Кэтлин Глазго
Вдребезги
Моей маме, М.E.
и моей сестре, Уизи
© Kathleen Glasgow, 2016
© Перевод. Я. Лошакова, 2016
© Издание на русском языке AST Publishers, 2022
Глава 1
Я никогда не смогу победить, мое тело слишком слабо.
Белли. «Стар»
Я была белой, как детеныш гренландского тюленя. Из-за плотных повязок предплечья напоминали тяжелые дубинки. Бедра также туго перебинтовали – белая марля выглядывала из-под шорт, которые медсестра Ава вытащила из коробки забытых вещей за постом медсестер.
Подобно сироте, я попала сюда без одежды. Сирота, завернутая в простыню и брошенная на лужайке больницы Ридженс посреди холодной снежно-ледяной крупы, в крови, пропитавшей ткань с цветочным узором.
Меня обнаружил охранник, окутанный облаком ментоловых сигарет и безвкусного кофе из автомата.
– Боже правый, девочка, что с тобой произошло? – спросил он.
Моя мать не пришла, чтобы забрать меня.
Тем не менее я помню звезды той ночью. Они рассыпались солью на небе, словно кто-то опрокинул солонку на очень темную скатерть.
Их нечаянная красота много значила для меня. Казалось, что это последнее, что я увижу перед тем, как умереть на холодной мокрой траве.
Девушки пытались меня разговорить. Они хотели знать о моей жизни:
– Так в чем дело, солнышко? Какая у тебя история, тюлень?
Каждый день я слушала их рассказы на занятиях в группе, за обедом, на творческих занятиях, за завтраком, за ужином, снова и снова. Слова, мрачные воспоминания выплескивались из них, не останавливаясь. Истории пожирали их заживо, выворачивали наизнанку. Они не могли замолчать.
Я же заглушала все свои слова. Мое сердце переполнялось ими.
Я жила в одной комнате с Луизой. Она была старше меня, ее волосы золотисто-рыжим бурлящим океаном ниспадали на спину. Ей не удавалось даже собрать их в пучок, в хвост резинками или заплести в косички – такие они были густые. От нее пахло лучше, чем от других девушек, которых я когда-либо знала; от ее волос веяло клубникой. Я могла бы вечно вдыхать этот аромат.
В мой первый вечер в больнице, когда Луиза переодевалась ко сну, она подняла блузку, и за мгновение до того, как ее непослушные волосы защитным капюшоном упали на спину, я увидела их… все… и глубоко вздохнула.
– Не пугайся, малышка, – сказала она.
Я не была напугана. Просто никогда не видела девушку с такой кожей, как у меня.
Мы были заняты каждую минуту. Вставали в шесть утра. В шесть сорок пять уже пили чуть теплый кофе или сок, разбавленный водой. Нам отводили полчаса, чтобы наскоблить сливочного сыра на бейгеле, по вкусу напоминавшего картон, или запихнуть в себя яйцо с бледным желтком, или проглотить овсянку с комками. В семь пятнадцать мы могли принять душ. В ванных комнатах двери отсутствовали, и я не знаю, из чего там были сделаны зеркала, но это не стекло, и когда чистишь зубы или расчесываешь волосы, то очертания лица неясные и потерянные. Если кто-то хотел побрить ноги, то при этом должна была присутствовать медсестра или санитарка. Это никому не нравилось, и ноги у нас были волосатые, как у парней. В восемь тридцать начинались занятия в группе. Вот здесь-то все принимались выплескивать истории и лить слезы, кто-то кричал или охал. Я, наоборот, просто сидела, а одна ужасная девушка из старших, Блю, с плохими зубами, каждый день повторяла:
– Ты будешь сегодня говорить, Молчаливая Сью? Я очень хочу послушать Молчаливую Сью, а ты, Каспер?
Каспер просила ее прекратить. Она предлагала нам сделать вдох, развести руки далеко-далеко в стороны и, подобно игре на аккордеоне, соединять их ближе, ближе, ближе, а потом разводить дальше, дальше, дальше; не правда ли, стало лучше просто от того, что мы делаем вдох? После занятий в группе – прием лекарств, потом отдых, обед, творчество и затем индивидуальное занятие – ты сидишь перед доктором и еще немного плачешь, затем в пять ужин, а значит, больше остывшей еды и больше Блю:
– Ты любишь макароны с сыром, Молчаливая Сью? Когда тебе снимут эти повязки, Сью?
