Курбан Саид
Али и Нино

Так завершился этот танец, символическое изображение страсти…

Кстати, а упоминал ли я, что перед танцем передал Ильяс-беку свой кинжал, а себе взял его оружие? Платок Нино пронзил мой собственный кинжал. На всякий случай я решил перестраховаться, недаром ведь мудрое правило гласит: «Прежде чем доверить верблюда защите Аллаха, покрепче привяжи его к забору».

Глава пятая

– Ступив на эту землю, дабы снискать славу и возбудить в соседях страх и благоговение, наши великие предки, о хан, воскликнули: «Кара бак!» – «Гляди-ка… здесь лежит снег!» А приблизившись к горным склонам и узрев девственный лес, воскликнули: «Карабах!» – «Черный сад!» С тех пор и носит эта земля имя Карабах. А раньше она именовалась Сюник, а еще раньше – Агванк. Ибо ты должен знать, о хан, что земля наша древняя и славная.

Старик Мустафа, мой хозяин, у которого я поселился, приехав в Шушу, с достоинством замолчал, осушил чарку карабахской фруктовой водки, отрезал кусочек странного сыра, свитого из бесчисленных нитей и видом напоминавшего женскую косу, и продолжал болтать:

– В наших горах обитают каранлык – темные духи, они охраняют наши сокровища, это всякому ведомо. А вот в лесах возвышаются священные камни и текут священные ручьи. У нас чего только нет. Пройдись по городу да погляди, работает ли кто, – таких почти и не сыскать. Погляди, грустит ли кто, – таких и вовсе нет. Погляди, есть ли среди нас трезвые, – таких тоже нет! Не удивительно ли это, господин?

Но меня удивляла изысканная, восхитительная лживость этого народа. Ради прославления своей маленькой земли карабахцы готовы выдумать что угодно. Вчера один толстяк-армянин пытался уверить меня, будто христианской церкви Мегрецоц в Шуше пять тысяч лет.

– Ты ври, да не завирайся, – возразил я, – христианству меньше двух тысяч лет. Не могла же христианская церковь быть построена до рождения Иисуса.

Толстяк принял весьма оскорбленный вид и укоризненно произнес:

– Конечно, ты человек образованный. Но послушай старика: может быть, к другим народам христианство и пришло две тысячи лет тому назад, а нас, жителей Карабаха, Спаситель просветил еще на три тысячи лет раньше. Вот как все было.

Спустя пять минут тот же человек как ни в чем не бывало поведал мне, что французский маршал Мюрат по происхождению-де армянин из Шуши. Он, мол, ребенком переселился во Францию, дабы и там прославить карабахскую землю.

Еще по дороге в Шушу кучер, когда мы переезжали по маленькому каменному мостику, сказал:

– Этот мост возвел Александр Великий, отправляясь в Персию, где обессмертил себя подвигами.

На низких перилах красовалась высеченная крупными цифрами дата: 1897. Я показал ее кучеру, но тот только пренебрежительно рукой махнул:

– Ах, господин, это русские добавили задним числом, чтобы умалить нашу славу.

Шуша показалась мне странным городом. Расположенная на высоте пяти тысяч метров над уровнем моря, населенная армянами и магометанами, она много веков играла роль некоего моста между Кавказом, Персией и Турцией. Это красивый город, окруженный горами, лесами и реками. Горы и долины усыпаны маленькими глинобитными хижинами, которые здесь с наивной важностью величают дворцами. Там живут местные аристократы, армянские мелики и нахарары, азербайджанские беки и агалары. Эти люди часами сидели на пороге своих домиков, курили трубки и рассказывали друг другу, как часто Россию и лично царя спасали генералы – уроженцы Карабаха и какая судьба неизбежно постигла бы Российскую империю, если бы Карабаха не было.

