Курт Воннегут
Сейчас вылетит птичка!

Полная версия

Серия «Эксклюзивная классика»

Kurt Vonnegut

LOOK AT THE BIRDIE

Перевод с английского

Печатается с разрешения Random House, a division of Penguin Random House LLC и The Wylie Agency (UK) Ltd.

© The Kurt Vonnegut, Jr., Trust, 2009

Школа перевода Баканова, 2024

© Издание на русском языке AST Publishers, 2024

Предисловие^[1]

Сидни Офит

Читая сборник неопубликованных рассказов Курта Воннегута, я вспоминал о парадоксальных аспектах его личности. За всю историю литературы редкому писателю удавалось достичь в своих работах подобного сплава человеческой комедии с трагедией людской глупости – а уж тем более честно признать существование этого сплава в себе самом.

За годы нашей дружбы я не раз видел, что Курт страдает, однако он мужественно одолевал своих демонов, когда мы играли с ним в теннис и пинг-понг, сбегали на дневные киносеансы, шатались по городу, пировали в стейк-хаусах и французских ресторанах, смотрели по телевизору футбол и дважды в качестве гостей сидели в ложе на Мэдисон-сквер-гарден, болея за ньюйоркцев.

Присущий Курту мягкий, но одновременно язвительный юмор не покидал его на семейных торжествах, встречах писателей и во время нашей веселой болтовни с Морли Сейфером и Доном Фарбером, Джорджем Плимптоном и Дэном Уэйкфилдом, Уолтером Миллером и Трумэном Капоте, Кевином Бакли и Бетти Фридан. Думаю, не будет преувеличением сказать, что я, подобно другим друзьям Курта, воспринимал проведенное с ним время как ценный подарок, каким бы пустяковым ни был наш разговор. Часто мы ловили себя на том, что подражаем его веселой снисходительности по отношению к собственным причудам – и причудам остального мира.

Помимо юмора и благожелательной поддержки, которые он так щедро дарил друзьям, Курт Воннегут открывал мне свое мастерство рассказчика; его ироничные и иногда неожиданные наблюдения за людьми подчеркивали неоднозначность оценок того, что мы наблюдаем в жизни. Прогуливаясь по городской окраине после заупокойной службы по незамужней писательнице, всю свою жизнь посвятившей литературной критике, Курт сказал мне: «Ни детей. Ни книг. Мало друзей. – В его голосе сквозили сочувствие и боль. Потом он прибавил: – Похоже, она была не дура».

На праздновании восьмидесятилетия Курта бывший редактор журнала «Нью-Йорк Таймс бук ревю» Джон Леонард размышлял об опыте общения с Куртом и чтения его книг. «Воннегут, подобно Эйбу Линкольну и Марку Твену, большой весельчак, когда не хандрит, – заметил Леонард. – Он словно проводит какой-то невероятный прием джиу-джитсу, который кладет нас на лопатки».

Цирк добра и зла, фантазии и реальности, слез и смеха предоставляет Воннегуту отличную арену для его акробатических фокусов. Первый рассказ, «Конфидо», повествует о волшебном приборе, который способен стать собеседником, советчиком и утешителем для одиноких людей. Но – и в этом состоит оборотная сторона медали – Конфидо, читая мысли, с готовностью открывает слушателям худшие из их тайных обид, что приводит к болезненному недовольству жизнью. Автор ведет речь не только об опасностях психотерапии, когда пациент может слишком много узнать о себе самом, но и о серьезных нравственных последствиях надкусывания яблока с древа познания.

Курт положительно оценивал свое краткое знакомство с психотерапией, однако в этом сборнике часто звучат опасения, связанные с психиатрической практикой. Новелла «Сейчас вылетит птичка!» начинается с того, что рассказчик сидит в баре, рассуждая о человеке, которого ненавидит. «Позвольте помочь вам подумать об этом всерьез, – говорит ему сосед-бородач. – Все, что вам нужно, это спокойный и мудрый совет консультанта по убийствам…»

Странная история заканчивается старомодным неожиданным финалом в духе О. Генри, в который читателю верится с трудом, но разве можно устоять перед обаянием рассказчика, у которого безумный персонаж сообщает нам, что параноик – это «человек, который свихнулся наиболее умным способом, берущим начало в понимании того, что есть этот мир»? Это не просто прием джиу-джитсу. Это боевое искусство.