Потом развлечения, после них время для телефонных звонков и опять слезы. И вот девять вечера – еще лекарства и время ложиться спать. Девушки жаловались и шипели по поводу расписания, еды, занятий в группе, лекарств – всего, но мне было все равно. Главное, что есть еда, постель, тепло и крыша над головой, и я в безопасности.
Меня зовут не Сью.
Джен С. – мулатка. Короткие, тонкие, как ветки, шрамы тянулись вниз и вверх по рукам и ногам. Она носила яркие спортивные шорты и ростом была выше всех нас, кроме доктора Дули. Джен вела воображаемый баскетбольный мяч взад и вперед по коридору с бежевыми стенами и забрасывала его в невидимое кольцо. Фрэнси – подушка для иголок в человеческом обличье: она протыкала свою кожу швейными иголками, спицами, булавками – словом, всем, что могла найти. У нее был злобный взгляд, и она плевала на пол. Саша – толстушка, наполненная водой: она плакала на занятиях в группе, за столом, в своей комнате. Ее не высушить уже никогда. Саша вскрывала себе вены: ее руки изрешечены еле заметными красными линиями, глубоко она не резала. Айсис обжигала себя, ее руки усеяны бугорками округлой формы, покрытыми струпьями. На занятиях в группе что-то говорили про веревку, двоюродных братьев и подвал, но я себя изолировала от этого и включила громче свою внутреннюю музыку. Блю со своей болью напоминала пеструю птицу, тут всего понемногу: плохой папаша, зубы, испорченные метамфетамином, сигаретные ожоги, порезы от лезвий. Линда/Кейти/Каддлз носила бабушкины халаты. Ее тапки воняли. Ее было так много, что не уследить – ее шрамы все внутренние, и монстры тоже. Я не понимала, почему Линда с нами. За ужином она размазывала картофельное пюре по лицу. Иногда ее рвало без причины. Даже когда она совсем не двигалась, я понимала, что внутри у нее происходит много нехорошего.
На улице я была знакома с такими, как она. Я держалась от нее подальше.
Порой мне трудно дышалось в этом проклятом месте; как будто в груди был насыпан песок. Я не понимала, что происходит, – слишком долго жила в холоде, на улице. Не осознавала, что есть чистые простыни, пахнущее свежестью одеяло, еда, расставленная передо мной в столовой, волшебная и теплая. Я начинала паниковать, тряслась, задыхалась, забивалась в угол комнаты, и Луиза подходила ко мне очень близко. Ее дыхание пахло мятным чаем, она обхватывала мои щеки ладонями – даже от этого прикосновения я вздрагивала.
– Здесь все свои, малышка, – говорила она.
В комнате было чересчур тихо, поэтому ночью я гуляла по коридорам. У меня болели легкие. Я медленно ходила.
Вокруг слишком бесшумно. Я подолгу водила пальцем по стенам. Я знала, что мне планируют давать снотворное, как только раны заживут, и отменить прием антибиотиков, но не хотела этого. Мне нужно было бодрствовать и осознавать происходящее.
Он мог быть где угодно. Он мог быть здесь.
Луиза выглядела как королева. На этот раз она здесь насовсем.
– Да ради бога, я тут самая первая проклятая пациентка, они только открылись, когда я сюда поступила, – говорила она мне.
Она все время что-то писала в черно-белой толстой тетради, и никогда не ходила на занятия в группе. Большинство из нас носили легинсы и футболки, мешковатую одежду, но не Луиза – она наряжалась каждый день: черные колготки, лаковые балетки, гламурные платья из секонд-хенда в стиле сороковых годов, прически, каждый раз новые и неожиданные. У нее имелись целые чемоданы, набитые шарфами, прозрачными ночными рубашками, тональными кремами, кроваво-красными помадами. Луиза напоминала гостя, который не планирует уезжать.
Она сообщила мне, что поет в группе. И тихо добавила:
– Но я сильно нервничаю. Эта проблема мне сильно мешает.
