Курт Воннегут
Времетрясение. Фокус-покус

Траут умолк на мгновение, поправил пальцем вставную челюсть и продолжил: «Я мог бы написать настоящий бестселлер, если бы мне хватало терпения создавать живых персонажей из плоти и крови. Может быть, Библия и вправду великая книга на все времена, но самой массовой и популярной все равно будет книга о том, как красивый мужчина и красивая женщина замечательно проводят время, страстно совокупляясь друг с другом, и при этом отнюдь не стремятся связать себя узами брака, а потом расстаются, пока им обоим еще не приелась вся эта история».

Мне сразу вспомнился случай со Стивом Адамсом, одним из трех сыновей моей сестры Элли, которых мы с моей первой женой Джейн усыновили, когда злосчастный муж Элли, Джим, погиб в железнодорожной катастрофе. Поезд, в котором он ехал, сорвался с разводного моста в Нью-Джерси. А через два дня после гибели мужа Элли умерла от рака.

Когда Стив учился на первом курсе в Дартмуте, он приехал домой в Кейп-Код на рождественские каникулы. Помнится, он тогда чуть не плакал. Потому что прочел одну книгу, которую им надо было читать по программе. «Прощай, оружие!» Эрнеста Хемингуэя.

Стив, сейчас уже взрослый, солидный дядька, сценарист комедийных фильмов, был тогда до такой степени «убит» этой книгой, что я решил ее перечитать, чтобы понять, что его так пришибло. Как оказалось, «Прощай, оружие!» – это мощный удар по институту брака. Герой Хемингуэя ранен в бою. В госпитале он влюбляется в медсестру. Она отвечает ему взаимностью. Они проводят медовый месяц вдали от полей сражений, вкусно едят, пьют вино. Официально они еще не женаты. Она забеременела, тем самым как бы подтвердив, что он настоящий мужчина – хотя никто в этом и не сомневался!

Она и ребенок погибают, и герою не приходится устраиваться на постоянную работу, покупать дом, страховку и прочую дребедень – и у него остаются прекрасные воспоминания.

Я сказал Стиву: «Хемингуэй сделал так, что тебе захотелось плакать, но это были бы слезы облегчения! Все шло к тому, что парню пришлось бы жениться и остепениться. И вдруг – раз – и жениться не надо. Уф! Чуть не попался!»

Траут сказал, что ему вспоминается лишь одна книга, в которой пренебрежительное отношение к браку прослеживается столь же явно, как и в «Прощай, оружие!»

Я спросил: «Это какая?»

Он ответил, что это «Уолден» Генри Дэвида Торо.

«Отличная книга», – заметил я.

24

В своих лекциях в 1996 году я говорю, что половина браков в Америке распадается потому, что у большинства из нас уже нет настоящей большой семьи. В наше время, когда ты женишься или выходишь замуж, ты получаешь только одного человека.

Я говорю, что семейные ссоры происходят не из-за секса, не из-за денег и не из-за того, кто в семье главный. На самом деле муж и жена таким способом высказывают друг другу: «Мне мало тебя одного!»

Зигмунд Фрейд говорил, что не знает, чего хотят женщины. Я знаю, чего хотят женщины. Они хотят, чтобы вокруг была куча народу, чтобы было с кем поговорить.

По аналогии с «человеко-часами» Траут придумал замечательное понятие «супруго-часы», единицу учета времени супружеской близости. Один супруго-час соответствует часу фактической близости между мужем и женой, когда они по-настоящему замечают друг друга, то есть осознают, что рядом находится близкий им человек, и разговаривают друг с другом, не срываясь при этом на крик, при условии, что им действительно хочется поговорить. В своем рассказе «Золотая свадьба» Траут пишет, что им даже не обязательно разговаривать: провести полноценный супруго-час можно и в полном молчании.