Другие примеры остроумия Курта и его искусства играть словами – это жесткие, но всегда исполненные юмора комментарии, которыми усеяны рассказы. «Глуз», название и тема одной из новелл, объясняется читателю внимательным, а иногда насмешливым рассказчиком как «глубочайшая задница». Затем нам сообщают, что выражение полезно «для описания неурядиц, возникших не по злому умыслу, а в результате административных сбоев в какой-либо большой и сложной организации».

Одним кратким предложением описывается погода в родном городе Курта Индианаполисе, который становится местом действия рассказа «Зеркальная зала». Несмотря на то, что первые слова предложения заставляют нас ждать красивого описания природы, в конце читатель вдруг видит, чувствует и слышит пронизывающий холод. «Осенний ветер, примериваясь к суровой зиме, закручивал смерчики из сажи и бумажных обрывков, не забывая тррррррррррррррррещать пластиковыми вертушками над стоянкой подержанных авто…» Двадцать четыре «р», по моим подсчетам. Вот они, звуковые эффекты прозы Курта Воннегута!

Один из немногих рассказов с несчастливым концом, «Милые маленькие человечки», позволяет увидеть то, что впоследствии будет привлекать читателей в Воннегуте как в романисте. В истории Курта отряд крошечных симпатичных человечков ростом с насекомое – полная противоположность огромным инопланетным чудищам из других фантастических произведений – прибывает к нам на корабле, формой и размерами напоминающем нож для разрезания бумаги. С этими испуганными существами и подружился продавец линолеума Лоуэлл Свифт. Но берегитесь! Способ, которым инопланетяне разрешат семейные затруднения Свифта, ужасен и непредсказуем. Непредсказуем! Хотя… Я должен был догадаться! Особенно если учесть, что главного героя зовут Свифт, а полая ручка ножа заполнена крайне чувствительными лилипутами.

Когда я спросил Курта, что, по его мнению, главное в писательском искусстве, которое он несколько лет преподавал в творческой мастерской университета Айовы, а также в Колумбийском университете и в Гарварде, он ответил: «Развитие. Каждая сцена, каждый диалог должны развивать повествование, а затем по возможности должна следовать неожиданная концовка». Элемент неожиданности также отражает парадоксальность мышления Курта. Когда все уже сказано и написано, непредвиденная развязка переворачивает рассказ с ног на голову и придает ему смысл.

Как рассказы Курта оказались «неопубликованными»? Вполне возможно, они не появились в печати потому, что по той или иной причине не удовлетворяли Курта. По свидетельству его сына Марка, а также литературных агентов и издателей, он постоянно исправлял и переписывал свои произведения. Несмотря на кажущуюся легкость и непринужденность стиля, Курт был искусным мастером, требовательным к себе и стремившимся к совершенству в каждом рассказе, каждом предложении, каждом слове. Я вспоминаю скомканные листы бумаги в мусорных корзинах его кабинетов в Бриджгемптоне и на Восточной Сорок восьмой улице.

О том, к чему стремился Курт в своем творчестве, можно судить по одному из его правил сочинения беллетристики, которое он мне как-то привел: «Заставьте абсолютно незнакомого человека уделить вам время, но так, чтобы он или она не считали это время потраченным впустую».

Для Курта Воннегута сочинительство было своего рода духовной миссией, и в основе этих рассказов, несмотря на весь их юмор, зачастую лежит возмущение – моралью и политикой. Они также свидетельствуют о масштабе невероятного воображения Курта и о таланте, который в пятидесятых и в начале шестидесятых позволил ему кормить растущую семью, сочиняя рассказы для популярных («глянцевых») журналов.

Курт Воннегут-младший регулярно печатался в таких журналах, как «Сатердей ивнинг пост», «Кольерс», «Космополитен» и «Аргоси». Впоследствии, в предисловии к сборнику рассказов «Табакерка Багомбо», он напомнил читателям, что очень радовался этому сотрудничеству: «Я был в такой хорошей компании… Хемингуэй писал для «Эсквайра», Ф. Скотт Фицджеральд для «Сатердей ивнинг пост», Уильям Фолкнер для «Кольерс», Джон Стейнбек для «Вуманс хоум компанион»!»