Семь часов добирались мы от маленькой железнодорожной станции на конной повозке вверх по крутой, извилистой горной дороге в Шушу: мы – это я и мой кочи. По роду занятий кочи – охранники, а по личной склонности – разбойники. В обязанности кочи входит стеречь дома и оберегать покой их обитателей. Вид у них весьма воинственный, они с головы до ног увешаны оружием и предпочитают хранить мрачное молчание. Быть может, безмолвствуя, они предаются воспоминаниям о лихих делах прошлого, а быть может, просто так помалкивают, и все. Мой отец послал со мною в дорогу кочи, чтобы тот защищал меня от незнакомцев или незнакомцев от меня. Я так до конца и не понял. Охранник мой был любезен, состоял в отдаленном родстве с семейством Ширваншир и был надежен, как могут быть только родственники на Востоке.

Пять дней просидел я в Шуше в ожидании приезда Нино, с утра до вечера слушал рассказы о том, что все богачи, храбрецы и вообще хоть сколько-нибудь замечательные люди в мире родом отсюда, гулял в городском парке и пересчитывал церковные купола и минареты. Шуша явно была очень богобоязненным городом. Семнадцати церквей и десяти мечетей должно было с избытком хватить шестидесяти тысячам жителей. Кроме того, город мог похвастаться расположенными поблизости многочисленными святынями, прежде всего, конечно, знаменитой усыпальницей, святилищем и двумя деревьями святого Сары-бека, посмотреть которые карабахские хвастуны потащили меня в первый же день.

Усыпальница святого находится в часе езды от Шуши. Каждый год весь город отправляется в паломничество к его гробнице, а потом устраивает пир в священной роще. Люди особенно благочестивые ползут туда на коленях. Это весьма затруднительно, но чрезвычайно повышает репутацию паломника. К деревьям, растущим у гроба святого, ни в коем случае нельзя прикасаться. Всякого, кто дотронется хотя бы до одного древесного листочка, тотчас же разобьет паралич. Вот сколь велика власть святого Сары-бека! Какие чудеса совершил этот святой, мне никто объяснить не смог. Зато описали во всех подробностях, как однажды он, преследуемый врагами, прискакал на коне на вершину той самой горы, где сейчас стоит город Шуша. Преследователи уже настигали его. И тут его конь одним прыжком перелетел через гору, через скалы, через весь город Шушу. На том месте, где копыта его скакуна вновь коснулись земли, богобоязненный человек и по сию пору может узреть следы благородного коня, глубоко отпечатавшиеся в камне. Так уверяли меня жители Карабаха. Когда же я выразил некоторые сомнения в возможности такого прыжка, они негодующе возразили: «Но, господин, это же был карабахский конь!» И тогда они поведали мне легенду о карабахском коне: все-де в их краях прекрасно. Но прекраснее всего – карабахский конь, тот знаменитый конь, в обмен на которого Ага-Мухаммед, шах персидский, предлагал весь свой гарем. (А разве мои друзья не знали, что Ага-Мухаммед был скопец?) Конь этот почитается едва ли не священным. На протяжении столетий мудрецы ломали головы, как бы вывести непревзойденного скакуна, скрещивая разные породы, и вот наконец на свет появилось это чудо, лучший конь в мире, знаменитый золотисто-рыжий конь карабахской породы.

Все эти похвалы возбудили мое любопытство, и я попросил показать мне такого восхитительного коня. Но спутники лишь поглядели с состраданием:

– Легче проникнуть в гарем султана, чем в стойло карабахского коня. Во всем Карабахе не наберется и дюжины чистокровных золотисто-рыжих коней. Кто их увидит, считается конокрадом. Только при объявлении войны владелец седлает своего золотисто-рыжего чудесного скакуна.

Поэтому мне пришлось удовольствоваться одними рассказами о легендарном коне и вернуться в Шушу. И вот я сидел, внимая болтовне старика Мустафы, ждал Нино и чувствовал себя покойно и уютно в этом сказочном краю.

– О Хан, – промолвил Мустафа, – твои предки вели войны, а ты человек ученый и посещал дом знаний. Поэтому ты наверняка слышал об изящных искусствах. Персы гордятся Саади, Гафизом и Фирдоуси, русские – Пушкиным, а далеко на Западе жил поэт, которого звали Гёте и который написал поэму о дьяволе.

– И все эти поэты тоже происходят из Карабаха? – перебил я его.

