Кэт Деверо
Побег в Тоскану
– Мама, ты не хочешь к печке? Я посторожу.
Мать подняла на меня тусклые рассеянные глаза:
– Что? Нет. Он скоро вернется.
– Давай я хотя бы кофе тебе принесу?
Мать затрясла головой:
– Нет.
Другой ответ меня даже удивил бы. Мать ничего не ела и не пила, пока Акилле на задании – таков был ее уговор с Господом.
– Нет, спасибо. В буфете остался суп, – прибавила она.
Желудок у меня скрутило изжогой. Мысль о супе, этом безвкусном супе, на котором мы выживали всю войну, была отвратительна.
– Спасибо, мама, – сказала я и пошла на кухню греться.
Я сидела на большом стуле у печки, пытаясь читать отрывок из Мандзони[6], который нам задали по литературе, – а если вы прочитали «Обрученных» от начала до конца, то вы учились лучше меня, – когда послышался шум мотора, а секундой позже – радостный возглас матери:
– Акилле! Акилле, tesoro[7], вот и ты! Я так беспокоилась!
Дверь кухни открылась, потянуло ледяным сквозняком, и вошел Акилле. Его комбинезон был вымазан грязью, он растирал руки, но глаза сияли. Он всегда приходил с задания счастливый, будто победил в гонках, – да, думаю, так оно и было.
Мать суетливо вбежала следом.
– Стелла, лентяйка, поднимайся, дай брату присесть. Акилле, хочешь супа? Налей ему суп, – распорядилась она, не дожидаясь ответа сына. – А я скажу отцу, что ты вернулся. – И она вновь поспешила наружу, хлопнув дверью.
– Бога ради, не вставай, – сказал Акилле, когда я собралась подняться. – Тебе посидеть в тепле нужнее. Выглядишь – краше в гроб кладут.
– Хочешь супа? – спросила я, хотя уже знала ответ.
– Вот уж нет. – Акилле скривился. – За обедом я еле влил в себя миску этой жижи.
Брат подтащил к себе один из кухонных стульев, уселся верхом, сложив руки на спинке, опустил подбородок на руки и широко улыбнулся мне.
– Энцо говорит, ты ходил помочь монархистам, – сказала я. – С чего вдруг ты им понадобился?
– Я же лучший механик в Вальдане. А они своего лишились из-за немцев.
Я закрыла книгу, лежавшую у меня на коленях, и вцепилась в нее.
– А что случилось? Его арестовали?
– Застрелили. Они планировали налет на колонну грузовиков, которая шла во Флоренцию. Депортация пленных. – Акилле рассказывал так, словно такие вещи были обычным делом, но ведь тогда они и вправду были обычным делом. – Ребята залегли на обочине – и тут у парня сдали нервы. Он выскочил из укрытия на дорогу, как раз когда немцы уже подъезжали. – И Акилле сделал вид, что стреляет из винтовки.
– Значит, пленных они не освободили.
– Нет. И все из-за этого coglione[8]. Да еще и без механика остались. Хорошо, что я сумел помочь.
– И ты, конечно, явился туда в красном платке на шее?
– Конечно. – Акилле вытащил из кармана платок и помахал им у меня перед носом. – Думаешь, я дал им забыть, что им помог коммунист-безбожник?
Дверь кухни распахнулась. Акилле сунул платок в карман.
– Стелла! – недовольно сказала мать. – Заняла место у печки? И где суп для брата?
– Все нормально, мама. – Акилле подошел к матери и обнял ее за плечи. – Мне и так хорошо. Я не хочу есть. А Стелле нужно посидеть в тепле. Посмотри на нее. Она вся дрожит.
Я и правда дрожала, но не от холода, хотя и замерзла. Голову переполняли мысли обо всем, что произошло в этот день. Я словно собственными глазами видела, как грузовики, полные перепуганных людей, которых везут на смерть, беспрепятственно едут дальше.
Мать взглянула на меня с отрешенным пренебрежением. По ее лицу мне стало ясно, как мало я значу для нее в эту минуту, – не в том смысле, что она меня презирает, хотя, может быть, и презирала, – нет, я поняла, что едва ли что-то значу в ее мире. Мать повернулась к Акилле:
– Тогда помойся, пока отец не пришел. Я согрею воду. Стелла, сходи за корытом и начинай чистить картошку к ужину.