У Луизы на животе ожоги, похожие на круги, заключенные друг в друга. На внутренней стороне рук – следы от порезов в форме корней. Ее ноги в аккуратных ровных узорах от ран и ожогов. Спина покрыта татуировками.
Каждое занятие Каспер начинала одинаково. Упражнение «аккордеон», дыхание, растяжка шеи, наклоны вперед с касанием носков. Каспер – хрупкая и нежная. Она носила эльфийские сабо на невысоких каблуках. У остальных докторов была обувь, пронзительно бряцавшая и издававшая много шума, даже на ковровом покрытии. Каспер бледная, с большущими округлыми и самыми голубыми глазами. Она очень добрая.
Окинув нас взглядом, она мило улыбалась и произносила:
– Ваша задача здесь – вы сами. Мы тут все работаем над тем, чтобы стать лучше, не так ли?
Что означает: все мы в настоящий момент – дерьмо.
Но мы это уже поняли.
На самом деле ее зовут не Каспер. Так ее называют из-за этих огромных голубых глаз и еще потому, что она мягкая. Иногда по утрам она появлялась рядом с кроватями, словно привидение, чтобы заполнить медицинские карточки. Ее теплые пальцы спускались вглубь от края повязки всего на дюйм или около того, чтобы измерить мой пульс. Когда она смотрела на меня сверху вниз, у нее появлялся прелестный второй подбородок. Словно привидение, она неожиданно возникала в коридоре сзади меня, и когда я удивленно оборачивалась, она спрашивала с улыбкой:
– Как дела?
В ее кабинете в огромном аквариуме жила толстая медлительная черепаха, которая гребла и гребла, гребла и гребла, едва ли делая в этом успехи. Бедная чувиха, я все время смотрю, как она это делает. Я могла бы наблюдать за ней часами и днями напролет: она необыкновенно терпеливо выполняла задачу, которая в итоге ни к чему не приводила, потому что ей ведь не светит выбраться из чертова аквариума в ближайшее время, так?
А Каспер просто смотрела, как я наблюдаю за ней.
Каспер приятно пахла. Она всегда была чистая, ее одежда еле слышно шуршала. Она никогда не повышала голос. Когда Саша задыхалась от рыданий, она гладила ее по спине. Расставив руки, как вратарь, она защищала Линду/Кейти/Каддлз, когда один из монстров рвался на свободу. Я даже видела ее в комнате Блю, в тот день, когда Блю получила большущую коробку книг от своей матери: Каспер листала книги и улыбалась Блю. И я увидела, что от ее улыбки Блю немного смягчилась, самую малость.
Каспер должна была быть мамой. Она должна была быть моей мамой.
У нас всегда горел свет. Небольшие, но яркие импульсные светильники на стенах в каждой комнате включались в четыре часа дня и гасли в шесть утра. Луиза не любила свет. Каждый вечер перед сном она плотно задергивала шторы из грубой ткани, чтобы в окно не попадали желтые прямоугольники света от офисного здания по соседству. Вдобавок она накрывалась с головой.
Однажды вечером, как только она заснула, я скинула одеяло и раздвинула шторы. Может, я искала рассыпавшиеся солью звезды. Не знаю.
Я писала в металлический унитаз и наблюдала за Луизой – безмолвный бугор под кучей одеял. В странном зеркале отражение моих волос похоже на змей. Я сжимала в руке спутанные волосы и дреды. Они до сих пор пахли грязью, бетоном, пылью и чердаком, меня тошнило от этих запахов.
Как долго я здесь находилась? Я приходила в себя от чего-то. От какого-то места. Мрачного места.
Коридорные лампы напоминали оживленные длинные реки. Мимоходом я бросила беглый взгляд в комнаты. Блю единственная не спала, она держала книгу как можно выше к импульсному светильнику, чтобы видеть текст.
Никаких дверей, ламп, стекол, бритв, только мягкая еда, которую можно есть ложкой, и чуть теплый кофе. Чтобы невозможно было нанести себе повреждения.
Барабаня пальцами по столу, я ждала, что кто-нибудь наконец появится у стойки медсестер; я чувствовала досаду и раздражение. Позвонила в маленький звонок. Громкий противный звук раздался в тишине коридора.