«Золотая свадьба» – еще один рассказ Траута, спасенный от гибели в мусорном баке стараниями Дадли Принса. Это история о владельце цветочного магазина. Ему хочется как-то расширить свой бизнес, и он придумал такую штуку: он убеждает семейные пары, в которых муж и жена почти все время проводят вместе – может быть, оба работают на дому или содержат какое-то семейное предприятие, – что они имеют законное право праздновать несколько годовщин свадьбы в год.

Он подсчитал, что супружеская чета, в которой муж и жена работают в разных местах, набирает в среднем четыре супруго-часа ежедневно по будним дням и шестнадцать супруго-часов – в выходные. Сон в расчет не идет. Таким образом, мы получаем стандартную супруго-неделю в тридцать шесть супруго-часов.

В году пятьдесят две недели. Умножаем тридцать шесть на пятьдесят два и получаем, если округлить, стандартный супруго-год в тысячу восемьсот супруго-часов. То есть всякая семейная пара, набравшая такое количество супруго-часов, имеет полное право праздновать годовщину свадьбы – с цветами, подарками, все как положено, – даже если они «наработали» эти часы лишь за двадцать недель!

Если бы семейные пары набирали свои супруго- часы в таком темпе (а у меня так и было с обеими женами), они могли бы справлять рубиновую свадьбу уже через двадцать лет совместной жизни, а золотую – через двадцать пять!

Я не собираюсь вдаваться в подробности своей личной жизни. Скажу только, что женщины волнуют меня до сих пор: мне нравятся их соблазнительные фигуры, а желание ласкать женские груди и попки умрет только вместе со мной. И еще я скажу, что занятие любовью, если все происходит искренне, – это одна из лучших идей, вложенных Сатаной в яблоко, которое змей отдал Еве. Я бы даже назвал ее самой лучшей. Но джаз, безусловно, на первом месте.

25

Муж Элли, Джим Адамс, и вправду погиб в железнодорожной катастрофе, когда поезд, в котором он ехал, сорвался с разводного моста. И это действительно случилось за два дня до смерти Элли. Иной раз реальность бывает покруче любого вымысла!

Джим влез в долги, прогорев на производстве игрушки своего собственного изобретения. Это был тонкий резиновый мячик, наполненный мягким пластилином. Комок пластилина с кожей!

На мячике была нарисована веселая рожица клоуна. Ее можно было растягивать и сжимать как угодно. Например, сделать рот до ушей, или вытянуть нос, или вдавить глаза. Джим назвал клоуна Рожа-Корежа. Игрушка не пользовалась спросом. Больше того, из-за Рожи-Корежи Джим оказался по уши в долгах.

У Элли и Джима было четверо сыновей. Один из них на момент смерти обоих родителей был еще грудным младенцем. Никто из этих людей не просил, чтобы их рожали.

Многие мальчики и девочки в нашей семье – как, например, Элли – имеют врожденные способности к рисованию, лепке, живописи и т. п.

Две наши с Джейн дочери, Эдит и Нанетт, стали профессиональными художницами. У них проходят выставки, их картины продаются. Как и картины нашего сына Марка. И мои собственные работы. Элли тоже могла бы стать художницей, если бы у нее было желание развивать свой талант и добиваться успеха. Но, как я уже где-то писал, она заявила: «Если у тебя есть талант, это еще не значит, что его обязательно нужно к чему-нибудь применять».

В романе «Синяя борода» я писал: «Бойтесь богов, дары приносящих». Мне кажется, когда я писал эту фразу, я думал об Элли. И во «Времетрясении-1», когда Моника Пеппер выводит лозунг «НА ХУЙ ИСКУССТВО!» ярко-оранжевой и красной краской на двери академии, – я тоже думал об Элли, когда сочинял эту сцену. Элли не знала, что есть такая организация, Американская академия искусств и литературы – тут я уверен практически на сто процентов, – но ей бы понравилась эта надпись, будь она сделана хоть на заборе.

