Кэтлин Миллер
Варис. Которая не умела любить
4. Посвящение в женщины
Наконец пришел черед моей старшей сестре Аман пройти через обряд обрезания. Я, конечно, ей завидовала – она теперь становилась взрослой, а мне до этого было еще так далеко. Аман в ту пору было почти четырнадцать лет – по традициям ее должны были обрезать уже давным-давно. Но из-за наших странствий по пустыне мы никак не могли поймать цыганку, которая бы могла провести этот древний обряд. Когда наконец отцу удалось ее найти, Аман не оказалось в лагере – она ушла в пустыню искать воду. Обряд обрезания прошла только Халемо. Помню, как отца это беспокоило – Аман уже пора было подыскивать мужа, но кому же она будет нужна, если она еще «не запечатана»?
К сожалению, в Сомали с древних времен распространено убеждение о том, что женщины с рождения «нечисты». Между ног у нас находятся не половые органы, а грех, и потому все «лишнее» обязательно нужно вырезать. Клитор, малые половые губы и даже частично большие – все их отрезают, а рану наглухо зашивают, оставляя лишь два отверстия, через которые выходят моча и менструальная кровь. На месте гениталий остается лишь огромный шрам. Ни одна девочка в Сомали не знает подробностей этого страшного ритуала. Нам только говорят: «Когда придет время, с тобой случится нечто очень особенное». Нетерпение, с которым каждая ждет этот особенный момент, можно сравнить с предвкушением подарков от Санта-Клауса на Рождество.
Раньше девушек обрезали, когда они достигали половой зрелости. Странную логику в этом можно проследить: теперь она может иметь своих детей и, значит, пора провести обряд превращения во взрослую. Но со временем обрезание стали проводить все раньше и раньше. Отчасти этот тренд сформировали сами сомалийские девушки – всем не терпится поскорее вступить в мир взрослых.
Аман была моим кумиром, и я подражала ей во всем. Когда за ней пришла цыганка, я, конечно, тоже захотела, чтобы меня обрезали. Накануне я упрашивала маму весь вечер взять меня с собой, но мама только отмахивалась: «Мала еще, помолчи-ка лучше!» Аман моего энтузиазма не разделяла. Помню, как она бурчала: «Ну да, не загнуться бы от этого ритуала, как Халемо». Я тогда еще не понимала, что это все значит, а Аман объяснять мне не стала. На следующий день, еще до рассвета, мама с подругой повели Аман к цыганке, которая проводит обрезание. Я, конечно же, пыталась напроситься с ними, но мама наказала мне оставаться дома с младшими детьми. Меня запреты никогда не останавливали, поэтому, немного пропустив их вперед, я тайком покралась за ними.
Немного погодя пришла цыганка. В Сомали это одни из самых уважаемых и богатых людей – за обрезания приходилось отдавать очень круглую сумму. Однако семьи считали это хорошим инвестированием в будущее дочери – необрезанную девушку невозможно удачно выдать замуж. Целые женские гениталии в нашей стране считаются признаком дурной, падшей женщины, а цыганка, получается, спасает их от этого статуса. Я же считаю эту старуху Живодеркой – от ее рук погибло слишком много девочек.
Я притаилась за деревом и осторожно наблюдала за происходящим. Сестра села на землю, а затем мама и подруга повалили ее на землю и крепко ухватили за плечи. Цыганка принялась копошиться у Аман между ног – и ее лицо исказила страшная гримаса боли.
Бац! Аман сильно лягнула цыганку ногой, вырвалась и побежала прочь – по ногам у нее струилась ярко-алая кровь. Женщины кинулись за ней, догнали и вновь повалили на землю – цыганка продолжила свой ритуал прямо на песке. Я больше не могла наблюдать за этим, в желудке замутило, а в глазах потемнело. «Вот оно какое, превращение в женщину», – думала я. В силу возраста я не понимала, что конкретно делала эта старуха, но кровь и гримаса Аман дали мне понять, что случилось что-то страшное и неправильное. Особенно пугало то, что когда-то пройти через такой обряд предстоит и мне. Я не могла расспросить маму, а Аман, пока она поправлялась, жила от нас отдельно.
