, как говорится, было на носу. Я даже опасался, что за оставшиеся две-три недели не успею ознакомиться с местной экзотикой.
Но всё сложилось непредсказуемо.
Урок номер один (очень старый урок): в этом мире всё относительно.
Из Ташкента Тахиа-Таш виделся страшным захолустьем, дальше которого “не пошлют”. Здесь этот городок был своего рода очагом цивилизации и комфорта. Строить объекты в его черте считалось привилегией, которую еще следовало заслужить.
А для начинающего мастера имелись более подходящие объекты. Например, высоковольтная линия к южному побережью Арала, где уже “сидела” бригада монтажников – бывалых, матерых мужиков, любителей выпить и пофилософствовать.
На этом объекте я проработал до конца июня, считая дни, когда придет долгожданный вызов.
Однажды днем Джура Аширов – водитель грузовика, доставлявшего на трассу всякую мелочовку, передал мне записку от начальника тахиаташского участка Власова – тот срочно отзывал меня с объекта в контору. Я воодушевился, решив, что пришел, наконец-то, долгожданный приказ, и военком трубит сбор. Значит, прощай, Власов, прощай, Тахиа-Таш, прощай, Каракалпакия, прощай, Азия! Буду служить где-нибудь в Европе!
Ничего подобного!
Оказалось, что наша мехколонна в срочном порядке приступает к строительству новой трассы на Устюрте, между двумя пунктами на маршруте завершенной недавно железной дороги. Чертежи получены, материалы уже в пути. Мне надлежало выехать на Устюрт завтра же для ознакомления со створом трассы и организации строительно-монтажных работ.
Оказывается, обитая в Тахиа-Таше и завершая трассу к Аралу, я и понятия не имел, что такое настоящая глухомань.
Но теперь мне предоставлялся шанс исправить это упущение. Меня ждал Устюрт. Территория, достойная того, чтобы без всяких скидок и поправок именоваться затерянным миром…
* * *
От полуострова Мангышлак на Каспии вглубь Азии на добрых четыре сотни верст – вплоть до Аральского моря с дельтой Амударьи – простирается гигантский каменно-гипсовый стол, приподнятый природными катаклизмами над окружающей местностью в среднем на полторы сотни метров. Это плато Устюрт, ландшафт которого – готовая декорация для киносъемок фантастических фильмов о безжизненных планетах. Здесь нет ни одной реки, ни ручейка, ни какого-либо природного источника воды. Нет здесь и оазисов, подобных тем, которые встречаются в самых безводных пустынях. Большая часть плато покрыта такырами и солончаками, лишенными всякой растительности. Местами можно увидеть чахлый полукустарник, приспособившийся к бедной почве, – солончаковый ежовик, восточную солянку (кейреук), раскидистую полынь… Единственная порода дерева, встречающегося на некоторых участках плато, – это черный саксаул, который кажется засохшим, потому что совершенно не имеет листвы. Черный саксаул растет быстро, но срок жизни ему отмерен короткий – не более пятидесяти лет. Причем, примерно до середины этого возраста дерево идет в рост, а затем медленно отмирает. Чрезвычайно скуден животный мир ареала: изредка пробежит в отдалении стадо сайгаков да прошуршит по выжженной солнцем земле четырехполосый полоз… Птицу в небе над плато увидишь нечасто. Летом здесь жара за сорок, зимой – морозы, сравнимые с сибирскими.
Устюрт – это та же пустыня, только не песчаная, а гипсовая – с огромными пятнами такыров и солончаков, еще менее приспособленная для жизни.
Расположенные по соседству неласковые пустыни Каракумы и Кызылкум по сравнению с плато Устюрт – прямо-таки райский сад!
Но есть всё же одна характерная особенность, которая роднит Устюрт с затерянным миром, созданным воображением Артура Конан Дойла. Это ЧИНКИ – обрывистые, зачастую совершенно отвесные склоны-стены, резко отделяющие плато от окружающего пейзажа. Есть места, особенно вдоль западного побережья Арала, где высота чинков превышает 150 метров, причем поверху они имеют нависающий известняковый козырек, что делает их совершенно неприступными. Извилистая стена чинков тянется до самого горизонта, растворяясь в белесой дымке. Глаз не находит ни одного прохода в ней. Такие же чинки не редкость и на сухопутных границах плато, в частности, там, где Устюрт круто обрывается к знойным барханам Каракумов.