Акилле открыл было рот, чтобы возразить, но это было бы бесполезно. Я встала и отправилась выполнять указания.
3
Тори
Квартира прекрасна. Поистине прекрасна. Белые стены и зеленые жалюзи, пол – зелено-коричнево-кремовая плитка, которая в любом другом месте смотрелась бы уродливо, но это же Флоренция. Квартира совсем маленькая – наверное, кто-то поделил надвое старую гостиную, выкроив спальню, куда едва помещаются двуспальная кровать и комод.
Агент, Кьяра, распахивает окно и кивком подзывает меня. Высунувшись из окна, она указывает вверх и направо: над неровным рядом черепичных крыш царит громадный рыжий купол собора.
– Видите? – Обернувшись, Кьяра широко улыбается мне, и я знаю: она ждет, что я улыбнусь в ответ. Хочет, чтобы я пришла в восхищение.
Все открывшееся моим глазам и правда восхитительно, и рано или поздно я обязательно смогу восхититься. Мне бы только отдохнуть.
– Чудесно.
Я отступаю от окна. В этой гостиной-кухне-прихожей, укрытой от яростного полуденного солнца, поливающего жаром здание напротив, прохладно. Вот это хорошо.
– Триста пятьдесят евро в неделю, – объявляет Кьяра – субтильная, безукоризненно одетая женщина, наверное, моя ровесница, то есть тридцать с небольшим, в ее безупречном английском угадывается легкий американский акцент.
Кьяра – первый агент, которому я позвонила, потому что ее имя оказалось первым в списке, когда я загуглила «флоренция снять квартиру агент по недвижимости», и эта квартира – первая, которую Кьяра мне показала. Триста пятьдесят евро в неделю. Я пытаюсь произвести подсчеты в уме, но в голове туман.
– А в месяц?
– Вот это дело. – Кьяра снова улыбается. – Если вы хотите снять квартиру на весь месяц, то вам могут сдать ее за тысячу триста. Само собой, включая все коммунальные счета.
Квартира милая, улица милая, а мне хочется прилечь. В голове сквозь туман звучит голос – голос Дункана: «Тысяча триста евро в месяц за две комнатушки? Ты понимаешь, что тебя за дуру держат?»
– А если подольше? – спрашиваю я.
– Подольше? Месяца на два?
– Пока не знаю. Скажем, на год?
– Ладно, – говорит Кьяра. – Я поняла. Значит, вы в Италию надолго?
– Не знаю. Может быть. Я подумала, что надо попытаться, пока еще можно. Ну, знаете – вот будет Брекзит, и все. Мне кажется, лучше не тянуть.
– Чем собираетесь здесь заниматься? У вас уже есть работа во Флоренции?
– Я фрилансер, – объясняю я. – Писательница. Могу работать где хочу.
Кьяра изучает меня. Я вижу себя ее глазами: старая хлопчатобумажная рубашка, джинсы, длинные светлые волосы давно пора привести в порядок. Сероватая кожа – я недавно с самолета. Ботинки – ботинки хорошие, но явно деревенские и, не исключено, пахнут сыростью, потому что после пяти лет на ферме в Уэст-Хайленде все мои вещи пропахли сыростью. Но вот взгляд Кьяры переходит на сумочку – настоящую старую «Фенди», бабушкин подарок.
– Вы писательница, – говорит Кьяра, отчетливо подразумевая «Правда?».
– Да. Ну, занимаюсь всем понемножку. Немножко журналистикой, немножко пишу рекламу, немножко редактирую. В общем, разным.
Вопреки надежде, мои слова не убеждают Кьяру. Она выглядит явно встревоженной.
– И вы собираетесь быть фрилансером в Италии? Тогда должна вас предупредить: финансовое…
– Нет-нет. У меня в Соединенном Королевстве осталось довольно много клиентов. Честно сказать, я сейчас занимаюсь своим собственным проектом – заканчиваю книгу для «Суитин и Сыновья». Нон-фикшн. Разумеется, у меня с ними договор, – прибавляю я со всей уверенностью, какую мне отпустила природа.
Улыбка Кьяры включается снова. Ну слава богу.
– Это хорошо. Тогда все можно отлично устроить. Насколько мне известно, женщина, которая сдает квартиру, ищет съемщика надолго – во всяком случае, искала, когда мы разговаривали в последний раз. Это сильно облегчит дело. Сейчас я ей позвоню.