Когда Элли была совсем маленькой, наш отец, архитектор, приходил в такой бурный восторг от любого ее рисунка, словно ему предъявляли творения нового Микеланджело. А ей каждый раз становилось неловко и стыдно. Она была далеко не дурочкой и могла отличить хорошее от плохого. Она понимала, что у нее нет никаких выдающихся талантов, и каждый раз, когда папа расхваливал ее посредственные рисунки, он, сам того не желая, укреплял ее в этой мысли и портил все скромное удовольствие, которое Элли, не ожидавшая от себя слишком многого, могла бы получить от самого процесса рисования.

Наверное, Элли казалось, что к ней относятся снисходительно и осыпают ее неумеренными похвалами лишь потому, что она симпатичная девочка. Настоящим художником может стать только мужчина.

Когда мне было десять, Элли – пятнадцать, а нашему старшему брату Берни, прирожденному ученому – восемнадцать, как-то за ужином я сказал, что женщины не бывают великими личностями. Даже лучшие повара и модельеры – это всегда мужчины. И мама вылила мне на голову кувшин воды.

Но и у мамы был пунктик по поводу Элли. С тем же нещадным восторгом, с каким папа расхваливал Эллины рисунки, мама строила планы на будущее. Она считала, что Элли должна выйти замуж за богатого человека, потому что для девочки самое главное – сделать хорошую партию. Во время Великой депрессии родители пошли на немалые жертвы, но все-таки наскребли денег, чтобы отдать Элли в Тьюдор-Холл, частную привилегированную школу для девочек, где учились дочери самых влиятельных и богатых людей Индианаполиса. Эта элитная школа, «Институт благородных девиц», располагалась всего в четырех кварталах к югу от Шортриджской средней школы, где учился я сам и где Элли могла бы получить то же самое, что и я, то есть совершенно бесплатное, более демократичное, более качественное образование и плюс к тому полноценное, увлекательное общение с особями противоположного пола.

Родители моей первой жены Джейн, Харви и Райя Кокс, делали все то же самое: отдали свою единственную дочь в Тьюдор-Холл, покупали ей дорогую одежду и платили безумные деньги, которые были отнюдь не лишними, за членство в Вудстокском гольф-клубе, – и все это ради того, чтобы Джейн могла выйти замуж за человека из влиятельной и богатой семьи.

А когда закончилась Великая депрессия, а за ней и Вторая мировая, все из себя утонченные бесприданницы с аристократичными манерами и изысканным вкусом богатых наследниц обесценились напрочь. Теперь сама мысль о том, что мужчине из высшего общества Индианаполиса, отпрыску богатой и влиятельной семьи позволят жениться на женщине, у родителей которой нет даже приличного ночного горшка, стала казаться такой же нелепой, как и мысль продавать резиновые мячики с пластилином внутри.

Бизнес есть бизнес.

Так что Элли достался в мужья Джим Адамс, обаятельный, видный, веселый красавец без профессии и без гроша за душой, служивший во время войны в армейском пресс-центре. И это был лучший из всех вариантов. Выбор у Джейн тоже был небогат – незамужние женщины в то время хватали чуть ли не первое, что подвернется, – ей достался демобилизованный рядовой первого класса, который ушел на войну добровольцем, чтобы его не вышибли из Корнеллского университета за хроническую неуспеваемость, и который не знал, что ему делать теперь, когда нас всех снова пришибло свободой воли.

Но прошу заметить: у Джейн были не только дорогие наряды и отточенные манеры богатой наследницы. Она с отличием окончила Суортморский колледж и писала замечательные рассказы!

Я подумывал, не податься ли мне в науку. Может быть, из меня бы и вышел какой-нибудь средней руки ученый – все-таки я худо-бедно учился в университете.

26

В третьем издании «Оксфордского словаря цитат» есть одно интересное высказывание английского поэта Сэмюэла Тейлора Кольриджа. Задача поэта, по мнению Кольриджа, заключается в том, чтобы «вызвать у читателей ту готовность к временному отказу от недоверия, которая и составляет основу поэтической веры». Эта готовность поверить в любую, даже самую безумную фантазию, пожалуй, и есть главная составляющая того удовольствия, которое мы получаем от стихов, а также от романов, рассказов и драматических произведений. Хотя фантазии некоторых писателей настолько абсурдны, что в них невозможно поверить при всем желании.