– Нет, мой благородный гость, но наши поэты лучше, даже если они и отказываются запечатлевать звуки мертвыми буквами. Преисполнившись гордости, они не записывают свои стихи, а лишь произносят наизусть.

– Кого ты имеешь в виду? Ашугов?

– Да, ашугов, – с важностью откликнулся старик. – Они живут в деревнях неподалеку от Шуши, и на завтра у них назначено поэтическое состязание. Хочешь съездить к ним? Послушать да подивиться?

Я не возражал, и на следующий день наша повозка покатила по извилистой горной дороге вниз, в деревню Дашкенд, цитадель кавказского поэтического искусства.

Почти в каждой карабахской деревне найдутся местные певцы, которые всю зиму напролет сочиняют, а весной отправляются бродить по свету, исполнять свои песни во дворцах знати и в хижинах простолюдинов. Однако существуют три деревни, населенные исключительно поэтами и в знак того почета, которым пользуется поэзия на Востоке, освобожденные от любых податей и налогов в пользу местных феодалов. Одна из этих деревень – Дашкенд.

С первого взгляда можно было понять, что жители этой деревни не простые крестьяне. Мужчины расхаживали с длинными волосами, в шелковых кафтанах и недоверчиво косились друг на друга. Женщины держались в тени, вид имели печальный и носили за мужьями музыкальные инструменты. В деревне собралось полным-полно богатых армян и магометан, которые устремились сюда со всей страны, чтобы насладиться искусством ашугов. Маленькую площадь в деревне поэтов заполонила толпа любопытных, жаждущих увидеть необычайное зрелище. Посреди площади замерли двое охваченных воинственным пылом знаменитых поэтов, которым предстояло вступить в ожесточенный поединок. Они насмешливо поглядывали друг на друга. Их длинные кудри развевались на ветру. Один ашуг воскликнул:

– От твоих одежд несет навозом, лицом ты походишь на свинью, таланта у тебя меньше, чем волос на животе девственницы, а за гроши ты готов написать хулительные стихи на себя самого.

Другой отвечал отрывисто, резко и мрачно:

– Ты облачился в одеяния катамита, а голос у тебя, как у евнуха. Ты не в силах продать свой талант, ибо никакого таланта у тебя никогда не было. Ты кормишься жалкими крошками, что падают с того стола, за которым пирует мой бесценный дар.

Так они довольно долго бранили друг друга, страстно и несколько монотонно. Зрители хлопали. Потом появился седовласый старец с лицом апостола и назвал две темы поэтического состязания, одну лирическую, другую эпическую: «Луна над Араксом» и «Смерть Ага-Мухаммед-шаха».

Оба поэта возвели очи горé. Потом они запели. Они затянули песнь о жестоком скопце Ага-Мухаммеде, который отправился в Тифлис, чтобы в тамошних серных ваннах вновь обрести мужскую силу. Когда серные ванны не возымели желаемого действия, скопец разрушил город и приказал предать мучительной смерти всех его жителей, мужчин и женщин. Однако на обратном пути, в Карабахе, его настигло возмездие. Остановившись на ночлег в Шуше, он, спящий, был заколот у себя в шатре. Великий шах нисколько не насладился жизнью. Он голодал во время военных походов. Ел черный хлеб и пил кислое молоко. Завоевал множество стран и был беднее последнего нищего, обитателя пустыни. Таков был скопец Ага-Мухаммед.

Свою импровизацию оба певца строили по классическим канонам, причем один весьма детально изобразил муки скопца в стране непревзойденных красавиц, а другой в мельчайших подробностях описал казнь тех же красавиц. Слушатели были довольны. На лбу у поэтов выступила испарина. Потом тот, что держался посмирнее, воскликнул:

– На что походит луна над Араксом?

– На лик твоей возлюбленной, – перебил его мрачный и задиристый.

– Нежно поблескивает золото этой луны, – возгласил смирный.

– Нет, она подобна щиту великого воина, с честью павшего на поле брани, – возразил задира.