Выхватив из огромной сумки телефон, Кьяра удаляется в крошечную спальню, в телефон льется стремительный поток итальянской речи. Итальянский у меня довольно сносный, я поддерживала его на плаву – читала, слушала песни и смотрела итальянский «Нетфликс», пока Дункан в кровати, но сейчас мозг не в состоянии переключаться. Сегодня – не в состоянии. Я пялюсь в окно на ярко-желтые дома напротив. Наконец Кьяра возвращается.
– Хозяйка с удовольствием сдаст вам квартиру на долгий срок, – объявляет она, все еще прижимая телефон к уху. – Стоить будет тысячу сто в месяц, все счета на ваше имя. Придется повозиться с документами, но я вам помогу. Подходит?
– Отлично.
– Четыре плюс четыре или три плюс два?
Боже мой, опять считать. Только не это.
– Не поняла?
– Договор. – На лице Кьяры читается сомнение, наводила ли я хоть какие-то справки, прежде чем явиться во Флоренцию. Я и вправду их не наводила. – В Италии для случаев, когда жилье снимают надолго, есть договоры двух видов. Договор на четыре года с продлением еще на четыре года и договор на три года с продлением еще на два года. Есть договоры и на более короткие сроки, transitorio, но я не знаю, сможете ли вы с таким договором получить вид на жительство.
– Как угодно, лишь бы получилось.
– Когда хотите въехать?
– Как только смогу. Пока я живу в гостинице, но хотелось бы…
– Ладно, – кивает она и продолжает говорить в телефон по-итальянски.
А я снова гляжу в окно и жду, когда она переключится на меня.
– Окей, – говорит наконец Кьяра. – Если вы решите, что готовы, я набросаю план договора, и можно назначать встречу с Федерикой – это хозяйка. Встретимся здесь через несколько дней и подпишем договор. У вас есть юридический консультант?
– Нет. А он мне нужен?
– Я могу объяснить вам пункты договора, но вам понадобится человек, который его просмотрит. Ну и вся эта возня с видом на жительство, банком и так далее… – Кьяра делает неопределенный жест. – Скажем так, бумажек будет много.
– Честно говоря, мне не хочется делать больше, чем я обязана, – признаюсь я.
– Тогда вам точно нужен юрист. Я могу прислать вам несколько имен.
– Спасибо.
– Не за что. Хотите еще что-нибудь узнать про квартиру?
Я снова озираюсь. Квартира чистая, без всякого следа прежних обитателей; мебель белая, шиферно-серая и сливового цвета, совсем как в квартирах «для отпуска», да она и есть квартира для отпуска. На плите гейзерная кофеварка, на низеньком стеклянном столике веером разложены глянцевые туристические журналы. Я не могу ни вспомнить, ни заставить себя сходить и проверить, но в ногах кровати почти наверняка лежат свернутые мохнатые полотенца, перевязанные лентами. Мне вспоминается дом, который я покинула: огромное, вечно сырое чудище, его обстановка – побитые молью оленьи головы, зеленый ковер и портреты представителей рода Макнайр, ряды суровых укоризненных лиц.
– Нет, – говорю я. – Все отлично.
Кьяра колеблется. Взяв ключи со столика, на который она не глядя бросила их, когда мы вошли, она крутит связку на пальце.
– Точно? Вы уверены, что хотите снять эту квартиру?
– Уверена, – отвечаю я. Где-то глубоко внутри, под слоями горя и боли, под ватной усталостью я знаю, что не обманываю себя.
* * *
Помахав мне на прощанье, Кьяра выбегает на улицу, на ее дизайнерских кроссовках сверкают блестки. Я направляюсь в противоположную сторону, к пьяцца Дуомо, огромному неправильному четырехугольнику, посреди которого стоит собор. Хорошо бы найти где пропустить стаканчик. Всего половина четвертого, но уличные кафе уже заполнены людьми с большими пузатыми бокалами, в которых светится оранжевый апероль-спритц. Бабушка сочла бы их безнадежными туристами. Она знала все места, все потайные угловые пьяццы и роскошные бары во внутренних двориках частных, скорее всего, домов, но сегодня мне хочется побыть туристкой. Хочется побыть на солнце, среди людей.