Взять, к примеру, вот этот отрывок из «Моих десяти лет на автопилоте» Килгора Траута: «В Солнечной системе есть планета, где живут полные придурки, которые миллион лет даже не подозревали, что у их планеты есть вторая половина. Они узнали об этом всего лишь пятьсот лет назад! Пятьсот лет назад! И при этом они называют себя Homo sapiens. Вы говорите, как все запущено?! Это еще ничего! На второй половине планеты все было запущено еще больше. Пятьсот лет назад у тамошних жителей не было алфавита! Они еще не изобрели колесо!»

Так мы вам и поверили, мистер Траут.

* * *

Можно подумать, что Траут высмеивает индейцев, которые, казалось бы, и так уже были изрядно наказаны за свою глупость. Ноам Хомский, профессор лингвистики Массачусетского технологического института, где мой брат, мой отец и мой дед получили дипломы о высшем образовании и откуда отчислили моего дядю по матери Пита Либера, так вот, Ноам Хомский приводит такую статистику: «По современным оценкам, численность населения коренных жителей Латинской Америки составляла примерно восемьдесят миллионов человек на момент, когда Колумб «открыл», как это у нас называется, Америку. А территории к северу от Рио-Гранде населяло еще около двенадцати – пятнадцати миллионов человек».

Хомский продолжает: «К 1650 году почти девяносто пять процентов индейцев Латинской Америки было уничтожено, а ко времени окончательного определения наземных границ США численность коренных жителей континента сократилась до 200 000 человек».

Лично мне кажется, что Траут отнюдь не глумится над нашими аборигенами. Просто он поднимает вопрос – намекает так тонко, что намек остается непонятым, – в самом ли деле великие открытия, вроде обнаружения другого полушария или общедоступной атомной энергии, принесли людям радость и счастье?

С моей точки зрения, открытие атомной энергии только добавило людям тревог и проблем. И кстати, наши аборигены были гораздо счастливее, пока их не «открыли» бледнолицые люди с другой половины планеты. Да и у самих «великих открывателей», знавших колесо и алфавит, ничуть не прибавилось радости в жизни.

Но я опять же потомственный пессимист с депрессивным уклоном. Наверное, поэтому я так хорошо и пишу.

* * *

Точно ли два полушария лучше, чем одно? Я расскажу один случай, хотя понимаю, что в качестве научного доказательства такие житейские эпизоды не стоят и комариного плевка. Мой прадед по материнской линии переехал из одного полушария в другое и как раз успел поучаствовать в нашей антигражданской Гражданской войне. Он воевал на стороне северян и был ранен в ногу. Его звали Питер Либер. Питер Либер купил в Индианаполисе пивоварню, и дела пошли в гору. Его пиво получило золотую медаль на парижской Всемирной выставке в 1889 году. У прадеда был свой секрет: он добавлял в пиво кофе.

А потом Питер Либер передал все дела сыну, моему деду по матери, и вернулся в родное полушарие. Решил, что там ему нравится больше. Кстати, помните ту знаменитую фотографию из наших школьных учебников, где иммигранты, приехавшие в Америку, вроде как высаживаются на берег? Так вот, мне говорили, что на этом снимке люди на самом деле садятся на корабль, чтобы вернуться домой.

Это полушарие – вовсе не рай на Земле. Здесь моя мать покончила с собой, здесь упал с моста поезд, в котором ехал муж моей сестры.

27

Траут сказал мне, что первый рассказ, который ему пришлось написать заново после того, как времетрясение перебросило его обратно в 1991 год, назывался «Собачий корм». В нем говорилось о безумном ученом по имени Флеон Суноко, работавшем в научно-исследовательской лаборатории при Национальном институте здравоохранения в Бетесде, штат Мэриленд. Доктор Суноко был уверен, что у всех «башковитых» людей в голове установлен крошечный радиоприемник и что все гениальные идеи передаются в их гениальные головы откуда-то извне.