Так они постепенно исчерпали весь арсенал поэтических сравнений. Потом оба пропели по песне о красоте луны, об Араксе, вьющемся по равнине, словно девичья коса, и о влюбленных, которые по ночам приходят на берег его и созерцают луну, отражающуюся в речных водах…

Победителем был признан задира. С язвительной улыбкой он принял заслуженный приз – лютню-саз своего соперника. Я подошел к нему. Он с печальным видом взирал в пустоту, пока его латунная чаша наполнялась монетами.

– Ты не рад победе? – спросил я.

Он презрительно сплюнул.

– Разве это победа? Вот раньше были победы! Сто лет тому назад. Тогда победитель мог отрубить голову побежденному. Вот как почитали тогда искусство. А сейчас мы сделались робкими и изнеженными. Никто не готов более проливать кровь за стихи.

– Но теперь ты считаешься лучшим поэтом страны.

– Нет, – ответил он, внезапно еще более погрустнев. – Нет, – повторил он, – я всего-навсего ремесленник. Я не настоящий ашуг.

– А кто же настоящий ашуг?

– На месяц рамазан, – произнес задира, – выпадает таинственная ночь, ночь аль-Кадр. В эту ночь природа на час засыпает. Реки замирают в своем течении, злые духи бросают охранять сокровища. Можно услышать, как растет трава и как переговариваются между собою деревья. Из речных вод поднимаются гурии, а люди, зачатые в эту ночь, становятся мудрецами и поэтами. В ночь аль-Кадр ашуг должен призывать пророка Ильяса, святого покровителя всех поэтов. В должное время пророк является поэту, дает ему отпить из своей чаши и молвит: «Отныне ты настоящий ашуг и узришь все, что ни есть на свете, моими очами». Удостоенному столь несравненного дара теперь покоряются стихии; голосу его повинуются люди и звери, ветра и моря, ведь слово уст его исполнено силы, ниспосланной Всемогущим.

Задира опустился на землю и устроился, опираясь подбородком на ладони. А потом всхлипнул, коротко и злобно.

– Но никто не знает, когда именно бывает ночь аль-Кадр и на какой час этой ночи все засыпает. Поэтому-то и нет на свете настоящих ашугов.

Он встал и ушел – одинокий, мрачный и замкнутый, степной волк в зеленом раю Карабаха.

Глава шестая

Деревья у Пехахпурского источника взирали на небо, словно усталые святые. Вода его журчала, устремляясь по узкому каменистому руслу. Невысокие холмы закрывали вид на Шушу. На востоке карабахские поля постепенно уступали место пыльным азербайджанским степям. Оттуда веяло знойным дыханием великой жаркой пустыни, огнем Заратустры. На юге, подобно пастушеской земле Библии, заманчиво простирались армянские луга. Обступавшая нас роща замерла, ни одно дерево не шелохнулось, словно ее только что покинули последние боги античности. Казалось, это им во славу был разожжен костер, дымившийся сейчас перед нами. Вокруг пламени на разноцветных ярких коврах расположилась компания пирующих грузин и я. У костра громоздились кубки с вином, фрукты, горы овощей и сыра. На мангале, в клубах ароматного дыма, поджаривались на вертеле куски жаркого. Возле источника сидели сазандари, странствующие музыканты. В руках они держали инструменты, сами названия которых звучали как музыка: дойры и чианури, тары и диплипито. Сейчас они как раз пели какой-то баят, любовную песнь в персидском стиле, исполнить которую потребовали городские грузины, чтобы тем острее ощутить прелесть непривычной, сельской и лесной, жизни. Наш учитель латыни назвал бы эту попытку вести себя раскованно и подстраиваться под местные обычаи «дионисийским настроением». А всех этих веселящихся на природе гостей пригласило на ночной праздник только что прибывшее семейство Кипиани.

Передо мной сидел тамада, руководивший пиром по строгим правилам местного праздничного церемониала. У него были блестящие глаза, густые черные усы и раскрасневшееся лицо. Держа в руке кубок, он выпил за мое здоровье. Я сделал маленький глоток из своего бокала, хотя обычно не пью. Но в роли тамады выступал отец Нино, и к тому же считается невежливым не пить, когда требует распорядитель пира.