Хемингуэй! Фицджеральд! Фолкнер! Стейнбек! Воннегут! Их литературное наследие пережило крах многих журналов, которые выплачивали им щедрый гонорар – пословно или построчно – и знакомили с их произведениями сотни тысяч и даже миллионы читателей.

Отобранные для данного сборника рассказы Курта напоминают о развлекательной продукции той эпохи – они легко читаются, кажутся простыми и даже упрощенческими по технике изложения, пока читатель не задумается над словами автора. Это волшебный фонарь Курта, его Конфидо, который неустанно отображает причуды и загадки человеческого поведения, но с неизменной долей юмора и снисходительности.

Открытие этих образчиков винтажного Воннегута продемонстрировало, что легкость всегда была отличительной особенностью его стиля, подтвердило долговечность его таланта, стало подарком для всех нас – друзей и читателей, которые наслаждаются блистательным «джиу-джитсу» Курта Воннегута и его искусством.

Письмо Курта Воннегута-мл. Уолтеру Миллеру, 1951^[2]

А/я 37

Алплаус, Нью-Йорк

11 февраля 1951

Дорогой Миллер.

Несколько разрозненных мыслей о том, что мне хотелось бы добавить к моему последнему письму. Речь пойдет о школе: школе живописи, школе поэзии, школе музыки, школе сочинительства. После войны я пару лет учился в магистратуре антропологического факультета Чикагского университета. Под впечатлением от яркого и невротического преподавателя по фамилии Слоткин я заинтересовался самим понятием школы (сейчас объясню, что я имею в виду) и решил писать диссертацию на эту тему. Я сочинил около сорока страниц о парижской школе кубизма, но затем преподаватели посоветовали мне выбрать тему, теснее связанную с антропологией. Мне достаточно твердо заявили (Слоткин промолчал), что нет ничего увлекательнее индейской Пляски духов 1894 г. Вскоре после этого у меня закончились деньги, я поступил на работу в «Дженерал электрик», и диссертация о Пляске духов (хоть и чертовски увлекательной) так и не продвинулась дальше предварительных выписок.

Однако замечание Слоткина о важности школы мне запомнилось и кажется теперь уместным по отношению к тебе, ко мне, Ноксу, Маккуэйду и всем остальным, чья литературная судьба нам небезразлична. Слоткин говорил: ни один человек, достигший величия в искусстве, не сделал это в одиночку: он был лучшим из тех, кто думал примерно так же. Это в высшей степени справедливо для кубистов, а Слоткин приводил убедительные доказательства применимости своего тезиса к Гёте, Торо, Хемингуэю и кому угодно.

Если это и не на 100% справедливо, но все же интересно – и, возможно, полезно.

Школа, говорил Слоткин, дает человеку фантастический заряд мужества, который нужен, чтобы внести в культуру нечто новое. Она дает ему боевой дух, чувство солидарности, ресурсы многих мозгов и – возможно, самое главное – уверенную предвзятость. (Мое изложение сказанного Слоткином четыре года назад крайне субъективно – можно считать, что это мнение Воннегута, производное от Слоткина.) Что касается предвзятости: я убежден, что в искусстве ни черта не добьешься, если будешь проявлять мягкость и благоразумие, уважать все точки зрения, прощать все грехи.

Слоткин также говорил, что человек искусства волей-неволей принадлежит к какой-либо школе – хорошей или плохой. Я не знаю, к какой школе принадлежишь ты. Моя в данное время включает Литтаэура и Уилкинсона (моих агентов), а также Бергера – и больше никого. Поскольку никто другой меня не поддерживает, я пишу для них высококачественную глянцевую трескотню.

Уже пять недель я предоставлен сам себе. Переписал повесть, сочинил материал на подверстку и пару рассказов по пять тысяч слов. Вероятно, что-то удастся продать. Сегодня воскресенье, и уже начинают появляться вопросы: что я начну завтра? Кажется, я знаю ответ. А еще я знаю, что ответ неправильный. Я начну то, что удовлетворит «Литтаэур и Уилкинсон, инк.», «Бергера» и (дай-то Бог)«Мэтро-Голдвин-Майер».