«Этим умникам наверняка кто-то подсказывал», – сказал мне Траут в «Занаду». Он так мастерски изображал бесноватого доктора Суноко, что, казалось, и сам верил в то, что где-то есть некий огромный компьютер, который посредством радиоволн подсказал Пифагору о соотношении между сторонами прямоугольного треугольника, Ньютону – о силе тяжести, Дарвину – об эволюции, Пастеру – о микробах, Эйнштейну – о теории относительности, и т. д., и т. п.

«Может быть, этот компьютер, где бы он ни был и чем бы он ни был, лишь притворяется, будто он нам помогает. Может быть, на самом деле он пытается нас убить – перегрузить наши тупые мозги, которые просто не выдержат столько думать», – сказал Килгор Траут.

Траут сказал, что он был вовсе не против написать «Собачий корм» еще раз. И «Собачий корм», и еще триста с лишним рассказов, которые он сочинил по второму разу и опять выкинул на помойку до того, как нас снова пришибло свободой воли. «Писать, переписывать – мне без разницы, – сказал он. – Вот смотри, мне уже восемьдесят четыре, а меня по-прежнему радует и увлекает сам процесс. Причем увлекает и радует точно так же, как и тогда, когда мне было всего четырнадцать, и я вдруг обнаружил, что если взять ручку и положить перед собой чистый лист, то рассказ пишется сам собой».

«Хочешь знать, почему я называюсь Винсентом Ван Гогом? – спросил меня Траут. Тут, наверное, стоит упомянуть, что настоящий Винсент Ван Гог, нидерландский художник, какое-то время жил и работал на юге Франции. В настоящее время его картины считаются ценнейшими сокровищами мирового искусства и стоят каких-то неимоверных денег, а при жизни художнику удалось продать всего-навсего две работы. – Вовсе не потому, что он, как и я, не заморачивался на свой внешний вид и питал отвращение к женщинам, хотя, безусловно, это тоже немаловажно».

«Самое главное, что нас объединяет с Ван Гогом, – продолжал Килгор Траут, – это его и мое отношение к тому, что мы делаем. Он писал картины, которые поражали его самого – поражали своей выразительностью и значимостью, – хотя все остальные считали, что эти картины не стоят и ломаного гроша. А я сочиняю рассказы, которые поражают меня, хотя все остальные считают, что моя писанина не стоит и ломаного гроша».

«Чего еще желать от жизни?!»

Траут не нуждался в признании. Он был сам себе и писателем, и благодарным читателем. Благодаря этой самодостаточности он совершенно спокойно воспринял времетрясение и даже ни капельки не удивился. Для него это была просто очередная дурацкая выходка мира за пределами его личной вселенной. Очередной идиотизм бытия, такой же бессмысленный, как войны, крах экономики, эпидемии чумы, приливные волны, звезды телеэкрана и далее по списку.

Я так думаю, что в тот момент, когда нас всех снова накрыло свободой воли, Траут именно потому и остался единственным здравомыслящим человеком на всю округу – вблизи Академии, – что он в отличие от подавляющего большинства не видел особенной разницы между жизнью- оригиналом и жизнью-копией.

Для большинства из нас этот десятилетний повтор после времетрясения был сущим адом, а Траута он практически не затронул. Вот что писал Килгор Траут в своих мемуарах «Мои десять лет на автопилоте»: «Я и без всякого времетрясения знал, что жизнь – форменное дерьмо. Я знал это с детства. Мне было достаточно исторических книг и многочисленных изображений распятого Христа».