Слуги принесли воды из источника. Кто испил этой воды, мог вкушать яств, сколько пожелает, не пресыщаясь, ведь одним из бесчисленных чудес Карабаха были и волшебные свойства воды, что текла в Пехахпурском источнике.

Мы пили эту воду, и горы яств постепенно уменьшались. Я смотрел на строгий, освещенный мерцающим огнем профиль матери Нино. Она сидела рядом с мужем, и глаза ее смеялись. Эти глаза впервые увидели свет в Мингрелии, на равнине Риони, там, где волшебница Медея повстречала аргонавта Ясона.

Тамада поднял бокал:

– Выпьем за здоровье светлейшего князя Дадиани!

Старец с детскими глазами поблагодарил за оказанную честь. Вот уже в третий раз пирующие наполняли вином и осушали бокалы и кубки. Легендарная вода Пехахпура среди прочего помогала избежать опьянения. Никто из гостей не пьянел, ибо во время праздничного застолья грузин испытывает не грубое отупение всех чувств, а сердечный восторг и возвышенную веселость. Голова его остается столь же ясной, сколь и вода Пехахпурского источника.

Рощу озарял свет многочисленных костров.

Мы были не единственными пирующими. Вся Шуша каждую неделю отправлялась в паломничество к разным источникам. Пиры длились до рассвета. Христиане и магометане пировали вместе под сенью языческой священной рощи.

Я посмотрел на Нино, которая сидела рядом со мной. Она же отвернулась и обратилась к седовласому Дадиани. Этого требовали правила хорошего тона. Стариков надлежало уважать, молодых – любить.

– Непременно приезжайте как-нибудь в Зугдиди ко мне во дворец, – произнес старец, – на берегу реки Риони, где некогда рабы Медеи добывали золото, опуская в воду руно. Приезжайте и вы, Али. Увидите тропический девственный лес Мингрелии с его древними деревьями.

– С удовольствием, ваша светлость, но только ради вас, а не ради деревьев.

– Али-хан боится деревьев, точно дитя – буки, – вставила Нино.

– Ну не то чтобы как дитя буки, но то, что для вас деревья, для меня – пустыня.

Дадиани подмигнул, сощурив свои детские глаза.

– Пустыня, – промолвил он, – с чахлым кустарником и раскаленным песком.

– А меня как-то настораживают и смущают деревья, ваша светлость. Слишком уж леса таинственные и загадочные, так и кажется, будто за следующим стволом подстерегает то ли призрак, то ли демон. Лес необозрим. В лесу царит полумрак. Лучи солнца теряются в тени деревьев. В этой полутьме все предстает нереальным. Нет, не люблю я деревья. Лесные тени меня угнетают, а шелест ветвей навевает грусть. Я люблю простые вещи: ветер, песок и камень. Пустыня проста, как удар меча, а лес сложен, как гордиев узел. Мне в лесу делать нечего, я там заблужусь, ваша светлость.

Дадиани задумчиво поглядел на меня.

– У вас душа кочевника пустыни, – проговорил он. – Быть может, правильнее всего было бы поделить людей на два типа: приверженных лесу и приверженных пустыне. Сухое опьянение Востока порождает пустыня, где человека одурманивают жаркий ветер и жаркий песок, где мир предстает простым и незамысловатым. В лесу же все загадочно и запутанно. Одна лишь пустыня ни о чем не спрашивает, ничего не дарует и ничего не обещает. Но пламя души родится в лесу. А вот человек, приверженный пустыне, – я так и вижу его перед собой – одержим всего одним чувством, ему ведома всего одна истина, владеющая всем его существом. А у «лесного человека» множество личин. Фанатик приходит из пустыни, творец – из леса. В этом-то, наверное, и заключается главное различие между Востоком и Западом.

– Поэтому мы, армяне, и грузины так любим леса, – вмешался в разговор Мелик Нахарарьян, молодой человек из знатнейшей армянской семьи. Это был толстяк с глазами навыкате, с густыми нависшими бровями и склонностью к философствованию и пьянству. Мы с ним вполне ладили. Он выпил за мое здоровье и воскликнул:

– Али-хан! Орлы рождаются в горах, тигры рождаются в джунглях. А что рождается в пустыне?