Очевидная альтернатива – это, конечно, удовлетворить «Атлантик», «Харпер» или «Нью-Йоркер». Для этого нужно сочинить нечто модное, в стиле такого-то или такого-то, и я мог бы это сделать. Я сказал, мог бы. Это почти равносильно присоединению к одной из множества школ, возникших десять, двадцать, тридцать лет назад. Кайф состоит, как правило, в том, чтобы сбыть правдоподобную подделку. И разумеется, если ты печатаешься в таких изданиях, как «Атлантик», «Харпер» или «Нью-Йоркер», ты, черт побери, писатель, потому что все так говорят. Неважная конкуренция солидным чекам от глянцевых журналов. Не в силах устоять перед искушением, я выбираю деньги.

Итак, сказав все это, на каком свете я нахожусь? Если я не ошибаюсь, в Алплаусе, Нью-Йорк, с желанием где-нибудь найти вдохновение, уверенность, оригинальность и свежий взгляд. Как говорил Слоткин, все это коллективные продукты. Это вопрос поиска не мессии, а группы, которая его создаст, – тяжелая работа, требующая много времени.

Если подобное где-то происходит (не в Париже, утверждает Теннесси Уильямс), я бы хотел к этому присоединиться. Готов отдать правую руку в обмен на вдохновение. Бог свидетель, писать есть о чем – и теперь явно больше, чем прежде. Однако на тебя надежды нет, на меня надежды нет, ни на кого надежды нет – так мне кажется.

Если Слоткин прав, смерть института дружбы, вероятно, означает смерть новых направлений в искусстве.

Это письмо – сентенциозная чушь, полная жалости к самому себе. Но именно такие письма характерны для писателей; и поскольку я уволился из «ДЭ», то если я не писатель, я никто.

Искренне твой,

ненормальный.

Конфидо^[3]

Лето тихо скончалось, и осень, учтивая душеприказчица, собиралась убрать жизнь под надежный замок – пока за ней не явится весна. Эта печальная и сентиментальная аллегория за окном вполне устраивала Эллен Бауэрс, которая рано утром в кухне своего домика готовила завтрак мужу, Генри. Был обычный вторник. Генри принимал холодный душ по другую сторону тонкой стены – и отчаянно фыркал, приплясывал и похлопывал себя по голому телу.

Эллен была жизнерадостная миниатюрная блондинка чуть за тридцать, и даже простецкий халатик ее не портил. Она любила жизнь почти всегда, но сейчас в этой любви преобладало некое чувство, напоминающее заключительные тремоло церковного органа. Сегодня утром ей открылось, что ее муж (хороший человек, что уже само по себе здорово) скоро станет богатым и знаменитым.

Ничего подобного она не ждала, ни о чем таком не помышляла; ее вполне устраивала та малость, какой она владела, да еще невинные приключения духа, например, размышления об осени, которые вообще давались даром. Генри никак нельзя было назвать удачливым дельцом – на этот счет в семье царила полная ясность.

Он тоже не требовал от жизни многого и обладал даром лудить, чинить, что-то мастерить – всевозможные материалы и механизмы в его руках оживали, как по мановению волшебной палочки. Правда, все его чудеса были мелкого масштаба, а работал он лаборантом в компании «Акусти-джем», которая занималась производством слуховых аппаратов. Хозяева ценили Генри, но высоко оплачивать его труд не собирались. Приличных доходов Эллен с Генри и не ждали и успокаивали себя тем, что получать деньги за игру в бирюльки – это вообще большая честь и даже роскошь. На том и сошлись.

Да вот только сошлись ли, размышляла Эллен, глядя на жестяную коробочку и провод с наушником, лежавшие перед ней на столе. Устройство напоминало обычный слуховой аппарат, но являло собой современное чудо, под стать Ниагарскому водопаду или сфинксу. Генри тайком соорудил его во время обеденных перерывов и вчера вечером принес домой. Незадолго до отхода ко сну Эллен посетило вдохновение, и она нарекла коробочку «Конфидо» – в этом слове уютно совмещались конфиденциальный разговор и кличка любимой собаки.