* * *
За неимением других вариантов, наш лагерь разместился на разъезде Равшан. Здесь уже имелась “резиденция” начальника будущей станции, а фактически – путевого обходчика. Это был щупленький, но довольно бойкий русский старик, который даже в самый неистовый зной с подчеркнутой гордостью носил черную железнодорожную форму и фуражку с путевой эмблемой. Другим обитателем этой самой глухой из когда-либо виденных мною “станций” была жена “начальника” – крупная, рыхлая и весьма добродушная старуха, щеголявшая в синем домашнем халате и тапочках на босу ногу. Жили старики дружно, избегая каким-то чудом ссор даже в этом полном безлюдье и безмолвии. Рядом со своим жилищем – сборным щитовым домиком – они возвели два-три сарая из шифера и тарных досок, где развели курей и овец. На подоконнике их домика росли в горшках какие-то цветы. Полагаю, эти цветы, эти куры и овцы были единственными представителями одомашненной флоры и фауны на много десятков километров вокруг. Порой поглядывая на эту пару, более естественную для российской глубинки, я думал о тех неисповедимых путях, которые ведут человека по жизни вопреки его мечтам и надеждам. Одновременно передо мной был потрясающий пример выживаемости русского человека в самых неподходящих для себя условиях.
Впрочем, воды здесь было вдоволь. На запасных путях стояла цистерна с водой, которую заменяли раз в месяц. Вода считалась питьевой, но сильно отдавала горечью, которая отчасти улетучивалась после длительного кипячения. Зато принимать душ можно было без оглядки на экономию драгоценной в этих краях влаги.
Раз в неделю со стороны Кунграда локомотив прикатывал вагон-магазин, весь ассортимент которого состоял из хлеба, консервов, макарон, круп, сахара, соли и сигарет. Впрочем, столковавшись с продавцом, можно было приобрести у него бутылку-другую узбекистанского портвейна, ценимого любителями этого напиткам даже в Москве.
Чтобы не смущать покой “начальника станции”, свой лагерь мы разместили по другую сторону железнодорожных путей. Это было три вагончика на колесах – два жилых и склад инвентаря и инструмента. Металлические траверсы и фарфоровые изоляторы хранились под открытым небом. Упереть их отсюда было попросту некому.
Ближайший “населенный пункт” находился от нас на расстоянии примерно тридцати километров. По меркам Устюрта, это была действительно бойкое место. Там базировался студенческий строительный отряд из крупного ленинградского вуза (кажется, транспортного, хотя полной уверенности у меня нет). Примерно две-три сотни парней и девчонок. Они устраняли какие-то мелкие недоделки на железнодорожной колее, всё еще не пущенной в эксплуатацию. На Востоке местные жители предохраняются от теплового удара, как известно, нося ватные халаты и каракулевые шапки. Ленинградских студентов, похоже, тепловой удар не пугал. Напротив, они воспользовались возможностью, чтобы попутно загореть до черноты. Блондинки из северной столицы щеголяли в бикини, узковатых даже по сегодняшним меркам. Коэффициент площади загара определенно приближался к ста процентам. Надо ли говорить, что все без исключения наши шоферы, все эти усатые восточные джигиты, вывозившие на трассу детали опор и металлоконструкций, в обязательном порядке сворачивали в студенческий лагерь, имея целый набор предлогов (попросить воды, спичек, йода, чтобы замазать царапину на пальце и т.д.)?! Некоторые устраивали там же мелкий ремонт, стремясь хоть как-то продлить миг очарования…
Но после студенческого лагеря колея уже уводила от железной дороги, и теперь до самого Кунграда не было ничего, кроме однообразного, унылого пейзажа. И так – на протяжении трех часов езды. Впрочем, опытный шоферский глаз различал ориентиры и в этой кажущемся однообразии: холм особой формы, шест с выцветшей тряпкой на макушке, ржавая кабина, лысая покрышка… За несколько десятков километров до Кунграда в зоне прямой видимости оказывалась ретрансляционная вышка, установленная на краю города, у самой границы Устюрта. С наступлением темноты на ее макушке зажигались красные огни, не заметить которые было невозможно. Впрочем, даже бывалые водители ночью через Устюрт старались не ездить.