Через пару дней меня отправили отнести ей воды, и я накинулась на нее с вопросами. Она было с энтузиазмом начала делиться со мной, но потом вдруг осеклась – видимо, не хотела меня пугать. Мне в любом случае предстоит эта же процедура, и лучше я буду ждать ее с нетерпением, чем жить в страхе. «Ладно, забудем. Тебе тоже это скоро предстоит, тогда и узнаешь».
Воспоминания о том дне будоражили мое воображение, но в конце концов мне удалось убедить себя, что я все-таки хочу этого – моя мама и сестра прошли через это, значит, смогу и я.
Мы всегда кочевали с семьей близкого папиного друга. Глава семьи – противный дряхлый старикашка – вечно отмахивался от меня и младших сестренок. «Фу, пошли прочь! Грязные девчонки!» – эти слова он не говорил, а выплевывал с презрением, как будто само присутствие нас, необрезанных, причиняло ему физические страдания. Я была влюблена в сына этого старика, Джаму, но он даже не обращал на меня внимания. Его больше интересовала моя сестра. Для себя я решила, что это оттого, что сестра обрезанная, а он, как и любой мальчишка, подражает отцу. Тогда я решила положить конец этой несправедливости – мне было пять лет. «Мамочка, пожалуйста, найдите эту цыганку! Я хочу быть как сестры. Когда вы ее позовете?» Мне повезло – через несколько дней я узнала, что старуха сейчас совсем рядом с нашей стоянкой и должна заглянуть к нам со дня на день. Накануне мама велела мне много не пить, чтобы не хотелось в туалет. Я не понимала, в чем здесь может быть проблема, но на всякий случай решила не упрямиться и сделать так, как велят. Я сильно волновалась, но отступать было некуда. Вечером вся семья была очень ласкова со мной, мне даже досталась дополнительная порция ужина. Перед сном мама сказала, что разбудит меня утром, когда будет пора собираться. Не знаю, как она догадалась, что все случится именно утром, но интуиция у мамы была очень хорошая. Она всегда чувствовала приближение человека или какого-то события. За ночь я не сомкнула глаз, волнение прогнало сон прочь.
Рано-рано, в предрассветных сумерках, когда небо еще только начинает бледнеть, меня разбудила мама и жестом попросила молча следовать за ней. Сейчас я понимаю, почему девочек уводят на обрезание так рано – чтобы их отчаянные крики не напугали всех кочевников сомалийской пустыни. Мы все дальше уходили от нашей стоянки, продираясь сквозь заросли.
– Давай здесь подождем,– сказала мама, и мы уселись на холодную землю.
На небе занималась заря, издалека доносился стук сандалий цыганки. Мама окликнула ее по имени и спросила:
– Это ты?
– Да, пришла вот. Ну-ка, садись вон на тот камень, – обратилась она ко мне. Она даже не поздоровалась, не говоря уж о том, чтобы как-то подбодрить меня: «Дружок, сейчас тебе будет очень больно, но ты справишься». Живодерка словно следовала какому-то строгому регламенту и вся была сосредоточена только на своем деле.
Мама усадила меня на камень, сама примостилась сзади меня, прижала мою голову к своей груди, а ногами широко развела мои ноги. Затем протянула мне кусочек коры и прошептала: «Прикуси покрепче». Вдруг у меня перед глазами всплыло искаженное лицо Аман.
– Мама, мне же будет больно, – в ужасе прошептала я.
– Варис, милая, будь, пожалуйста, умницей. Я здесь совсем одна, ты же знаешь, что я не удержу тебя. Будь храброй ради мамы, все закончится быстро.
Я открыла глаза и посмотрела вниз, где у моих ног копошилась цыганка, готовясь к обряду. Она зловеще на меня поглядывала, а я, в свою очередь, не сводила глаз с нее. Мне обязательно нужно было увидеть, чем она будет меня обрезать – мне представлялось, что она выудит из своего мешка огромный нож. Но нет, меня собирались калечить обломком бритвы с лезвием, на котором запеклась кровь, – цыганка лишь поплевала на него и протерла о край своего платка. За горизонтом появлялись первые лучи солнца, но вокруг все еще стояла тьма, почти ничего не было видно. Через секунду исчезло и это – мама накинула мне на глаза накидку.