Барберо появился из-за угла с набитым ртом, он жевал что-то хрустящее. Увидев меня, он нахмурился. У Барберо толстая шея – он бывший рестлер из Меномини. От него все еще исходил еле уловимый запах мази и пластыря. Барберо нравились только красивые девушки. Я знала это, потому что Джен С. очень красивая – длинные ноги, нос в веснушках, и ей он всегда улыбался. Она единственная, кому он вообще улыбался.
Он закинул ноги на стол и засунул в рот пару картофельных чипсов.
– Ты, – сердито проговорил он, и соленые крошки полетели изо рта на синюю медицинскую форму, – какого черта тебе понадобилось так поздно?
Я взяла блок стикеров и ручку со стойки и быстро написала. Показала ему. «КАК ДОЛГО Я УЖЕ ЗДЕСЬ НАХОЖУСЬ?»
Он посмотрел на стикер. Покачал головой:
– Не-а, спроси нормально.
Я написала: «НЕТ. СКАЖИ МНЕ».
– Ничем не могу помочь, Молчаливая Сью, – Барберо скомкал пакет из-под чипсов и выбросил в корзину для мусора. – Тебе придется открыть этот испорченный маленький ротик и заговорить, как большая девочка.
Барберо считал, что я его боюсь, но это не так. Был только один человек, которого я боялась, но он находился далеко, на противоположной стороне реки, и здесь он не мог меня достать.
Я думала, что здесь он меня не достанет в любом случае.
Еще один стикер. «БОЛВАН, ПРОСТО СКАЖИ МНЕ». И все же мои руки немного тряслись, когда я показала ему это.
Барберо засмеялся. Чипсы застряли у него между зубами.
Искры пронеслись у меня перед глазами, и музыка внутри включилась на полную громкость. Я отошла от поста медсестер, моя кожа онемела. Хотелось бы дышать так, как говорила Каспер, но я не могла, со мной это не работало: стоило мне разозлиться – и в голове включалась эта музыка. Кожа больше не немела, но сильно чесалась, а я тем временем блуждала, блуждала и искала глазами, наконец, нашла пост и пошла обратно. Барберо больше не смеялся. Он летел головой вперед, ругаясь:
– Вот дерьмо!
Пластиковый стул отлетел от стойки. Стакан и ручки с приклеенными искусственными цветами упали на пол и веером рассыпались по бесконечному бежевому ковролину. Он повсюду, бескрайний бежевый ковролин. Я пнула стойку, и мне стало больно, потому что на мне не было обуви, но это оказалось здорово – чувствовать боль, и я продолжила пинать. Барберо уже встал, но я снова схватила стул, а он выставил руки:
– Довольно. Успокойся, ты, чокнутая!
Но он говорил очень мягко. Как будто теперь, может быть, он немного боялся меня. И я не знала почему, но это злило меня еще больше. Я снова подняла стул, и в этот момент появился доктор Дули.
Когда Каспер огорчалась из-за меня, то не подавала вида. Она просто смотрела на меня, я смотрела на черепаху, а черепаха занималась своим делом. Хотелось бы мне быть на ее месте, под водой, в тишине, никого вокруг. Какая же безмятежная жизнь у этой черепахи…
– Вчера вечером ты спрашивала Брюса, так вот: ты провела шесть дней в медицинском центре Крили. Тебе оказывали помощь и оставили для наблюдения еще на неделю, перед тем как перевести сюда. Ты знаешь, что у тебя была атипичная пневмония? Скажем так, ты еще не совсем выздоровела, но антибиотики должны помочь, – сообщила Каспер.
Она взяла что-то объемное со стола и пододвинула ко мне. Это был один из тех настольных календарей. Я не совсем понимала, что в нем ищу, но потом увидела вверху страницы.
Апрель. Середина апреля.
Каспер произнесла:
– Ты пропустила только Пасху, так как лежала в Крили. Немного отстала от нас, но ничего важного без тебя не произошло. Мы не можем позволить гигантскому зайцу скакать по психиатрическому отделению, правда же? – Она улыбнулась. – Извини, немного терапевтического юмора. И все же мы тут поохотились за пасхальными яйцами. День благодарения у нас проходит гораздо веселее: пересушенная индейка, подливка с комками. Славные времена.