За всё время моего пребывания на Устюрте лишь однажды мимо нашего лагеря гордо прошествовали нежданные странники. Это была семейная пара кочевников, явившихся откуда-то из глубин Устюрта и направлявшихся неведомо куда.
Впереди размеренно шагал поджарый старик в пропыленном ватном халате и в высокой бараньей шапке, такой древний, что его загоревшее до черноты лицо казалось состоявшим из одних морщин. Он ступал с той неторопливой легкостью, какая отличает людей, привыкших ежедневно покрывать пешком многие километры. На поводу кочевник вел навьюченного двугорбого верблюда.
На втором верблюде величественно восседала полная женщина средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах – легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, – у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой.
Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе весьма объемистый груз. Султанмурат сказал, что это сложенная юрта.
Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь.
Кочевники так и не свернули к нашему лагерю, будто и не заметили нас вовсе. Молча прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом.
Итак, неделя шла за неделей, а меня всё не отзывали на лоно цивилизации. Вот уже и лето прошло. К середине сентября я решил, что министерство обороны изменило планы в моем отношении, и встречать новый год мне придется здесь, на полустанке Равшан.
Давно устав надеяться, я целиком сосредоточился на проблемах стройки. Устюрт не давал скучать. Здесь, например, были очень странные почвы. Для установки железобетонной опоры требовалось пробурить в земле круглую дырку трехметровой глубины. Верхний слой почвы бур проходил легко, но затем резцы принимались скрежетать так надрывно, словно им встретился скальный монолит. Мы бочками лили в скважину воду, но это плохо помогало. На бурение одной ямы мы тратили три-четыре часа. Зато на следующем пикете, через каких-то 150 метров, бур попадал в рассыпчатый песок. Пробуренная яма тут же осыпалась, почти полностью исчезая из виду. Мы снова лили воду, в надежде, что та укрепит стенки, и мы успеем поставить опору, прежде чем яма снова осыплется.
По вечерам из глубины Устюрта доносился странный вой, звучавший, казалось бы, в разных точках.
– Что это? – спросил я за ужином, впервые обратив на него внимание.
– Шакалы воют, – ответил крановщик Яша Павлов.
– На Устюрте нет шакалов, – вздохнул бригадир, сердитый татарин Загидуллин. – Здесь вообще нет ничего живого. Даже змеи не выдерживают. Одни мы тут торчим.
– Это воют души тех, кто попал в Город Мертвых, – сказал вдруг подсобник Жакслык – самый молодой из нас. Он, да еще степенный Султанмирза – водитель-механик буровой установки, были в бригаде единственными представителями коренного населения, чьи предки жили в этих краях испокон веков.
Едва он произнес это, как Султанмирза бросил ему что-то резкое и суровое на местном диалекте.
Жакслык поперхнулся и покраснел.
– Что такое Город Мертвых? – спросил я, поочередно обращаясь к ним.
– Глупые сказки! – отрезал Султанмирза.
Как я ни старался, никто из них на эту тему больше не заговаривал.
Но это название – “Город Мертвых” – сразу же легло в мою память.
* * *
В тот самый период, когда я окончательно настроился на ударный труд на бескрайних просторах Устюрта, всё вдруг круто переменилось.
Был по-летнему знойный сентябрьский день, когда верткий синий самосвал прямо на трассу примчал ташкентскую бухгалтершу Валю с ее кожаной сумкой, где находилась наша зарплата. Да-да, зарплату в те времена привозили непосредственно на объект, где бы тот ни размещался. Причем, деньги везли аж из Ташкента. Сначала их, естественно, получали в банке, затем сотрудницы бухгалтерии разъезжались с конкретными сумами по участкам. Бедняжке Вале достался самый дальний – тахиаташский участок. То есть, в единственном числе, без всякой охраны, с деньгами для сотни монтажников и ИТР, она летела самолетом до Нукуса, в аэропорту пересаживалась на присланный за ней самосвал, на котором и объезжала в течение двух-трех дней все объекты, включая наш, устюртский. Подобный порядок существовал и во многих других организациях, имевшие свои подразделения в Каракалпакии. Заранее были известны маршруты передвижения кассиров, суммы, которые они имели при себе (подчас весьма внушительные!), и всё же никто не мог припомнить какого-либо ЧП, связанного с этими рискованными поездками.