Усевшись за столик возле бара, откуда открывается вид на боковой вход в собор, я заказываю негрони, и мне приносят тяжелый матовый стаканчик с коктейлем, небольшую миску с арахисом и оливками, а также глубокую тарелку с чипсами. Я вытягиваю ноги в теплое солнечное пятно и припадаю к стаканчику. Беспощадный алкоголь – джин, вермут и кампари, апельсиновая горчинка. Я снова отпиваю и отправляю в рот пригоршню чипсов. Может, еще заказать?
– Блаженствуете в отпуске?
Я оборачиваюсь. Мужчине за соседним столиком на вид лет сорок – дружелюбное, довольно живое лицо, темные волосы подернуты сединой. Он улыбается, от глаз бегут морщинки, и на миг у меня возникает желание рассказать ему всю правду.
«Я не в отпуске, я сбежала от мужа. Свалила от него в Италию, потому что так жить больше нельзя».
– Да, спасибо, – отвечаю я и чуть не прибавляю: «А вы?»
Потом думаю, что он же, скорее всего, итальянец. Наверное, из местных – хотя нет, местные вряд ли приходят здесь посидеть. Но тут появляется принаряженная компания из трех мужчин и одной женщины, которые набрасываются на него с объятиями, поцелуями и восклицаниями. Мужчина бросает на меня скорбный взгляд. Я беру свой стакан и перевожу взгляд на мрамор собора в зеленых прожилках. Кажется, я чувствую облегчение.
Мне не нужна вторая порция негрони. Одной вполне достаточно. Я не спала прошлую ночь, я не спала позапрошлую ночь, я вообще не помню, когда в последний раз высыпалась. Поднявшись на ноги, я чуть нетвердой походкой спускаюсь по виа дель Проконсоло к набережной и своему отелю. Входя в номер, я уже с ног валюсь от усталости. Я только чуть-чуть вздремну, думаю я. Чуть-чуть, до ужина. Всего с часик. Потом я приму душ, переоденусь, перейду на тот берег, попробую найти одно из любимых бабулиных мест и закажу тарелку пасты. Свернувшись на кровати калачиком, я моментально проваливаюсь в сон.
4
Тори
Я просыпаюсь от телефонного звонка. Вглядываюсь в экран. Уже почти семь утра. Звонит сестра, Чарли. В голове туман, во рту пересохло, с сестрой разговаривать не хочется, но ведь рано или поздно поговорить придется, так почему бы не сейчас? Я нажимаю «ответить» и подношу телефон к уху. Перекатившись на спину, гляжу в расписной деревянный потолок.
– Тори! – взвизгивает Чарли. – Тори, какого хе… что ты устроила? Ты где?
– Во Флоренции. – На заднем плане с грохотом носятся близнецы, сыновья Чарли, и ворчит Бен, ее муж.
– Очень смешно! Чертовски смешно! Стоило шевиотам начать ягниться – и ты отправилась развлекаться.
– То есть ты разговаривала с Дунканом.
– Разумеется, я разговаривала с Дунканом. Он вчера мне позвонил. Ну правда, Тори, ты поразительная эгоистка.
Розы на потолке похожи на тюдоровские, но они же не могут быть тюдоровскими? Или могут?
– Мне он не звонил, – говорю я.
– Меня это не удивляет. Он сам не свой, бедняга. Он в отчаянии.
– Любопытно.
– Что значит «любопытно»? – Чарли вздыхает.
– Хотелось бы взглянуть на Дункана в отчаянии. Я такого никогда не видела. То есть он, конечно, однажды несколько взволновался из-за лицензии на рыбалку, но, по-моему, это не в счет.
– Не понимаю, как ты можешь шутить в такую минуту!
Подступают слезы – горячие, едкие. Я тру глаза запястьем. Не хочу плакать, не хочу снова плакать.
– Слушай. – Как же меня раздражает этот ангельски терпеливый тон! Таким голосом Чарли говорит, когда один из близнецов Ведет Себя Неправильно – например, напрудил лужу на полу или хвастался пиписькой перед соседями. – Я все понимаю. Жить на ферме тяжело, ты устала. И недопонимание из-за бабушкиных похорон, естественно, стало для тебя последней каплей.