Я знала, что она хотела подбодрить меня, вызвать на разговор. Я обернулась к ней, но как только мы встретились глазами, я ощутила это проклятое жжение в глазах и отвернулась к дурацкой черепахе. И почувствовала, как неожиданно выбираюсь и снова погружаюсь в свой мрак.
Каспер подалась вперед:
– Ты вообще не помнишь себя здесь, в Рижденс?
Я помнила охранника.
Помнила свет ламп надо мной, ярких, как несколько солнц, пищащий звук, которому, казалось, не будет конца. Помнила, как хотелось брыкаться, когда меня держали и срезали мою одежду и обувь. Помнила тяжесть в легких, как будто они были наполнены грязью.
Я помнила, как очень боялась, что Проклятый Фрэнк появится в дверях, чтобы забрать меня назад в Сид Хаус, в комнату, где плачут девушки.
Помнила, как плакала. Как меня вырвало, и я испачкала туфли медсестры, помнила ее выражение лица, которое не изменилось ни на йоту, как будто такое случалось с ней постоянно; я хотела взглядом показать ей, что сожалею, потому что не находила слов, но и тогда ее лицо не дрогнуло.
Потом ничего. Ничего. До встречи с Луизой.
– Это не страшно, что ты не можешь вспомнить. Наше подсознание невероятно подвижно. Порой оно отключает нас, что-то вроде защитного механизма. Надеюсь, что я понятно объяснила, – сказала Каспер.
Хотела бы я знать, как ей сообщить, что мое подсознание сломалось, потому что оно ни разу не отключило меня, когда Проклятый Фрэнк мне угрожал или когда мужчина пытался обидеть меня в подземном переходе.
Мой сломанный большой палец пульсировал под шиной и странным ботинком, в который засунул меня доктор Дули. Когда я ходила, ей-богу, выглядела как безумный хромой уродец – гнездо волос на голове, руки-дубинки, перебинтованные ноги.
Что со мной будет дальше?
– Думаю, тебе нужно какое-нибудь дело, – предположила Каспер.
Это неправда, что я хотела быть одинокой черепахой. Правда в том, что я мечтала о возвращении Эллис, но она никогда больше не вернется, никогда. В любом случае, уже не той, что была раньше. Правда и то, что я скучала по Майки и по Малышу Дэнни, и даже по Эвану и Дампу. Иногда я скучала по матери, даже если это чувство скорее похоже на злобу, чем на грусть. То же самое я испытывала, когда думала об Эллис, и даже это не совсем правдиво, потому что под грустью я на самом деле подразумевала черную дыру внутри меня, полную гвоздей, камней, битого стекла и слов, которых у меня больше нет.
Эллис, Эллис.
И хотя это правда, что я носила одежду из коробки забытых вещей, утверждать, что у меня ничего нет, было бы неверно, потому что у меня имелось кое-что, но они прятали это от меня. Мне показали его всего один раз: однажды вечером я смотрела фильм, и доктор Дули попросил меня подойти к посту медсестер. Когда я пришла туда, он достал из-под стола рюкзак – мой рюкзак. Дули очень высокий и красивый, такой красотой, что наделяет ее владельца уверенностью в собственной привлекательности. Это делает его жизнь намного проще, и он старается относиться ко всем нам, некрасивым, со снисхождением. Поэтому когда он произнес:
– Двое мальчишек подбросили это. Тебе он знаком? – Я была очарована его бархатистой щетиной и на мгновение ослепла от белозубой улыбки.
Я быстро схватила свой рюкзак, опустилась на колени, открыла его и сунула руки внутрь. Она была там. Бережно прижав ее к груди, я вздохнула с облегчением, потому что доктор Дули сказал:
– Не волнуйся, мы вынули содержимое.
Я взяла ее в руки – это была армейская аптечка. Я купила ее, когда мне было четырнадцать, и мы с Эллис прочесывали секонд-хенд Сент-Винсент де Пол на Западной Седьмой стрит. Металлическая коробка была с вмятинами, большой красный крест на крышке поцарапан, и краска уже облезала.
Я хранила в ней все: мои мази, бинты, осколки стеклянной банки в бархатном мешочке, сигареты, спички и зажигалку, пуговицы, браслеты, деньги, мои фотографии, обернутые в льняную ткань.