Но вернемся к рассказу «Собачий корм». Доктор Флеон Суноко, человек независимый и состоятельный, нанимает грабителей могил, чтобы те добывали ему мозги недавно скончавшихся членов «Менса», клуба интеллектуальной элиты, куда принимают людей с высоким IQ, то есть коэффициентом умственного развития. Этот коэффициент определяется с помощью специальных тестов и отделяет истинных интеллектуалов от дремучего люмпен-пролетариата, от всяких там Джо и Джейн с интеллектом на «шесть банок пива».

Суноко также поручает своим «упырям» добывать для него мозги явных придурков, которые погибли по собственной глупости: например, переходили дорогу на красный свет при интенсивном движении или пытались на пикнике развести костер, вылив на угли бензин. Это нужно ему для сравнения. Чтобы не вызывать подозрений, добытчики приносят мозги по одной штуке за раз – в картонных ведерках, украденных из ближайшей закусочной «KFC». Начальство Суноко, понятное дело, пребывает в блаженном неведении о том, чем добрый доктор занимается по вечерам у себя в лаборатории.

Разумеется, все замечают, что он очень любит жареных цыплят из «KFC»: покупает их ведрами и никого не угощает, – и все удивляются, как ему удается оставаться худым как щепка. В основное рабочее время Суноко занимается тем, за что ему платят зарплату, а именно: разработкой новых противозачаточных таблеток, которые «убивают» все удовольствие от секса, так что подросткам, в итоге, самим не захочется вступать в половые сношения.

А по вечерам, когда все сотрудники расходятся по домам, Суноко стругает мозги покойных интеллектуалов – ищет крошечные радиоприемники. Он уверен, что их не вживляют в мозги хирургическим путем. Просто есть люди, которые с ними рождаются, то есть эти приемники должны быть из плоти и крови. Вот что писал Суноко в своем тайном дневнике: «Человеческие мозги – эти три с половиной фунта собачьего корма из пропитанной кровью губки – никоим образом не смогли бы создать «Звездную пыль», не говоря уже о Девятой симфонии Бетховена, без посторонней помощи».

И вот в один из таких вечеров Суноко находит какую-то странную шишку во внутреннем ухе одного члена «Менса», который еще в старшей школе выигрывал все конкурсы на лучшее правописание. Шишка размером с горчичное зернышко, цвета прозрачных соплей и непонятного предназначения. Эврика!

Суноко еще раз проверяет внутреннее ухо одной недалекой девицы, которая погибла по собственной дурости: каталась на роликах и попыталась схватиться за ручку дверцы проезжающей мимо машины. Никакой шишки цвета прозрачных соплей у нее не обнаружилось. Эврика!

Суноко исследует еще пятьдесят мозгов. Половина из них раньше была в головах у людей поразительно умных, половина – в головах у людей поразительно тупых. Еще несколько шишек во внутреннем ухе обнаружилось только у патентованных интеллектуалов. Из чего следует вывод: именно эти странные шишки и помогают особенно башковитым проходить тесты на IQ с такими блестящими результатами. Вряд ли это обычные уплотнения губчатой ткани. От обычного уплотнения пользы было бы не больше, чем от прыща на носу. Значит, это радиоприемники! Приемники, на которые передаются – неким непостижимым образом, недоступным нашему человеческому пониманию, – верные ответы на вопросы интеллектуальных тестов и телевикторин для эрудитов.

Это открытие явно потянет на «нобелевку»! Так что еще до публикации результатов исследования Флеон Суноко идет в магазин и покупает костюм для поездки в Стокгольм.

28

Траут сказал: «Флеон Суноко покончил с собой. Выбросился из окна Института здравоохранения. На нем был его новый костюм, который уже не поедет в Стокгольм».

«Суноко понял, что его гениальное открытие – это отнюдь не его заслуга. И доказательством служит сам факт, что он сделал это открытие. Он подорвался на собственной мине! Как говорится, за что боролись, на то и напоролись. Человеческий мозг – три с половиной фунта собачьего корма внутри черепной коробки – просто по определению не может додуматься до таких вещей самостоятельно. До таких гениальных вещей человеческий мозг может додуматься только с помощью извне».