И тут боль пронзила меня насквозь – мое тело, мои гениталии резали тупой бритвой. Раз-два, вправо-влево – она пилила меня, словно я была не живым человеком, а куском мяса на рынке. Ни одному писателю, ни одному журналисту не под силу подобрать верные слова, чтобы описать это. Даже сейчас, через столько времени, я не могу поверить, что это было со мной, что люди могли придумать этот страшный обряд.
Я не шевелилась, потому что понимала: даже если я вырвусь и убегу, как Аман, они догонят меня и все начнется заново. И еще я хотела, чтобы мама гордилась мной. В моей голове крутилась только одна мысль: «Не дергайся, и все закончится». А еще я молилась. Видимо, Господь надо мной сжалился, потому что в итоге я потеряла сознание и половины всего не чувствовала. Однако худшее было впереди – цыганке предстояло еще зашить мою зияющую рану. Колючими ветками акации она протыкала мою плоть, а затем продевала в дырочки белую нить. В какой-то момент мне показалось, что во всем мире есть только я и моя боль, но потом я словно покинула тело и наблюдала за всем со стороны: вот я корчусь в руках у моей бедной мамочки, вот цыганка с ветками акации. Это последнее, что я помню из того страшного момента, – наверное, я снова потеряла сознание. Очнулась я уже на земле, в полном одиночестве – ни мамы, ни цыганки рядом уже не было. На ногах до самых бедер у меня была тугая повязка, которая ограничивала мои движения. Я лежала, гадая, что теперь будет дальше, и зацепилась взглядом за свой камень – он насквозь был пропитан кровью. Сверху на нем, поджариваясь на солнце, лежали куски мяса – моего тела.
Солнце жарило нещадно, вокруг меня не было ни намека на тенек. Наконец пришли мама с сестрой – они уложили меня под каким-то кустом и принялись готовить «мое дерево». Это местная традиция: девочкам после операции сооружают небольшую хижину, где они в полном одиночестве восстанавливаются пару недель. В хижине я почувствовала небольшое успокоение, ведь все самое страшное осталось позади. Я поняла, что ошиблась, когда захотела пописать. В предостережении мамы не увлекаться водой и молоком накануне был смысл. Чтобы сходить в туалет, нужно выйти из хижины, а тогда я могу порвать шов, и все придется переживать заново. Этого мне точно не хотелось, поэтому терпела я до последнего. Когда стало совсем невмоготу, я подозвала сестру: «Аман! Мне очень хочется пи-пи, что делать?» По тому, как изменилось ее выражение лица, стало ясно, что ничем хорошим мне это не светит. Она перевернула меня на бок и вырыла небольшую ямку: «Давай!»
Первая капля обожгла кожу, словно кислота. Цыганка зашила меня так, что осталась единственная щелочка, через которую могли выйти моча и менструальная кровь, – не больше головки спички. Это гарантировало мою чистоту и невинность до брака. Моча медленно стекала по кровавой ране в песок, выжигая, как мне казалось, то последнее, что подтверждало мою принадлежность к женскому полу. Я расплакалась. Вечером мама и сестра вернулись домой, а мне предстояла ночевка в одиночестве. Мне не было страшно, хоть я и лежала абсолютно беспомощная со связанными ногами – словно бревно какое-то. Все равно, забрел бы ко мне лев или приползла змея – смерть не имела для меня сейчас никакого значения. Жить, умереть – какая разница?
В мою рану занесли инфекцию, и много дней я боролась с сильным жаром, то и дело впадая в беспамятство. Мочиться стало еще больнее, и я старалась делать это как можно реже, терпеть до последнего. Когда рядом никого не было, я кое-как переворачивалась на бок и задерживала дыхание, готовясь к обжигающей боли. Как-то раз рана воспалилась настолько сильно, что я вообще не могла ходить в туалет. Я все время была практически одна – мама изредка навещала меня, чтобы проверить рану или принести еды. Ходить мне по-прежнему не разрешали, поэтому я лежала как бревно и изнывала от скуки.