– Недопонимание?! Он пытался не пустить меня на похороны! И соврал насчет бдения. Я могла бы быть на службе с бабушкиными друзьями, могла бы проститься с ней как положено, вместе с людьми, любившими ее, а не в одиночку, в пустой холодной церкви, рядом с мамочкой, которая изображает Железную Леди. Кстати, спасибо, что бросила меня одну.
– Прекрати, это просто нечестно. Ты отлично знаешь, что…
– Почему он так поступил? – взрываюсь я. – Когда бабушка была жива, я так редко с ней виделась. Дункан прекрасно знал, как я по ней скучала, знал, что она для меня значила. Почему он так поступил, когда она умерла? Почему наврал?
– Может быть, – говорит Чарли, – он искренне считал, что ты не справишься с горем. Да ты ведь и правда плохо справляешься. Может, он рассудил, что правильнее будет один раз солгать, спокойствия ради.
– Ну-ну. С чего ты это взяла?
– Что?
– Да то, что он соврал всего один раз? Откуда тебе знать? – Слезы изливаются и катятся по щекам. – Я узнала про бдение, только когда Энджи мне сказала. Что еще он от меня утаил? А вдруг бабушка звонила мне из больницы? Вдруг я могла бы… – Голос срывается, и я разражаюсь рыданиями.
– Тори, сделай глубокий вдох и послушай. Ты проживаешь горе. – Какой у Чарли уверенный голос! – Ты проживаешь горе, а горе искажает наше восприятие. Заставляет нас поступать нерационально, и с тобой сейчас происходит именно это. Ты поступаешь нерационально, ты впала в подозрительность. Сделай паузу, поработай с чувствами, и потом вы с Дунканом сможете все обсудить. Я уверена – он поймет, что тебе нужно немного свободы. Если хочешь, я сама ему все объясню.
– Не надо, – с трудом говорю я.
– Мне не трудно. То есть у нас тут, конечно, слегка бардак – дети, проект развития общины, ах да, я же еще записала нас в волонтеры, бороться за сохранение красного коршуна, хотя не знаю, нужно ли за них бороться, вечно я этих тварей гоняю из сада, но ведь так важно показывать детям, что мы стараемся, – так, о чем я говорила? Конечно, я могу позвонить Дункану за тебя и объяснить, что ты сейчас сама не своя. Он наверняка обрадуется твоему возвращению, когда ты насмотришься на живопись или что ты там делаешь, и вы все уладите. Я-то никогда не была поклонницей Флоренции, – с ненужным лицемерием добавляет Чарли. – Я знаю, что ты ее обожаешь, знаю, что бабушка ее любила. Но давай начистоту: Флоренция – это просто Диснейленд для людей, которые считают себя культурными. И все же если тебе нужно побыть там несколько дней, чтобы привести голову в порядок, то кто я такая, чтобы судить?
– Я останусь здесь.
– Ну да, ну да. Наверняка ты сняла дорогущий номер с красивым видом и теперь освежаешь в памяти ваши с бабушкой чудесные поездки.
– Нет! – сдавленно вскрикиваю я. Делаю глубокий вдох и откашливаюсь. – Я хочу сказать, что останусь здесь. Я не вернусь. То, что сделал Дункан, – и это только то, о чем мне известно, – просто стало последней каплей. Я больше не могу так жить. Не могу.
– Тори, ты слишком остро реагируешь. Да, он принял субъективное решение. И не самое удачное. Но все мы время от времени оступаемся. Можно же хоть немного ему посочувствовать?
– Вот в этом-то вся главная проблема. Мне сочувствия не полагалось никогда. Дункан годами обращался со мной как с грязью. Годами. Не знаю, видел ли он вообще во мне человека.
– Что значит «как с грязью»? – Чарли будто искренне недоумевает. – Прости, но это на него не похоже.
– И тем не менее. Тебе что, нужны доказательства?
– Да. Вообще-то нужны.
– Ладно. – Я на минуту закрываю глаза, перебирая отвратительные воспоминания, которые так и рвутся наружу. – Ладно. Помнишь, вы с Беном и мальчиками приезжали к нам на Рождество? Еще были тетушка Дункана, Рода, и пара его родственников, и старинный приятель из колледжа – не помню, как его звали, помню только, что от него противно пахло и что он упорно называл меня Вики.
– Ну, такое точно не забудешь. Нам всем было так хорошо!
Нельзя кричать на нее. Нельзя.