Когда после десятилетнего перерыва нас всех снова накрыло свободой воли, Траут совершил переход от продолжительного deja vu к безграничным возможностям так спокойно и плавно, что даже и не заметил, как это случилось. По окончании повторного десятилетия Траут вновь оказался в той точке пространственно-временного континуума, где он начал писать рассказ об английском солдате, у которого вместо динь-диня была голова, а вместо головы – динь-динь.

Тихо, без лишнего шума и помпы, повторное десятилетие закончилось.

Это было не самое приятное переживание для всех, кто в мгновение перехода управлял механическим транспортным средством, или был пассажиром в таком механическом транспортном средстве, или стоял у него на пути. На протяжении целого десятилетия машины, как и люди, делали в точности то, что уже было сделано в первые десять лет – и результаты их действий нередко бывали фатальными, можете не сомневаться. Как писал Траут в своих мемуарах «Мои десять лет на автопилоте»: «В первый раз или уже во второй – разница невелика. Современный транспорт – это всегда игра со смертью». И все-таки во второй раз за все аварии со смертельным исходом отвечали не люди, а взбрыкнувшая Вселенная. Люди вроде бы управляли машинами, но это была только видимость. Они ничем не управляли – и не могли управлять.

Опять процитирую Траута: «Конь знал дорогу домой». Но когда повторное десятилетие закончилось, конь – причем этим конем могло быть любое транспортное средство от мопеда до авиалайнера – вдруг растерялся и забыл дорогу домой. И людям снова пришлось взять поводья и подсказывать своим оторопевшим коням, что делать дальше, чтобы не стать беспомощной игрушкой судьбы в форме законов Ньютона.

* * *

Траут, сидевший на койке в приюте в двух шагах от академии, управлял лишь безобидной и совсем неопасной шариковой ручкой. Когда нас всех снова накрыло свободой воли, он просто продолжил писать. Он закончил рассказ. Крылья сюжета, настойчиво стремившегося к воплощению, перенесли своего автора над переходным мгновением, ставшим для большинства из нас зияющей пропастью.

И только закончив свою увлекательную работу, сочинение рассказа, Траут заметил, что происходит в окружающем мире или, вернее, во всей Вселенной – если там вообще что-то происходило. Как человек, существующий вне культуры и общества, он был абсолютно свободен и мог применить бритву Оккама, или, если угодно, закон экономии, практически к любой ситуации. Вкратце этот закон может быть сформулирован так: В девяти случаях из десяти самое простое объяснение какого-либо явления и есть самое верное.

Размышления Траута о том, что он наконец-то закончил рассказ, который мог бы закончить давным-давно, если бы этому не воспротивилось само время, не были отягощены общепринятыми представлениями о том, что есть жизнь, и что может быть во Вселенной, и чего в ней никогда не бывает, и т. д., и т. п. И поэтому старый фантаст сразу же понял простую истину: что каждый из нас заново пережил эти последние десять лет, что лично он, Килгор Траут, не сошел с ума, и не умер, и не попал в ад, что Вселенная чуточку сжалась, а потом вновь начала расширяться, превратив всех и каждого в роботов, автоматически повторяющих свое прошлое, и подтвердив между прочим, что прошлое неуступчиво и неумолимо. Как сказал поэт:

 
За знаком знак чертит бессмертный Рок
Перстом своим. И ни одну из строк
Не умолишь его ты зачеркнуть,
Не смоет буквы слез твоих поток^[9].
 

А потом, 13 февраля 2001 года, в Нью-Йорке, у черта на куличках на 155-й улице в западном Манхэттене – и по всему миру – нас всех снова накрыло свободой воли.

29

Мой собственный переход от продолжительного deja vu к безграничным возможностям тоже вышел достаточно плавным. Сторонний наблюдатель мог бы сказать, что я проявил свободу воли сразу же, как это стало возможным. Вот как все было: прямо перед времетрясением я опрокинул себе на колени тарелку очень горячего куриного супа с лапшой, вскочил со стула и принялся стряхивать с брюк обжигающий бульон и лапшу. И мне пришлось совершать те же самые телодвижения, когда завершилось повторное десятилетие.