– Что человеку на самом деле нужно – почти больше еды? – с напускной скромностью спросил Генри, первый раз показывая жене свое изобретение. Несмотря на крупный рост и грубоватую внешность, обычно он бывал робок, словно обитатель леса, но тут в нем что-то изменилось, появилась какая-то искра, голос стал зычным. – Как думаешь?

– Счастье, Генри?

– Ясное дело, счастье. А где ключ к счастью?

– Вера в Господа? Ясное будущее, Генри? Здоровье, мой дорогой?

– Какое желание ты видишь в глазах любого прохожего на улице, куда ни посмотри?

– Ну, говори сам, Генри, я сдаюсь, – беспомощно вымолвила Эллен.

– Человеку нужен собеседник! Который его понимает! Вот и все. – Генри поднял со стола Конфидо и махнул им у себя над головой. – Это он и есть.

И вот сейчас, на следующее утро, Эллен отвернулась от окна и робко вставила наушник от Конфидо в ухо. Плоскую металлическую коробочку она прицепила под блузку, проводок упрятала в волосах. В ухе что-то застрекотало, зажужжало – будто рядом расположился назойливый комар.

Она застенчиво прокашлялась, хотя ничего говорить вслух не собиралась, просто, взвесив мысли, подумала:

– Какой ты приятный сюрприз, Конфидо.

– Если и есть человек, который заслуживает перемен к лучшему, так это ты, Эллен, – прошептал Конфидо ей в ухо. Голос был металлический и даже пронзительный – так звучит голос ребенка, когда тот говорит через расческу, обернутую папиросной бумагой. – Тебе столько пришлось перенести, должно и на твоем пути встретиться что-то хорошее.

– Охххх, – подумала Эллен, в мыслях занижая чрезмерно высокую оценку. – Какие уж такие испытания выпали на мою долю? На самом деле путь был и приятный, и легкий.

– Это только с виду, – возразил Конфидо. – А ведь ты во многом себе отказывала.

– Ну, в чем уж таком…

– Ладно, ладно, – согласился Конфидо. – Я тебя понимаю. Но это ведь между нами, а такие вещи надо иногда доставать наружу. Полезно для здоровья. Домишко у вас дрянной, живете в тесноте, твоя душа от этого страдает, и тебе прекрасно это известно, бедная ты моя. И потом женщина ведь переживает, что ее муж начисто лишен честолюбия – значит, он ее не слишком любит. Если бы он только знал, каких сил тебе стоит всегда быть веселой, делать вид, будто все замечательно…

– Ну, подожди, – слабо воспротивилась Эллен.

– Бедняжка, твоему кораблю давно пора зайти в уютную гавань. Лучше поздно, чем никогда.

– Да я особенно и не противилась, – мысленно продолжала упорствовать Эллен. – Генри потому и счастлив, что его не мучает честолюбие, а если счастлив муж, значит, счастливы жена и дети.

– Все равно женщине никуда не деться от мысли, что любовь мужа измеряется его честолюбием, – заявил Конфидо. – Так что ты заслужила этот горшок золота на краю радуги.

– Тут я полностью согласна, – сказала Эллен.

– Я же на твоей стороне, – тепло произнес Конфидо.

В кухню уверенной походкой вошел Генри, грубоватое лицо порозовело от контакта с шершавым полотенцем. Он хорошо выспался и предстал перед женой в новом обличье: Генри-учредитель, Генри-предприниматель, готовый поднять себя к звездам за собственные подтяжки.

– Любезные господа! – заговорил он с воодушевлением. – Ставлю вас в известность, что через две недели я покидаю компанию «Акусти-джем», чтобы заняться собственным бизнесом и вести собственные исследования. Искренне ваш… – Он заключил Эллен в объятия и принялся раскачивать ее взад-вперед, держа в большущих руках. – Ага! Ты уже пошепталась с новым дружком, верно?

Эллен вспыхнула и быстро выключила Конфидо.

– Какая жуткая штуковина, Генри. Просто бросает в дрожь. Она слышит мои мысли и отвечает на них.