Заняться было нечем, поэтому я много думала и пыталась понять, кто и зачем придумал так издеваться над человеком. Единственное, что я понимала: с согласия мамы меня покалечили, а кому это нужно? Когда меня наконец забрали домой, отец спросил: «Ну что, как ты теперь?»
Наверное, он хотел узнать, как мне чувствовать себя взрослой женщиной. Мне было лет пять, что я могла ему ответить? Сейчас я понимаю, что уже тогда знала многое о женской жизни в Африке: живи тихо и не скули.
Бегать и прыгать мне не разрешали, я ходила со связанными ногами, неуверенно переступая с одной на другую. Это только прибавляло мне страданий, ведь я была очень непоседливым ребенком и так хотелось присоединиться к младшим братикам и сестрам! Когда мне наконец сняли повязки, я смогла рассмотреть, как выглядят «взрослые» женщины. Внизу у меня была гладкая полоска кожи, которую словно запечатал огромный шов-молния. Мои половые органы были надежно припрятаны для первой брачной ночи с мужем. Все время, пока я мучилась в хижине, мне не давала покоя одна мысль: я хотела вернуться к камню и посмотреть, осталось ли там хоть что-то от моих гениталий. Но там, конечно, уже давно похозяйничали грифы или гиены – свидетели суровой жизни пустыни.
На самом деле моя история с обращением прошла успешно, я довольно легко отделалась – не всем везет так же. Когда ты блуждаешь по пустыне, то всегда пересекаешься с одними и теми же семьями и, естественно, знаком со всеми детьми. Иногда встретишься снова, а твоей подружки там больше нет. Куда они пропадали, никто не говорил – о них вообще мало говорили. Эти пропавшие девочки становились жертвами обрезания – умирали от болевого шока, кровотечения, заразы. Удивительно, что сомалийцы вовсе не переродились. Я совсем не помню свою старшую сестру Халемо – мне было около трех, когда она внезапно «пропала». Позднее я узнала, что она истекла кровью во время обряда. Мою двоюродную сестру обрезали в шесть – ее брат уже после рассказал нам, как все прошло. Что-то пошло не так, ее «штука», как выражался брат, распухла, посинела и источала ужасный запах. Я тогда ему не поверила – у меня и Аман все прошло не так ужасно. Потом уже я поняла, что у сестры была гангрена: операцию проводят на голой земле, видимо, в рану попала инфекция. Однажды утром сестру нашли мертвой в хижине – хоронить пришлось в спешке, чтобы падальщики не успели добраться до этой страшной улики.
5. Брачный договор
Как-то раз меня разбудил шум голосов. Около хижины никого не оказалось, поэтому я отправилась на разведку. Пробежав чуть меньше километра, я наконец увидела маму и отца, машущих вслед какой-то группе людей. Среди них была девушка, с головой укутанная в накидку.
– Мама, а это кто?
– Это твоя подруга Шукрин.
– А что, их семья покидает наши края?
– Нет, просто Шукрин выходит замуж, – спокойно ответила мама.
Мне в ту пору было около тринадцати, Шукрин была меня старше всего на год или полтора – неужели ей уже пора замуж?
– Кто ее муж? – Мой вопрос проигнорировали – не моего ума дела такое знать.
– За кого ее выдают? – не отставала я. Получается, она уедет насовсем. Неужели я больше не увижу подругу?
– Ну уж об этом не волнуйся. Скоро и твоя очередь придет, – буркнул отец. Родители развернулись и пошли в сторону хижины, а я смотрела вслед ушедшему каравану и пыталась переварить новости. Шукрин выходит замуж! Я не в первый раз слышала это слово, но всерьез задумалась о том, что это такое, только сейчас. В детстве я никогда не мечтала о свадьбе или муже, как делают многие девочки на Западе. Ни о каком половом воспитании, конечно, и речи быть не могло. В нашей семье, как, впрочем, и во всем Сомали, такие темы были под запретом. Я никогда даже не думала о мальчиках в каком-то романтическом ключе – они были моими соперниками. Мы соревновались, кто быстрее пробежит, или кто устоит в драке, или кто быстрее найдет воду для скота. Единственный урок полового воспитания в Сомали звучал так: «Ты должна выйти замуж девственницей». Девочки знали, что им нельзя ни с кем «путаться» до свадьбы и что муж у них будет один и на всю жизнь. Папа очень часто называл нас своими принцессами и страшно гордился, что его дочки были самыми красивыми девушками в округе.