– Ладно. Помнишь, что было после ужина? Когда я слегка перебрала и споткнулась о ковер, когда вносила рождественский пудинг? Я тогда растянулась на полу, вся в пудинге и трусы напоказ, а вы смеялись до посинения.
– Еще бы! Это было уморительно.
– Вот и Дункан решил, что это уморительно. И всем рассказал. Всей деревне. Рассказал и коновалу, и ветеринару, и человеку, который у нас вроде трубочиста. Рассказал пастору местной церкви, когда тот зашел на чашку чая. Наверное, и сейчас еще рассказывает.
– Тори…
– И по какой же причине я тогда перебрала? – напористо продолжаю я. – Почему я вообще в тот вечер столько пила? Уж не потому ли, что Дункан зудел мне в уши весь день, плевался ядом при каждой возможности? Я надела то красное платье с юбкой-солнцем – помнишь? – и ожерелье, которое подарила мне бабушка. Черт, как же я любила это платье.
– Ты выглядела очень мило. – В голосе Чарли слышатся осторожные нотки. Ну да. Она же разговаривает с неуравновешенной личностью.
– А вот Дункан говорил совсем другое. Он говорил, что мне не стоило надевать красное – слишком уж оно мне в цвет лица. Указал и на валики на талии, и на мокрые пятна под мышками, а стоит мне наклониться – и сиськи наружу. Дункан же был на кухне – предполагалось, что он помогает мне с коньячным маслом[9], сливками и прочим. И вот когда я уже собралась нести этот проклятый пудинг, он сунулся к самому моему уху и сказал, что мне должно быть стыдно. Что я – позорище, и вы все смеетесь надо мной, стоит мне отвернуться. И неудивительно, ведь в платье с глубоким вырезом да плюс вульгарное ожерелье я выгляжу как растолстевшая дама полусвета в отставке. Вот что он мне сказал.
На том конце молчание. Теперь-то Чарли наверняка меня поймет, думаю я. Уж кто-то, а моя справедливая, честная, безупречно надежная сестра должна меня понять.
– Мы тогда все прилично набрались, – произносит наконец Чарли. – А в пьяном виде человек может ляпнуть такое, о чем потом станет сожалеть. Я не меньше твоего ненавижу, когда гнобят людей, но Дункан порядочный человек, и я просто не могу поверить, что он действительно хотел…
– Мне пора. – Приходится соврать: я чувствую, что вот-вот снова расплачусь.
– Подожди! – В голосе Чарли сквозит отчаяние. – Тори, подожди, я просто…
– Что?
– Не понимаю. Просто не понимаю. Я сочувствую тебе, смерть бабушки для тебя тяжелый удар, это естественно, и я согласна, что Дункану случается бывать слегка бестактным, но рвать отношения, которым десять лет, из-за того, что он пару раз оступился… Ну правда. Он тебя не бил, не изменял тебе. (Надо же, как она в этом уверена!) Чего ты хочешь?
– Знаешь, мне недостаточно, чтобы меня не били и не изменяли мне. И история с бдением – это не пустяки. Он не оступился, Чарли. Он вообще такой, когда посторонние его не видят. Он бессердечный. Ты просто не хочешь мне верить.
– Нет, правда… – умоляет Чарли, но я бросаю трубку.
Сколько же трудных разговоров ждет меня впереди. Надо бы разделаться с ними, но я не могу подняться. Я не сплю, но и не до конца проснулась – лежу в каком-то оцепенении. Уже почти одиннадцать, когда дзынькает телефон – пришло сообщение от Кьяры.
«Ciao, Тори. Высылаю проект договора – я сделала кое-какие примечания по-английски – и список флорентийских юристов. Возможно, вы захотите взглянуть на него. Они все хорошие специалисты, но самого первого, Марко, я знаю лучше всего. Он консультировал некоторых моих клиентов из-за границы, они остались вполне довольны. A presto[10]. Кьяра»
– Тогда, значит, Марко, – бормочу я.
Глаза болят, горло саднит, в висках предостерегающе постукивает – верный признак, что пора принять дозу кофеина. Пока не добуду кофе, никому звонить не стану.