Я потрясла коробку – тишина. Я сунула руку глубже в зеленый рюкзак, но там тоже было пусто и темно. Исчезли носки и сменное белье, рулоны туалетной бумаги, контейнер для фотопленки с мелочью, пилюли в пакете, туго свернутое шерстяное одеяло. Не было и моего альбома с рисунками, ручек и угольных грифелей. Пропал фотоаппарат «Лэнд». Я взглянула снизу вверх на доктора Дули.
– Нам пришлось все вынуть, для твоей же безопасности.
Он протянул мне руку, даже руки его были прекрасны: тонкие пальцы и отполированные ногти. Я, проигнорировав этот жест, поднялась сама, вцепившись мертвой хваткой в аптечку и рюкзак.
– Ты должна отдать их мне. Мы сохраним все и отдадим тебе при выписке.
Он протянул руку и вытащил у меня рюкзак и аптечку, поместив их за стойку.
– Но ты можешь оставить это при себе.
Доктор Дули сунул мне в руки прямоугольный кусок льняной ткани. Мягкий лоскут сохранил в целости наши фотографии: мы с Эллис, Майки и Малыш Дэнни, прекрасные и неразлучные, до того, как все полетело к чертям.
Я направилась к себе, прижимая к груди фотографии, доктор Дули окликнул меня:
– Те мальчишки, они сказали, что сожалеют.
Я пошла дальше, но внутри, лишь на мгновение, я почувствовала нерешительность.
Следующим вечером, после несчастного случая с большим пальцем ноги, пришла Джен С. и застала меня за просмотром фотографий: с той жадностью, с какой я всегда думала об Эллис, когда позволяла себе. Я погрузилась в черно-белые фотографии нашей четверки – снимки на кладбище, мы дурашливо позируем, изображая рок-звезд, с сигаретами, зажатыми в углу рта; заячья губа Малыша Дэнни почти незаметна, прыщи Эллис едва различимы. Малыш Дэнни всегда говорил, что на черно-белых снимках люди получаются удачнее, и был прав. Фотографии маленькие и квадратные – старый фотоаппарат «Лэнд» где-то из шестидесятых годов, первый наподобие «Поляроида». Мне подарила его бабушка. Он с мембраной, и я чувствовала себя крутой. Пленку мы отыскали в фотомагазине при колледже Макалестера. Это был какой-то картридж, который вставлялся внутрь камеры, затем делалась фотография, отрезок пленки вытягивали сбоку и включали небольшой круглый таймер. Как только таймер жужжал, пленку извлекали, и вот они мы, опрятные, на черно-белой фотографии в стиле ретро, Эллис такая красивая с черными волосами. И рядом я, маленькая тихоня, руки скрещены на груди, дырявый свитер, жидкие волосы, выкрашенные в синий и красный в реальном цветном мире, выглядят серыми. Ведь любая бы выглядела ужасно рядом с Эллис…
– Круто.
Джен С. наклонилась ко мне, но я завернула фотографии обратно в ткань и задвинула их под подушку.
– Шизоид, – вздохнула она. – Ладно, не важно. Пойдем, Барберо ждет тебя в комнате отдыха. У нас для тебя сюрприз.
В комнате отдыха все еще витал запах попкорна после просмотра кино, на круглом столе пустая миска из-под него. Джен облизнула палец и провела по миске, слизывая остатки соли и затвердевшего масла. И прихрюкнула. Барберо скривил свои мягкие губы.
– Шумахер, – произнес он. – Ты меня сразила наповал.
Джен пожала плечами, вытирая мокрый палец о край мешковатой зеленой футболки.
Она порылась в одном из ящиков со всякой всячиной в поисках любимой колоды карт. В комнате отдыха разноцветные ящики были нагромождены друг на друга у стены цвета слоновой кости. Внутри лежали игральные карты, потрепанные коробки с карандашами, маркеры, игры.
Ряд из трех компьютеров стоял у стены. Барберо включил один из них и показал мне пальцем «прочь», пока сам вводил пароль.
– Смотри сюда, чокнутая.
Барберо кинул мне брошюру. Я наклонилась, чтобы поднять ее. Он печатал. «КУРСЫ АЛЬТЕРНА. ТО, ЧТО ВАМ НУЖНО» – появилась надпись на странице.