– Никому не удастся испортить моих принцесс. А если кто-то осмелится, то вы только пальцем покажите… Этому человеку не поздоровится! Если нужно, я и умереть готов, защищая вас.
И ему приходилось не раз это доказывать. Как-то к Аман, пока она пасла скотину, пристал какой-то незнакомец. Как бы она его ни отшивала, он не сдавался. В итоге, когда он понял, что «по-хорошему» не получится, он попытался взять ее силой. Это стало его роковой ошибкой – Аман была очень рослая и сильная, настоящая амазонка. Без труда она скинула его с себя и поколотила. А после ему хорошенько досталось и от нашего отца. Был еще один случай. Как-то ночью меня разбудил крик моей сестры, Фаузии, – она спала чуть поодаль от нас, с краю. Приглядевшись, я увидела фигуру мужчины, стремительно убегавшего от нашей стоянки. Фаузия пронзительно кричала – на ее бедрах осталось липкое семя этого извращенца. За ним тут же бросился отец, однако догнать не успел. Утром около спального места сестры мы увидели отпечаток подошвы ночного гостя – отцу он показался знакомым. Через какое-то время настала засуха, и отец отправился за водой к колодцу.
В Сомали колодцы – это просто открытые ямы, очень глубокие, порой метров тридцать. За водой (в засуху она была скорее похожа на мутную жижу) спускались с ведром на самое дно. Вдруг подошел какой-то мужчина и довольно агрессивно стал поторапливать отца, на что тот ему предложил спуститься в колодец и заниматься своими делами.
– Так и сделаю!
Мужчина тут же спустился в колодец со своими бурдюками и начал наполнять их водой. Тут-то отец и заметил следы его сандалий, отпечатавшихся в вязкой грязи.
– Так это ты, извращенец! – закричал отец, схватив мужчину за плечи. – Это ты, урод, приставал к моей дочери!
Отец ударил его, а затем снова и снова – он избивал его, словно тот был паршивым бродячим псом. Но тот вдруг вытащил из кармана огромный нож – африканский охотничий нож – и пырнул моего отца раза три или четыре, прежде чем тот сумел вывернуть негодяю руку и пырнуть его этим же ножом. Отец тогда еле выбрался из колодца и вернулся домой чуть живой – хворал долго, но все-таки поправился. Тогда-то я и поняла, сколько смысла и правды было в его обещаниях умереть за нашу честь.
– Вы, принцессы, мои сокровища, и храню я вас под самым крепким замком, – так начиналась одна из любимых шуток отца. – И ключ – у меня!
– Папочка, а где ты хранишь этот ключ?
– Я его выбросил, – отвечал отец, заливаясь сумасшедшим смехом.
– А как же мы тогда выберемся? – вскрикивала я, и волна смеха захлестывала все семейство.
– Только когда папа скажет, что пора, моя принцесса.
Эта шутка раз за разом разыгрывалась с каждой дочерью, от самой старшей до младшей, – и на самом деле это было все взаправду. Никто из мужчин не имел права приближаться к нам без отцовского позволения. В этом было больше дальновидности, чем заботы: в Африке особенно ценили девственниц (отчасти процедура обрезания проводилась для того, чтобы девушка гарантированно сохранила свою чистоту до свадьбы). За девственницу-красавицу отцу удалось бы получить солидный выкуп. Впрочем, все это я поняла уже после бегства из дома – там я впервые задумалась о браке только после новости о Шукрин.
Прошло около двух дней. В один из вечеров отец по возвращении домой сразу начал звать меня:
– Варис! Ты где?
– Папа, я здесь!
– Поди ко мне! – Голос папы был очень ласковым, из чего я сделала вывод, что что-то намечается. Наверное, он хочет попросить меня присмотреть за скотиной завтра или отправиться на поиски воды. Я не двигалась с места, пытаясь догадаться, что же такого хочет от меня отец.