* * *
Мне хочется выглядеть настоящей флорентийкой. Я выплываю из гостиницы под весеннее солнце в своей лучшей, почти немятой льняной рубашке (все итальянцы еще в шарфах и блестящих стеганых куртках, но все же) и, пройдя по набережной, ныряю в лабиринт улиц за галереей Уффици, намереваясь отыскать маленький бар, где можно выпить эспрессо и съесть большую булочку с сахарной глазурью. Но, маневрируя между людьми с чемоданами, людьми, которые держатся за руки, и людьми, которые внезапно останавливаются как вкопанные, глядя в телефон, я замечаю кокетливую доску-раскладушку с обещанием бранчей. Я заглядываю в огромную витрину. Людям, сидящим в кафе, подают яичницу с беконом и большие кружки кофе. О боги, а вон и чайник. Подходит.
В кафе царит приятное оживление. По моим прикидкам процентов пятьдесят – хипстеры, двадцать пять – законодатели мод в причудливых одеяниях из небеленых холстин, оставшиеся двадцать пять процентов составляют американские студенты по обмену в спортивной одежде. Мне удается найти столик у окна; после бекона, яичницы, тоста (хлеб, конечно, дрожжевой), большого стакана свежевыжатого апельсинового сока и половины чайника «Инглиш брекфаст» я нахожу в себе силы позвонить Марко.
Марко берет трубку сразу.
– Конечно, – отвечает он, когда я рассказываю ему о квартире, виде на жительство и банке. – Сегодня утром у меня как раз окно. Может быть, встретимся?
– Я свободна весь день.
– Вы сейчас где? Я смогу подойти к вам, скажем… через полчаса?
– Я в заведении, которое назвается «Дитта Артиджинале».
– В каком из них? Которое на виа де Нери или на виа делло Спроне?
– Э-э…
– Вы на северном берегу реки или на южном?
– На северном.
– Прекрасно. Я работаю рядом. Сможете немного подождать?
– Без проблем. – Я бросаю взгляд на полупустой чайник – да, вполне успею заказать еще – и прибавляю: – Мне пока нужно кое-что написать.
А затем меня охватывает стыд, потому что это правда. Проклятая книга.
– Ну тогда договорились. A presto, Тори.
Я допиваю чай, заказываю еще, выпиваю половину нового чайника, съедаю колоссальный пончик с сахарной глазурью и только после этого чувствую себя морально готовой достать планшет и открыть файл. Моя самая первая книга уже почти готова… черт, будет готова через три месяца. Шестнадцать тысяч слов написано, осталось написать еще тридцать тысяч. «Пособие по жизни в горах для шотландских леди».
Ну и название, чистый идиотизм.
Это идея моего агента, Риченды. Ну ладно, идея написать книгу принадлежала мне. Я несколько лет писала всякое разное, в том числе условно юмористическую колонку для «Современной сельской жизни» – признания бывшей горожанки, «курс по ощипыванию фазанов для начинающих», «лучшие резиновые сапоги дешевле семидесяти пяти фунтов: обзор рынка», – и наконец мне захотелось написать что-нибудь основательное. Что-нибудь настоящее. Захотелось, чтобы на полке стояла книга с ISBN, с моим именем – то, что я смогу гордо продемонстрировать людям, которые говорят: но вы же не настоящая писательница? Вас же не печатали по-настоящему, ха-ха? И вот в позапрошлом году, после того как одна особенно гнусная компания охотников завалилась спать, вдоволь потешившись на мой счет, я составила заявку на книгу. Заявка вышла не самая удачная, но меня подстегивал праведный гнев. Я собрала свои последние колонки в один файл и по электронной почте отправила их в несколько литературных агентств.
Риченда откликнулась на следующий же день. Она спросила, можем ли мы обсудить все по телефону. С того дня все и завертелось, потому что Риченда – человек, мягко говоря, деятельный, к тому же она твердо знает, что примет, а чего не примет Рынок.
– Мажорная сатира на сельскую жизнь ушла в прошлое, – хрипло тянула Риченда, такой выговор был в моде в Лондоне восьмидесятых. – Она умерла вместе с Джилли Купер[11].
– Джилли Купер жива, – возразила я.
– Да, дорогая, слава богу. Но в наши дни… Чтобы справиться с темой, вам придется стать второй Джилли Купер. К сожалению. То, что вы мне прислали, конечно, хорошо, и, смею сказать, несколько лет назад я сумела бы продать такую книгу. Но сегодня? Нет-нет, сегодня вы должны предложить рынку историю. Угасающий аристократический род, юная дочь-бунтарка противостоит своей токсичной матери…
– Мама не токсичная, – вставила я. – Она просто немного старомодна.