– Вот я и говорю – конец одиночеству! – сказал Генри.

– Прямо какое-то волшебство.

– Вся наша вселенная – волшебство, – торжественно заметил Генри. – Эйнштейн первый тебе об этом скажет. Я всего лишь наткнулся на фокус, который лежал и ждал: когда же меня кто-нибудь подберет? Открытия почти всегда делаются случайно, на этот раз счастливчиком оказался я – Генри Бауэрс.

Эллен захлопала в ладоши.

– Генри, об этом когда-нибудь кино снимут!

– А русские заявят, что первыми изобрели они. – Генри засмеялся. – Да на здоровье. Я буду великодушен. Пожалуйста – поделю рынок с ними. Миллиард долларов от продаж в Америке меня вполне устроит.

– Угу. – Эллен, забывшись от восторга, вдруг представила, что про ее знаменитого мужа сняли фильм, а исполнитель главной роли здорово смахивает на Авраама Линкольна. Взору ее предстал простодушный, отмеченный Богом работяга, в поношенной одежде, он что-то мурлычет себе под нос и колдует над крошечным микрофоном, который позволит ему улавливать едва слышимые шумы в человеческом ухе. А на втором плане сидят коллеги, они играют в карты и посмеиваются над ним – вот, мол, нечего делать, вкалывает в свой обеденный перерыв. Потом он помещает микрофон себе в ухо, соединяет его с усилителем и громкоговорителем – и с удивлением слышит первый шепот Конфидо.

– Здесь, Генри, ты ничего не добьешься, – так сказал Конфидо в первой, не доведенной до ума версии. – В «Акусти-джем» могут пробиться только любители пудрить мозги да кататься за чужой счет. Ты каждый день делаешь дело – а зарплату повышают другим! Пора тебе поумнеть. Да ты в десять раз расторопнее любого в лаборатории! Это несправедливо.

Что Генри сделал дальше? Отсоединил микрофон от громкоговорителя и подключил его к слуховому аппарату. На наушнике закрепил микрофончик, чтобы было чем улавливать голосок, не важно, откуда доносящийся, а для усиления подключил слуховой аппарат. И вот в дрожащих руках Генри оказался Конфидо – лучший друг для всех и каждого, готовый к выходу на рынок.

– Это я без шуток, – заверил Эллен новый Генри. – Миллиард в чистом виде! Прибыль с одного Конфидо – шесть долларов. А теперь умножь на всех жителей США – мужчин, женщин и детей!

– Хотелось бы знать, откуда голос, – заметила Эллен. – А то как-то непонятно. – На миг ей стало слегка не по себе.

Генри отмахнулся от ее вопроса и сел завтракать.

– Уши как-то прицеплены к мозгам, – объяснил он с полным ртом. – Ну, это мы как-нибудь выясним. Сейчас главное, вывести Конфидо на рынок – и начать жить, а не просто существовать.

– Может, это мы? – спросила Эллен. – Голос – это мы сами?

Генри пожал плечами.

– Едва ли это голос Бога, навряд ли это «Голос Америки». Давай спросим у самого Конфидо? Я оставлю его дома, проведешь время в приятном обществе.

– Генри… разве мы с тобой просто существуем?

– Если верить Конфидо – да. – Генри поднялся и поцеловал жену.

– Скорее всего, он прав, – рассеянно пробормотала она.

– А вот теперь, клянусь Богом, мы начнем жить! – воскликнул Генри. – Мы это вполне заслужили. Конфидо так и сказал.

В состоянии легкого транса Эллен накормила детей и отправила их в школу. Она на мгновение очнулась, когда ее восьмилетний сын Пол крикнул, едва вошел в набитый битком школьный автобус:

– Эй! Мой папа сказал, что теперь мы будем богаче Креза!

Автобусная дверь, лязгнув, захлопнулась за ним и его семилетней сестрой, и Эллен вернулась в состояние неопределенности. Она покачивалась в кресле-качалке возле кухонного стола, одолеваемая противоречивыми чувствами. В голове царил сумбур, единственным смотровым оконцем в мир был Конфидо, который расположился возле банки с джемом, в окружении не вымытой после завтрака посуды.