Едва самосвал затормозил, как Валя высунулась из окошка и закричала мне:
– Ну, что же вы стоите?! Собирайтесь! Вас срочно вызывают в Ташкент!
“Вызывают в Ташкент…” – среди бескрайних такыров и пропитанного глинистой пылью жаркого воздуха это звучало сладкой музыкой.
– Собирайтесь! – заметно нервничая, повторила Валя. – Сейчас раздам зарплату, и тут же едем обратно! Иначе я опоздаю на самолет!
Я ждал этого момента, и всё же уезжать в спешке было неловко перед своими рабочими, да и невозможно. Я должен был передать бригадиру проектную документацию, объяснить, как вести отчетность…
Но и Валю нужно было понять.
Ситуация разрядилась наилучшим образом через четверть часа, когда на трассу прибыл трехтонный грузовик из Тахиаташа, на котором водитель Джура Ашуров – тот самый, что три месяца назад “вытащил” меня на Устюрт – привез уголки для траверс. В отличие от Вали, он никуда не спешил. Напротив, объявил, что после обеда должен заняться мелким ремонтом.
Успокоившаяся Валя умчалась налегке в сторону Кунграда. Я же поднялся в вагончик, пригласив с собой для обстоятельной беседы бригадира Загидуллина и предупредив Ашурова, что поеду в город с ним.
Ремонт самосвала затянулся. Затем Ашуров томительно долго доливал масло, набирал в канистру воду.
Когда тронулись в дорогу, солнце уже начало клониться к горизонту. Но Ашуров был опытный водитель. На Устюрте он работал и раньше – еще во времена строительства газопровода Бухара – Центр. На пути до Кунграда ему была знакома каждая кочка. Это был восточный мужчина цветущего возраста с черными смеющимися глазами, усиками щеточкой и большим разбойничьим носом. При этом его нрав был самый жизнерадостный и миролюбивый. Он постоянно острил, балагурил, рассказывал какие-то невероятные истории и сам же громко смеялся первым. Я никогда не видел его в унылом настроении. Вот и сейчас, узнав, что меня призывают на службу, он принялся вспоминать анекдотические истории из своей армейской жизни.
Какое-то время мы ехали вдоль железной дороги. Когда впереди показались строения и палатки студенческого лагеря с фигурками девушек в бикини, у моего Ашурова разгорелись глаза:
– Слушай, мастер, я тут занозу загнал, пока ремонтировался, а у них есть хороший доктор. Давай заскочим, а? На минутку?
Только теперь я понял, почему этот плут так долго собирался в дорогу. Он рассчитывал подъехать к студенческому лагерю в тот момент, когда девушки возвращаются с работы.
Что ж, Ашурова избавили от занозы – настоящей или мнимой, затем нас напоили ледяным компотом из холодильника, угостили пирожками с рисом. Не обошлось и без светской беседы.
К тому моменту, когда мы продолжили путь, над плато уже догорала последняя полоска вечерней зари. Стало ясно, что Кунграда мы достигнем в полной темноте. Впрочем, ни водителя, ни меня эта перспектива ничуть не тревожила.
Ашуров долго еще цокал языком, восхищаясь смелостью северных девушек, которые не боятся ходить перед парнями почти без одежды. Похоже, эта картина никак не отпускала его разыгравшееся воображение.
Но постепенно внимание водителя переключалось на дорогу.
Несмотря на то, что плато представляло собой вроде бы каменистую плиту, поверхность которой в основном напоминала асфальт, но встречались и здесь весьма опасные участки.
Главный враг здешних водителей – это пухляк.
Знаете, что такое пухляк?
Если тяжелый грузовик начнет пробуксовывать на такыре, то верхняя плотная корка и лежащий под ней рыхлый слой почвы быстро превратятся в мельчайшую, невесомую пыль, которая в руке течет как вода. В озерце такой пыли колесу не за что зацепиться, оно прокручивается вхолостую, лишь оседая еще глубже. Все водители знают это, и каждый стремится объехать опасное место по всё более крутой дуге, отчего пухляк расползается иногда на сотни метров. Бывает, перед иным пухляком колея ветвится на десятки рукавов, а после снова сходится в две ниточки. Только не зевай!