– Противостоит своей токсичной матери, – повторила Риченда. – Она убегает, чтобы сочетаться браком со своей студенческой любовью; неожиданно выясняется, что молодой человек – вот это да! – хайлендский лэрд[12], он трудится не покладая рук. Весьма вдохновляющая история, и она хорошо рассказывается. Именно такая история, моя милая, нужна Рынку. Кстати, а отец что говорит о вашем выборе?
– Отец уже умер.
– Тем лучше, – сказала Риченда.
Так и родилось «Пособие по жизни в горах для шотландских леди». Я неплохо справлялась; дело было на мази благодаря Риченде, которая сумела продать меня «Суитин и Сыновья» – впечатляюще крупному издательству. В первые месяцы книга поддерживала меня. Усаживаясь писать, я напоминала себе, почему, когда на Дункана, отучившегося в Оксфорде, свалилось управление поместьем, я не раздумывая последовала за ним в Шотландию, хотя объединяло нас лишь то, что мы оба рано лишились отцов. Когда я усаживалась писать, то снова и снова напоминала себе, почему я бросила журналистскую стажировку, которая далась мне с таким трудом, почему оставила свою уютную квартирку, оставила всех своих друзей и переехала туда, где у меня не было никого, кроме Дункана. Я так любила его, так хотела покинуть свой мир ради его мира!
Но этой зимой, когда лил дождь, когда опять забарахлил нагреватель, когда нахлынула очередная толпа дурно воспитанных девиц и биржевых брокеров, которые являлись на бесконечные выходные впустую палить по толстым глупым фазанам, книга перестала казаться мне креативной документалистикой и стала ощущаться как натужное вранье. Я изо всех сил пыталась продолжать, но в итоге прекратила, да так и не начала снова. И вряд ли начну теперь.
Я еще не известила Риченду, что не успею сдать книгу в срок. Но известить-то надо. Я открываю почту и набираю:
Здравствуйте, Риченда! Я…
– Тори?
Я поднимаю глаза. Возле моего столика стоит мужчина, худощавый и на вид нервный. Элегантный темно-синий костюм, накрахмаленная рубашка без галстука. Какой-нибудь другой мужчина в таком прикиде выглядел бы напыщенно, но на нем костюм смотрится идеально.
– Да, – говорю я.
– Марко, – представляется он и протягивает руку.
Я пожимаю ее и жестом приглашаю «присаживайтесь», а он жестом дает понять «я только закажу что-нибудь», и мы неловко улыбаемся друг другу.
– Хотите что-нибудь? – спрашивает он.
– Нет, спасибо.
– Как скажете. Договор у вас есть, верно?
Я с облегчением закрываю недописанное письмо и открываю договор. Марко, с чашкой эспрессо, садится рядом, и я разворачиваю планшет к нему.
– Спасибо. – Марко читает, размешивая сахар в кофе. – Все в порядке, – говорит он наконец. – Три плюс два, уведомление за три месяца, депозит за два месяца, гонорар Кьяры в размере месячной оплаты… хорошо. Как у вас с итальянским?
– Со скрипом. Но Кьяра сделала для меня несколько примечаний.
– Хорошо. У вас есть вопросы?
– Нет. Но я пока просто не знаю, какие вопросы задавать.
– Вы правы. Давайте я внимательно прочитаю договор, и прежде чем вы что-нибудь подпишете, мы с вами вдвоем по нему пройдемся. Вы все равно не сможете ничего подписать, пока не покончите с формальностями. У вас есть итальянский налоговый код?
– Я только вчера прилетела.
Усмешка краем рта. Какой он привлекательный, когда ухмыляется.
– Времени зря не теряете.
– Не вижу смысла затягивать.
– Это правильно. Итальянские бюрократы и так работают медленно, незачем задерживать машину еще больше. Налоговый код получить проще простого, но он вам понадобится абсолютно везде: чтобы открыть счет в банке, чтобы подписать договор аренды, чтобы получить номер мобильного телефона, чтобы получить вид на жительство и медицинскую страховку – ну и для уплаты налогов, конечно. У вас есть договор с итальянским работодателем?