– Добрый доктор считает, что тебе нужно чем-то заниматься, чтобы обуздать приступы гнева, которые, судя по всему, у тебя случаются часто, а также твою странную привычку не спать по ночам. Так что, похоже, ты возвращаешься в школу, тупица.
Я перевела взгляд на Джен С. Она расплылась в улыбке, перетасовывая карты.
– Я буду твоей учительницей, – хихикнула она.
Барберо щелкнул пальцами у моего лица.
– Со-средоточься. Я здесь! Здесь.
Я пристально посмотрела на него.
Барберо побарабанил пальцами.
– Итак, дело вот в чем: ты будешь посещать только школьный сайт. Нельзя заходить в свои аккаунты в «Фейсбуке», «Твиттере», в почту – никуда, кроме школьных материалов. Шумахер, твоя подруга, вызвалась быть твоей учительницей, и она будет проверять твои тесты и остальную ерунду в конце каждого урока.
Он посмотрел на меня. Я не сводила с него глаз.
– Ты не хочешь этого, – сказал он, – добрый доктор говорит, что тебе придется принимать снотворное, чтобы спать, и у меня такое чувство, что ты и этого не хочешь. Она предпочитает, чтобы ты сидела тут, а не шаталась по коридорам, как ты делаешь. Потому что это очень странно.
Я не хотела принимать лекарства, тем более ночью, когда мне особенно страшно и я должна быть начеку. Доктора пичкали меня ими с тех пор, как мне исполнилось восемь лет, и до тринадцати. Риталин на меня не действовал. Я кидалась на стены и втыкала карандаши в жирный, похожий на облако живот Элисон Яблонски. После приема аддерола я наложила в штаны в восьмом классе; мама держала меня на домашнем обучении до конца учебного года. Она оставляла мне обед в холодильнике под прозрачной пленкой: сандвичи с пористым мясным рулетом, яичный салат с неприятным запахом на пропитанном влагой тосте. Золофт – после него я чувствовала, будто проглотила очень сильно сжатый воздух, и не могла его выдохнуть в течение нескольких дней. Многие девушки здесь сидели на лекарствах, они принимали стаканчики с таблетками с отвратительной покорностью.
Я сидела в кресле и печатала свое имя в поле «ВВЕДИТЕ ВАШЕ ИМЯ».
– Хороший выбор, чокнутая.
– Господи, Брюс, – сказала раздраженно Джен. – Ты что, пропустил занятие в медицинской школе, когда вам рассказывали про врачебный такт?
– Я проходил взаимоотношения врача с больными, детка. Дай знать, когда захочешь испытать на себе.
Он плюхнулся на коричневый потрепанный диван и достал айпод из кармана.
На одной стороне комнаты отдыха располагалось окно во всю стену. Шторы были открыты. На улице темно, больше десяти вечера. В нашем крыле четыре этажа; я слышала, как машины со свистом проносятся мимо по мокрому асфальту Риверсайд-авеню. Если бы я начала учиться, Каспер была бы рада за меня. В последний раз, когда я ходила в школу, меня вышвырнули в середине предпоследнего класса средней школы. Как будто это было в прошлой жизни.
Я всматривалась в экран, пытаясь прочесть абзац, но все, что я там видела, – это надписи каракулями «уродина» и «трусливая мразь» на двери моего шкафчика. Я ощутила во рту резкий вкус воды из унитаза, почувствовала, как вырываюсь, но меня держали за шею и смеялись. Руки начало покалывать, а в груди стало тесно. После того как меня выгнали из школы, все покатилось под откос. Стало еще хуже, чем раньше.
Я окинула взглядом комнату отдыха. Словно суетливая маленькая мышь, мысль о том, кто платит за это угощение, маячила в моей голове, но я гнала ее прочь. Моя мать годами готовила мясной рулет с луком и кетчупом и горкой картофельного пюре на гарнир на ужин, еще до того, как и это ушло из моей жизни. Мы не были обеспеченными; мы из тех, кто ищет мелкие монеты на дне кошельков и рюкзаков и ест пустую лапшу с маслом четыре вечера в неделю. Мысли о том, за чей счет я здесь, пугали меня и заставляли беспокоиться.