– Ну же, подойди ко мне! Варис, иди сюда.
Я сделала пару неуверенных шагов и подошла. Отец ничего не сказал, даже, наоборот, усадил меня на коленки.
– Варис, знаешь… какая же ты все-таки славная!
«Ну все, – подумала я. – Точно что-то не так».
– Ты такая славная, почти как мальчик, как сын.
В устах моего отца сравнение с сыном было самой высокой похвалой.
– Да, ты всегда мне была словно сын, ты так славно работаешь, за скотиной хорошо ходишь. Я хочу, чтобы ты знала: я буду сильно по тебе скучать.
В моей голове мелькнула мысль: «Наверное, папа переживает, что я убегу из дома, как Аман, когда ее попытались выдать замуж. Я убегу, и вся работа ляжет только на их с мамой плечи». Меня захлестнула волна нежности, и в порыве я крепко обняла отца:
– Ну что ты, папочка, я никуда от вас не уйду!
Он отстранился, внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Нет, милая, обязательно уйдешь.
– Но куда я пойду? Я не могу бросить вас с мамой!
– Варис, уйдешь, уйдешь. Я подыскал тебе отличного мужа.
– Нет, нет! – Я оттолкнула отца и спрыгнула с колен. – Не пойду я никуда, я не хочу никуда уходить, прошу!
– Ну-ну, успокойся. Все будет отлично, я нашел тебе очень хорошего мужа.
Слезы застилали мне глаза. Я накинулась на отца своими маленькими кулачками и кричала:
– Нет, нет! Я не хочу замуж!
– Хорошо, Варис, давай так поступим. – Отец подобрал с земли камешек, спрятал руки за спину и начал быстро тасовать его по ладоням. Затем вытянул вперед два сжатых кулака: – Выбирай, в какой руке камешек? Если угадаешь, поступишь, как я скажу, и будешь счастлива всю жизнь. А если нет, то и жизнь твоя будет такой же пустой, потому что тебя изгонят из семьи.
Я выбрала левую рука – ладонь была пуста.
– Похоже, мне необязательно делать то, что ты велишь, – грустно прошептала я.
– Можем еще раз сыграть.
– Нет! Нет, папа, замуж я ни за что не пойду.
– Да что ты заладила? Он же хороший человек, можешь мне верить. Разве я бы выбрал для своей принцессы плохого мужа? Ты должна положиться на мое решение и делать, как тебе велят!
На все его уговоры у меня был только один ответ: нет. Поникшая, я стояла перед ним и качала головой из стороны в сторону. В какой-то момент отцу надоела эта сцена: он со злостью отбросил камешек в сторону и прокричал:
– Что ж, значит, в жизни тебя ждут одни только несчастья!
– Но, папа, это ведь мне придется жить так, а не тебе.
Я окончательно его довела, и он, не сдержавшись, ударил меня по лицу. Никто не имел права спорить с отцом. Сейчас я понимаю, что отец не мог больше медлить – я должна была выйти замуж побыстрее, пока весть о моем дурном характере не разнеслась по всему Сомали. В округе все знали, что я бунтовщица, дерзкий и бесстрашный ребенок. В Африке такая жена никому не нужна.
Следующее утро началось как обычно: я проснулась и отправилась пасти стадо. Наблюдая за своими козочками и овечками, я размышляла, что значит быть замужней. Мне было интересно, кого же подыскал мне отец. До этого момента у меня была короткая детская влюбленность в Джаму, сына папиного друга. Джама был сильно меня старше и, на мой взгляд, очень красивым. Мой отец любил его как родного и считал его достойным своего отца. Но, скорее всего, главной причиной, почему меня тянуло к Джаме, было то, что он был без ума от моей старшей сестры Аман. Меня же он игнорировал и считал маленькой девчонкой. Его чувства были не взаимны: Аман была сыта по горло кочевой жизнью и связываться с кочевником, пусть даже и красивым, не хотела. Ее мечтой было попасть в город и найти мужа там – богатого мужа, чтобы не пришлось возвращаться к опостылевшей жизни в пустыне. Она сбежала, когда отец попытался выдать ее замуж за кочевника, и больше мы про нее ничего не слышали.