Зазвонил телефон. Генри только что добрался до работы.

– Как дела? – спросил он бодрым тоном.

– Как обычно. Я только что посадила детей в автобус.

– Я имею в виду, как идет первый день с Конфидо?

– Я его еще не включала, Генри.

– Ну, ты уж им займись. Поучаствуй в коммерческом проекте. К ужину надеюсь получить подробный отчет.

– Генри… ты с работы уже ушел?

– Нет еще, по одной простой причине – не добрался до пишущей машинки. – Он засмеялся. – Человек в моем положении не уходит просто так. Он должен написать заявление.

– Генри, может, стоит несколько дней подождать?

– Зачем? – поразился Генри. – Моя позиция – куй железо, пока горячо.

– На всякий случай, Генри. Я тебя прошу.

– А чего бояться? Наша штуковина работает как часы. Это будет похлеще телевидения с психоанализом, вместе взятых. А у них предприятие вполне доходное. Так что не беспокойся. – В голосе зазвучало легкое раздражение. – Включи Конфидо и ни о чем не беспокойся. Он для этого и создан.

– Просто хотелось бы знать о нем побольше.

– Ну да, ну да, – сказал Генри с несвойственным ему нетерпением. – Ладно, ладно, хорошо. До вечера.

Эллен повесила трубку в расстроенных чувствах – у мужа душевный подъем, а она со своими сомнениями. Рассердившись на себя, она тут же решила активно проявить преданность Генри и его изобретению – нацепила Конфидо, сунула в ухо наушник и занялась домашними делами.

«Кто ты все-таки такой? – подумала она. – Что вообще такое Конфидо?»

– Для тебя я – способ разбогатеть, – ответил Конфидо. Как поняла Эллен, ничего другого сообщать о себе он не собирался. В течение дня она задавала этот вопрос несколько раз, и всякий раз Конфидо от ответа уклонялся, обычно переводя разговор на деньги – мол, на них можно купить счастье, что бы кто ни говорил.

– Как сказал Кин Хаббард, – проверещал Конфидо, – бедность не порок, а зря.

Эллен хихикнула, хотя слышала эту цитату раньше.

– Послушай, ты… – начала она. Все ее споры с Конфидо носили исключительно безобидный характер. Говоря о вещах, которые Эллен казались неприятными и неуместными, Конфидо умел сделать так, что она против своей воли с ним отчасти соглашалась.

– Миссис Бауэрс, Эллен, – раздался голос с улицы. Это была миссис Финк, соседка Бауэрсов, ее подъездная дорожка шла как раз мимо бауэрсовской спальни. Сейчас миссис Финк остановила свою новую машину как раз у Эллен под окном.

Эллен перегнулась через подоконник.

– Ого, – воскликнула она. – Вы чудесно выглядите. Новое платье? Прекрасно подходит к вашему цвету лица. Многим женщинам оранжевое не идет.

– Идет только тем, у кого цвет лица – колбасный, – прокомментировал Конфидо.

– И прическа новая. Мне очень нравится. Для овального лица – то, что нужно.

– Как заплесневелая купальная шапочка, – уточнил Конфидо.

– Я еду в город – подумала, может, вам что-нибудь нужно? – осведомилась миссис Финк.

– Спасибо, вы очень любезны, – сказала Эллен.

– А мы-то думали, что она хотела похвастаться перед нами своей новой тачкой, новыми шмотками и новой укладкой, – добавил Конфидо.

– Я решила, надо привести себя в порядок – Джордж пригласил меня пообедать в «Бронзовом зале», – пояснила миссис Финк.

– Правильно, должен же человек хоть иногда отвлекаться от своей секретарши – пусть даже на собственную жену, – заметил Конфидо. – Надо временами брать отпуск друг от друга – это помогает сохранить и укрепить чувство.

– Вы не одна, дорогая? – спросила миссис Финк. – Я вас от чего-то отрываю?

– Что? – с отсутствующим видом пробормотала Эллен. – Не одна? Нет, я одна.

– Мне показалось, вы к кому-то или к чему-то прислушивались.

– Правда? – удивилась Эллен. – Странно. Это вы что-то такое вообразили.