«Я внутри, в здании, в тепле, и я могу учиться, если это необходимо, чтобы остаться здесь», – думала я. Сейчас только это было важно. Чтобы остаться здесь, нужно следовать правилам.
Пальцы Джен быстро перемешивали и двигали карты. Звук был похож на птиц, спешащих к свободному дереву.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила Каспер.
Она каждый день спрашивала меня об этом. Раз в неделю то же самое спрашивали другие – иногда доктор Дули, когда он работал в дневную смену, или доктор со скрипучим голосом и туго убранными волосами, которая наносила тушь на глаза густым слоем. Кажется, ее звали Хэлен. Мне она не нравилась; от нее становилось холодно внутри. По воскресеньям, один раз в неделю, никто нас не спрашивал о самочувствии, и некоторые ощущали себя потерянными.
– Чувства переполняют меня! Мне нужно, чтобы кто-то услышал о моих ощущениях! – с издевкой говорила Джен С.
Каспер ждала. Я оправдала ее надежды – приняла решение.
Я написала о своих чувствах и толкнула бумагу через стол Каспер.
«Мое тело постоянно горит, сжигая меня день и ночь. Мне нужно остановить этот накал. Когда я привожу себя в порядок, моюсь и латаю себя, чувствую себя лучше. Я ощущаю прохладу и спокойствие внутри. Такое же ощущение возникает, когда трогаешь мох, растущий глубоко в лесу».
Кое-что я не написала: мне очень одиноко в этом мире, и я хочу содрать с себя плоть, оставить только кости и хрящи и идти прямо к реке, чтобы она проглотила меня, как случилось с моим отцом.
До того как папа совсем заболел, он брал меня с собой в длительные поездки на север страны. Мы парковали машину и шли вглубь по тропинкам среди благоухающих сосен и пышных елей, так далеко, что иногда казалось, будто наступила ночь – многочисленные кроны деревьев загораживали небо. Я тогда была еще маленькой и часто спотыкалась о камни, приземляясь на холмики мха. Я навсегда запомнила прикосновение холодного успокаивающего мха на своих пальцах. Отец мог долго идти.
– Я просто хочу побыть в тишине, – говорил он.
И мы все продолжали идти в поисках тихого места. В лесу не настолько бесшумно, как обычно думают люди.
После того как он умер, моя мама, словно краб, спрятала все внутри себя, от нее остался только панцирь.
Каспер закончила читать, она аккуратно сложила бумагу и засунула в папку на столе.
– Прохладный мох, – улыбнулась она. – Не самое плохое ощущение. Если бы только мы могли помочь тебе ощущать это без попыток нанести себе вред. Как нам это сделать?
Каспер всегда оставляла для меня чистые листы на столе. Я писала, пододвигала листы к ней. Она морщила лоб. Вытаскивала папку из ящика и вела пальцем вниз по странице.
– Нет, я не вижу альбома с рисунками в списке вещей из твоего рюкзака.
Она посмотрела на меня.
Я издала негромкий звук. Там, в альбоме, было все – мой собственный маленький мир. Я рисовала Эллис, Майки, короткие комиксы о себе, об улице, об Эване и Дампе.
Я почувствовала, как дрожат мои пальцы. Мне просто необходимо рисовать. Мне нужно было похоронить себя. Из меня опять вырвался негромкий звук.
Каспер закрыла папку.
– Я поговорю с мисс Джонни. Посмотрим, что она сможет сделать.
Мой отец – это сигареты и пиво в красно-белых банках. Это грязные футболки белого цвета и коричневое кресло-качалка, голубые глаза и колючая щетина на щеках, это «Ой, Мисти», когда мама неодобрительно смотрела на него. Он днями напролет не вылезал из того кресла, я сидела на полу у его ног, а он рисовал пастелью, карандашами или ручкой – солнце, дома, кошачьи морды. Он мог несколько дней не менять футболки, молчать или порой слишком много смеяться. Это был странный смех, который надламывал его изнутри, пока не превращался в плач; по моему лицу тоже текли слезы, когда я забиралась на него, и мы качались вперед-назад, вперед-назад, только биения сердец, пока не наступал вечер и мир не сгущал краски вокруг нас.