– Львы и воины, – отвечал я, и Нино довольно захлопала в ладоши.

Подали барашка на вертеле. Снова и снова наполнялись бокалы. Радость жизни, столь свойственная грузинам, охватила лес. Дадиани стал оживленно обсуждать что-то с Нахарарьяном, а Нино лукаво и вопросительно посмотрела на меня.

Я кивнул. Уже стемнело. В свете костра пирующие походили на призраков или на разбойников. Никто не обращал на нас внимания. Я встал и медленно направился к источнику. Склонился над водой и напился из пригоршни, испытывая истинное блаженство. Долго глядел я на отражение звезд в темной поверхности воды. Тут я услышал за спиной шаги. Сухая ветка хрустнула под чьей-то легкой ножкой… Я протянул руку, и Нино взяла ее своей. Мы углубились в лес. Деревья взирали на нас угрожающе и неодобрительно. Пожалуй, не стоило нам уходить от костра, не стоило Нино опускаться на траву на краю маленькой лужайки и тянуть меня за собой. В жизнерадостном Карабахе царили строгие нравы. Старик Мустафа с ужасом поведал мне, что восемнадцать лет тому назад в его краю было совершено прелюбодеяние. С тех пор-де фруктовые деревья так и не плодоносят…

Мы смотрели друг на друга, и лицо Нино, освещенное луной, казалось бледным и загадочным.

– Так ты теперь княжна, – произнес я, и Нино искоса поглядела на меня. Вот уже двадцать четыре часа она была княжной, а ее отцу потребовалось двадцать четыре года, чтобы в Петербурге доказать свое право на княжеский титул. Сегодня утром из Петербурга пришла долгожданная телеграмма. Старик радовался, как ребенок, который обрел утраченную мать, и пригласил всех нас на ночной пир.

– Княжна, – повторил я, взяв ее лицо в ладони.

Она не сопротивлялась. Может быть, она выпила слишком много кахетинского. А может быть, ее одурманивали лес и луна. Я поцеловал ее. Руки у нее были мягкие и теплые. Ее тело медленно уступало моему натиску. Похрустывали сухие древесные ветки. Мы лежали на мягком мху, и Нино глядела мне в лицо. Я прикасался к ее маленьким, упругим, выпуклым грудям, вдыхая едва различимый запах и ощущая солоноватый вкус ее кожи.

С Нино происходило что-то странное, и эта непостижимая волна захлестнула и меня. Все ее существо словно свелось к одному-единственному чувственному ощущению, властному и могущественному, вселяемому землей, навеваемому дыханием земли. Ее охватило телесное блаженство. Глаза у нее затуманились. Узкое лицо ее казалось необычайно серьезным. Я расстегнул на ней платье. Кожа ее в свете луны отливала желтоватым блеском, словно опал. Я слушал стук ее сердца, а она произносила какие-то бессмысленные слова, исполненные нежности и блаженства. Я прижался лицом к ее груди. Колени ее дрожали. По лицу ее побежали слезы, и я стал сцеловывать их, отирая ее влажные щеки. Она встала и замолчала, вся в плену таинственных, загадочных чувств. Ей, моей Нино, было всего семнадцать, и она посещала гимназию Святой царицы Тамары. Потом она произнесла:

– Мне кажется, я люблю тебя, Али-хан, пускай даже я теперь и княжна.

– Может быть, титул тебе носить осталось недолго, – сказал я, и на лице Нино отразилось недоумение.

– Что ты хочешь этим сказать? По-твоему, царь снова может отобрать его у нас?

– Ты утратишь его, когда выйдешь замуж. С другой стороны, титул «хан» тоже неплох.

Нино сложила руки на затылке, откинула голову и рассмеялась:

– «Хан», может быть, звучит и недурно, но «ханша» – ужасно! Да и титула такого нет. И вообще, мне кажется, ты мне делаешь предложение как-то странно, если это, конечно, предложение.

– Именно так.

Пальцы Нино скользнули по моему лицу и зарылись мне в волосы.