Когда нас всех снова накрыло свободой воли, я просто продолжил отряхивать брюки, чтобы горячий бульон не просочился сквозь ткань. Траут вполне справедливо заметил, что мои действия были чисто рефлекторными и недостаточно осмысленными, и поэтому не могут считаться проявлением свободной воли.

«Если бы ты думал, что делаешь, – сказал Траут, – ты бы поскорее снял штаны, раз уж их все равно надо было снимать и класть в стирку. А отряхивать брюки, облитые горячим бульоном, – это заведомо бесполезно. Сколько их ни отряхивай, бульон все равно просочится сквозь ткань».

Сам Траут уж точно был одним из первых, кто сразу сообразил, что нас снова накрыло свободой воли – причем одним из первых не только на 155-й улице в западном Манхэттене в Нью-Йорке, но и во всем мире. В отличие от подавляющего большинства он воспринял это событие с большим интересом. После десяти лет беспощадного повторения ошибок, неудач и никчемных побед это самое подавляющее большинство, по словам Траута, «забило на все, что творится вокруг и что будет потом». Позже этот синдром назовут поствреметрясенческой апатией, или ПВА.

Траут провел небольшой эксперимент, который многие из нас пытались провести в самом начале повторного десятилетия. Он стал нарочно выкрикивать во весь голос всякие бредовые фразы типа «Бум-бум-хрум, плюти-плюти-плюх, гав-гав-мяу, казюка-мазюка» и т. д., и т. п. Мы все пытались изображать что-то подобное в повторном 1991 году в надежде доказать себе, что мы все-таки можем делать и говорить, что хотим, если как следует постараемся. Разумеется, ничего у нас не получалось. Но когда Траут попытался сказать «синий бобровый бинокль» уже после того, как закончилось повторное десятилетие, у него, разумеется, все получилось.

Без проблем!

Когда нас снова накрыло свободой воли, в Европе, Азии и Африке была ночь. Большинство людей в том полушарии либо спали, либо где-то сидели. Конечно, и там люди падали на ровном месте – но все же в их полушарии это происходило значительно реже, чем в нашем, где в это время был день и все занимались своими делами.

Когда нас снова накрыло свободой воли, люди, которые в этот момент находились в движении, не успевали сообразить, что автопилот уже отключился, и теряли равновесие. Поскольку тело идущего человека наклонено в направлении движения, а вес тела распределен между ногами неравномерно, люди и в этом, и в том полушарии спотыкались на ровном месте, падали и оставались лежать, где упали – даже если это случилось посреди улицы с интенсивным движением, – по причине синдрома поствреметрясенческой апатии.

А теперь представьте себе, что творилось у подножий лестниц и эскалаторов, и особенно в Западном полушарии, когда нас снова накрыло свободой воли.

Вот вам и «Дивный новый мир»!

В реальной жизни моя сестра Элли, а для нее эта жизнь продлилась всего лишь сорок один год, упокой, Господи, ее душу, так вот, моя сестра Элли считала, что это очень смешно, когда люди падают. Я говорю не о том, когда кто-то падает, потому что у него случился сердечный приступ, или порвались сухожилия, или что-нибудь в этом роде. Я говорю о тех случаях, когда абсолютно здоровые люди – от десяти лет и старше, обоего пола, любого цвета кожи – вдруг ни с того ни с сего спотыкаются и падают.

Даже когда Элли лежала при смерти и уже было понятно, что долго она не протянет, у меня все еще получалось ее рассмешить – подарить ей мгновения чистой радости, если угодно, – рассказами о людях, которые шлепнулись на ровном месте. Это не должен был быть пересказ эпизодов из фильмов или каких-то историй, услышанных от кого-то. Считались только падения, которые я видел своими глазами – неожиданные напоминания о силе тяжести.