Весь тот день я представляла, что моим мужем будет Джама – как мы ужинаем вечером у костра или с рассветом уходим в пустыню, – и убеждала себя, что замужество не так уж плохо. Солнце уже клонилось к закату, когда я вернулась со стадом к нашему лагерю. Меня встретила взволнованная младшая сестренка:
– У папы гость какой-то, тебя ждут, кажется!
Внутри меня все сжалось – отец все-таки запустил свой план.
– Где они сейчас?
Сестра ткнула пальцем в одну сторону, и я поспешила прочь в совсем противоположную.
– Подожди, ты куда? Они же тебя ждут, Варис!
– Ой, молчи лучше! Уйди отсюда!
Я завела козочек в загон и принялась за дойку. Вскоре я услышала голос отца, разыскивавшего меня.
– Да-да, папочка, слышу! Сейчас приду.
На дрожащих ногах я встала и направилась к палатке – оттягивать дальше неизбежное смысла не было. Где-то в глубине души во мне жила надежда, что отец хочет выдать меня за Джаму – с ним хотя бы будет не так обидно покидать семью и становиться женой. «Пожалуйста, пусть это будет Джама, пусть это будет Джама, пусть…» – всю дорогу я повторяла это, словно заклинание.
Надо мной было багряное плавящееся небо, на фоне которого танцевали тени двух мужчин.
– А, вот и ты, – сказал отец, подзывая меня рукой. – Познакомься, это господин…
Но я не слышала, что говорил отец. Я не сводила глаз с мужчины, который сидел рядом с отцом, опираясь на посох. Его длиннющая седая борода открыто заявляла о его возрасте – ему было не меньше шестидесяти, совсем старик.
– Варис! Поздоровайся же с господином Галулом!
– Здравствуйте, – четко и холодно ответила я. Я не могла быть грубой с ним, поскольку он наш гость, но любезничать и улыбаться этому старику я не собиралась. Он ничего мне не ответил, лишь сидел, улыбаясь мне своим старческим ртом. Готова поспорить, что он не понимал, как вести себя с девочкой, которую ему прочат в жены и в глазах которой читается ужас. Я притупила взгляд, чтобы скрыть свой страх и злость.
– Варис, ну что же ты такая робкая!
Я подняла глаза, и отец все понял. От греха подальше он решил отослать меня, а то вдруг спугну такого выгодного жениха!
– Ну, ладно, ступай. Возвращайся к своей работе, мы тебя отвлекли.
Повернувшись к господину Галулу, он объяснил: «Она очень тихая, даже застенчивая». Весь оставшийся вечер я провела, размышляя, какой будет моя жизнь с господином Галулом. Я всегда жила с родителями и не имела ни малейшего представления, как устроить жизнь с незнакомцем. Слава Аллаху, что тогда я не знала об интимной стороне замужества!
Следующим утром у меня состоялся разговор с отцом:
– Ты понимаешь, кто был вчера у нас в гостях?
– Думаю, да.
– Это твой будущий муж, Варис.
– Папа, но он же старик!
Я никак не могла поверить, что отец правда желает мне такого будущего.
– Милая, так это же самый лучший вариант! Он не будет засматриваться на других женщин и гулять, да и ты будешь его единственной женой. Он не предаст и не бросит тебя и будет очень заботлив. А еще… – Лицо отца озарила гордая улыбка. – Знаешь, сколько он готов за тебя дать?
– Сколько же?
– Пять верблюдов. ПЯТЬ! Я так горжусь тобой.
Отвернувшись от отца, я смотрела, как рассветные лучи играют по пустыне. Наслаждаясь моментом, я прикрыла глаза и ощутила их приятное тепло на моей коже. Мыслями я вернулась к прошедшей ночи, за которую так и не сомкнула глаз. Той ночью я приняла твердое решение. Отец ни за что не послушает меня: даже если чудом мне удастся расстроить этот брак, отец найдет еще мужчину, а потом еще, пока не добьется своего.