– А если я соглашусь, тогда ты сохранишь об этом лесе добрую память и не будешь больше бранить деревья?

– Думаю, да.

– Но в свадебное путешествие ты повезешь меня к дяде, в Тегеран, и я по особой протекции смогу посетить шахский гарем и там удостоюсь чести попить чаю и побеседовать с многочисленными толстушками.

– Да, и что?

– А потом мне будет позволено посмотреть на пустыню, потому что там нет никого, кто мог бы посмотреть на меня.

– Нет, Нино, зачем тебе смотреть на пустыню, тебе там не понравится.

Нино обняла меня за шею и прижалась носом к моему лбу.

– Может быть, я и вправду за тебя выйду, Али-хан. Но ты уже подумал, какие препятствия нам придется преодолеть, кроме лесов и пустынь?

– А какие?

– Сначала мои родители умрут от горя, узнав, что я выхожу за магометанина. Потом твой отец проклянет тебя и станет требовать, чтобы я перешла в ислам. А когда я это сделаю, царь-батюшка сошлет меня в Сибирь за отпадение от православной веры. И тебя как совратителя за мною следом.

– А потом мы усядемся на льдину посреди Северного Ледовитого океана, и нас съедят белые медведи, – засмеялся я. – Нет, Нино, до этого не дойдет. Тебе не придется переходить в ислам, твои родители не умрут от горя, а в свадебное путешествие мы поедем в Париж и в Берлин, чтобы ты посмотрела на деревья в Булонском лесу и в Тиргартене. Ну, что скажешь?

– Ты так добр ко мне, – удивленно сказала она, – и я не скажу «нет», но и согласия пока дать не могу. Но я же от тебя не убегу. Когда я окончу гимназию, мы поговорим с родителями. Вот только похищать меня ты не должен. Только не это. Я знаю, как это у вас заведено: перебросите через седло, увезете в горы и так положите начало жестокой кровной вражде с семейством Кипиани.

Внезапно ее охватил приступ неудержимой веселости. Казалось, все в ней смеется: лицо, руки, ноги, даже кожа. Она прислонилась к древесному стволу, опустила голову и снизу вверх поглядела на меня. Я стоял перед ней. В тени дерева она походила на экзотического зверька, который таится в лесу, опасаясь охотника.

– Идем, – произнесла Нино, и мы направились по лесу к большому костру.

По дороге ей пришло в голову еще кое-что. Она остановилась и прищурилась, глядя на луну.

– А наши дети, какую веру будут исповедовать они? – озабоченно спросила она.

– Разумеется, достойную, – отвечал я уклончиво.

Она недоверчиво посмотрела на меня и на какое-то время замолчала. А потом грустно добавила:

– А не слишком ли я стара для тебя? Мне ведь скоро семнадцать. Твоей будущей жене сейчас должно бы быть лет двенадцать.

Я успокоил ее. Нет, она явно не слишком стара. В крайнем случае слишком умна, ведь неизвестно, всегда ли ум такое уж преимущество. Может быть, все мы на Востоке слишком рано взрослеем, стареем и умнеем. Может быть, мы все без исключения глупые и наивные. Я и сам не знал. Меня сбивали с толку и смущали деревья, смущала Нино, смущал далекий отсвет пиршественного костра, а больше всего смущал себя я сам, ведь я, наверное, тоже слишком много пригубил кахетинского и, словно разбойник, вторгшийся из пустыни, бесчинствовал в очарованном саду любви.

Впрочем, Нино совершенно не походила на жертву разбойника, прискакавшего из пустыни. Она шла к костру спокойно и уверенно, нисколько не таясь. Когда мы дошли до Пехахпурского источника, никто не мог бы сказать, что она только что плакала, безудержно смеялась или испытывала нежное томление. Никто ни в чем не заподозрил нас, на некоторое время исчезнувших в лесу. Я сел к костру и вдруг почувствовал, как у меня горят губы. Я наполнил свой бокал водой из источника и поспешно его осушил. Отставляя бокал в сторону, я встретился взглядом с Меликом Нахарарьяном, который смотрел на меня дружелюбно, внимательно и несколько снисходительно.