– У нее воображение как у тыквы, – вставил Конфидо.

– Ладно, я помчалась, – сказала миссис Финк, врубая мощный двигатель.

– Ничего странного, что вы пытаетесь удрать от себя, – сказал Конфидо. – Только от себя не убежишь, даже на «бьюике».

– Пока, – попрощалась Эллен. – Она очень милая, – мысленно сообщила она Конфидо. – Не знаю, зачем ты о ней столько гадостей наговорил.

– Ха-аа, – проворчал Конфидо. – Да весь смысл ее жизни: дать другим женщинам понять, что красная цена им – два цента.

– Хорошо, допустим даже, что это так, – примирительно сказала Эллен, – но у бедняжки за душой ничего другого нет, и вообще она безобидная.

– Безобидная? – переспросил Конфидо. – Она безобидная, ее мошенник муж тоже безобидный и тоже бедняжка, все вокруг безобидные. Вот ты пришла к этому великодушному выводу – а что остается себе? Какие мысли ты оставляешь для себя?

– Я больше не хочу тебя слушать, – сказала Эллен и потянулась к наушнику.

– Почему? – спросил Конфидо. – Мы же прекрасно проводим время. – Он хохотнул. – Слушай, вот уж эти старые ханжи и склочницы, вроде ее величества мадам Финк, лопнут от зависти, когда вам для разнообразия улыбнется удача. А? Увидят, что, в конце концов, победа приходит к честным и порядочным людям.

– К честным и порядочным?

– К вам с Генри, Господи Боже, – объяснил Конфидо. – Вот к кому. К кому же еще?

Рука Эллен прервала движение к наушнику. Потом снова поднялась, но уже без угрозы, а просто взять веник.

– А насчет мистера Финка и его секретарши – это грязные сплетни, – подумала она.

– Да? – поразился Конфидо. – Между прочим, дыма без огня…

– И никакой он не мошенник.

– Посмотри в эти бегающие, тусклые голубые глазки, на эти жирные губы, созданные для сигар, – говоришь, не мошенник?

– Ладно, – подумала Эллен. – Хватит. Ведь нет абсолютно никаких доказательств…

– В тихом омуте черти водятся, – сообщил Конфидо. Некоторое время он молчал. – Это я не только про Финков. Весь ваш квартал – тихий омут. Честное слово, кто-то должен обо всем этом книгу написать. Начать хотя бы с угла – Крамеры. Посмотришь на нее – тишайшее, благовоспитанное создание…

– Мама! Мама! – позвал ее сын несколько часов спустя. – Мама! Ты заболела? Мама!

– Теперь на очереди – Фицгиббонсы, – продолжал откровенничать Конфидо. – Этот бедненький, высохший коротышка-подкаблучник…

– Мама! – снова крикнул Пол.

– Ой! – воскликнула Эллен, открывая глаза. – Ты меня напугал. А почему вы не в школе? – Она сидела в кухонном кресле-качалке, слегка одурманенная.

– Так уже четвертый час, мама. А ты не знала?

– Господи, уже так поздно? День пролетел, а я и не заметила.

– Мама, а можно мне послушать? Можно, я послушаю Конфидо?

– Это не для детей, – возразила Эллен в легком замешательстве. – Так что нельзя. Конфидо – только для взрослых.

– А посмотреть на него можно?

Собрав волю в кулак, Эллен отцепила Конфидо от блузки, вынула наушник из уха и положила на стол.

– Вот, пожалуйста. Смотреть тут особенно не на что.

– Надо же, вот так просто лежит миллиард долларов, – негромко произнес Пол. – А с виду и не скажешь. Целый миллиард! – Он с большой степенью достоверности копировал вчерашнее поведение отца. – А мотоцикл мне купите?

– Всему свое время, Пол, – сказала Эллен.

– А почему ты до сих пор в халате? – поинтересовалась ее дочь.

– Как раз собиралась переодеться, – пояснила Эллен.

Она зашла в спальню – в голове все бурлило от подробностей скандала в семье соседей, о котором она что-то давно слышала, но сейчас Конфидо оживил воспоминания и украсил их живописными деталями, – и тут из кухни донеслись пронзительные вопли.