Курбан Саид
Али и Нино
Глава 5
– О хан, когда наши славные предки впервые ступили в эту страну, где они собирались добыть себе великое и наводящее ужас имя, они закричали: «Гара Бах!» – «Смотрите – там лежит снег!». Но, подойдя к горам и увидев густой лес, они закричали: «Карабах!» – «Черный сад!». С тех пор этот край стал называться Карабах. Ибо, да будет вам известно, хан, наш край очень древний и знаменитый.
Старик Мустафа, у которого в Шуше я снимал комнаты, почтенно умолк. Затем он выпил маленькую рюмку карабахского фруктового ликера, отрезал кусочек странного волокнистого сыра, напоминающего девичью косу, и продолжил:
– В наших горах, как известно, обитают зловещие темные призраки, стоящие на страже несметных сокровищ. В лесах стоят священные камни, меж которых текут священные родники. У нас есть все. Пройдись по городу и погляди, работает ли кто-нибудь. Да никто! Ты удивишься, ага[2]!
Я действительно удивился тому, как искусно лгали жители этого края. Они слагали любые легенды, дабы прославить свою родину. Только вчера толстяк армянин пытался рассказать мне, что христианская церковь Марас в Шуше была построена пять тысяч лет тому назад.
– Не завирайся, – предупредил я его. – Христианство возникло едва ли две тысячи лет тому назад. Церковь не могла быть построена до возникновения религии как таковой.
Толстяк обиделся и упрекнул меня:
– Вы, несомненно, образованный человек. Но позвольте мне, старику, напомнить вам, что христианство могло возникнуть две тысячи лет назад в других странах. Но нас, карабахцев, Иисус Христос наставил на путь истинный за три тысячи лет до того. Вот так вот!
Через пять минут тот же старик, не моргнув и глазом, поведал мне, что французский генерал Мюрат – армянин по происхождению и родился в Шуше. Ребенком его забрали во Францию, чтобы и там прославить Карабах. Даже по дороге в Шушу фаэтонщик показал на каменный мостик, по которому нам предстояло проехать, и гордо произнес:
– Мост был построен Александром Великим, когда он отправился на завоевание Персии.
На перилах большими цифрами было выбито «1897». Я показал это фаэтонщику, но тот лишь махнул рукой:
– Аи, ага, русские выбили эти цифры позднее из-за зависти к нашей славе!
Шуша – удивительный край. Он раскинулся на высоте пяти тысяч метров в горах, окружен лесами и родниками. Здесь в полном согласии живут армяне и мусульмане. На протяжении веков Шуша служила мостом между кавказскими странами, Персией и Турцией. Местные аристократы – армянские нахарары и мелики да мусульманские беки и агалары строили дома на холмах и в долинах, окруживших город. Часто с подкупающей детской самонадеянностью они называют свои мазанки дворцами. Этим людям никогда не надоест сидеть на крыльце, покуривая трубки и рассказывая друг другу о том, как часто карабахские генералы спасали Российскую империю и самого царя и какая ужасная участь постигла бы их, встань на их защиту кто-нибудь другой.
Я и мой гочу доковыляли до Шуши за семь часов. Гочу – вооруженная прислуга по профессии и разбойники по призванию. Это безмолвные люди с воинственным выражением лица и свешивающимися с пояса кинжалами, шпагами, пистолетами и другим оружием, проводящие время в раздумьях о своем героическом прошлом и трофеях. А может, их молчаливость и вовсе ничего не означает. Отец настоял на том, чтобы меня сопровождал гочу – то ли чтобы уберечь меня от незнакомцев в пути, то ли их от меня. Но я не особенно сопротивлялся. Мне нравился этот гочу, и потом – его связывало с домом Ширванширов родство, на него можно было положиться как на восточного слугу.
Я жил в Шуше уже пять дней. Пять дней в ожидании Нино я выслушивал от каждого встречного, что самые богатые, отважные и вообще выдающиеся люди являются выходцами из Шуши. Я смотрел на городские сады, считал минареты и церковные колокольни. Шуша, несомненно, была религиозным городом: семнадцать церквей и десять мечетей с лихвой хватало на шестьдесят тысяч населения. К тому же рядом с городом можно было найти несметное количество святых мест, самыми важными из которых были знаменитая могила, часовня и два дерева святого Сарыбека. Хвастливые друзья потащили меня туда в первый же день.
До могилы святого можно добраться из Шуши за час. Весь город совершает туда ежегодное паломничество, где в святой роще устраиваются пиры. Отличающиеся особой набожностью ползут к могиле на коленях – довольно неудобный способ почтить святого, хотя именно так паломничество становится особой заслугой. У могилы растут два дерева, дотрагиваться до которых считается святотатством. Достаточно коснуться листика, чтобы все тело оказалось парализованным – настолько велика сила святого. Хотя никто так и не смог толком рассказать мне, имели ли место на самом деле случаи паралича или какие-нибудь другие чудеса. Мне лишь в малейших подробностях поведали о том, как однажды, спасаясь от врагов, Сарыбек взобрался на верхушку горы, откуда смотрит на нас современная Шуша. Когда враги совсем приблизились, конь его перелетел могучим прыжком через горы, скалы и весь город. На месте, где приземлился конь, и сегодня можно увидеть отпечатки на камне – следы копыт этого благородного животного. Такую вот историю мне рассказали. И когда я попытался было выразить свои сомнения насчет прыжка, последовал возмущенный ответ:
– Так конь-то был карабахским, ага!
И тут же поведали очередную легенду о карабахском скакуне:
– Город утопал в красотах… Но самым лучшим в этом городе был карабахский скакун, знаменитый конь, за которого персидский шах Ага Мухаммед предлагал весь свой гарем…
А знали ли вообще мои друзья, что Ага Мухаммед был импотентом?
– Этот скакун, – продолжали они, – был почти святым. Чтобы вывести такую чудесную породу, аксакалы на протяжении веков ломали голову, пока не появился знаменитый гнедой карабахский скакун.
После всех этих историй мне стало интересно увидеть этих прекрасных коней. Но друзья лишь с сожалением посмотрели на меня:
– Легче попасть в султанский гарем, чем проникнуть в конюшню с карабахскими скакунами. Во всем городе всего двенадцать гнедых, и увидеть их – все равно что прослыть конокрадом. Владелец скакуна садится на него лишь в случае войны.
Словом, мне пришлось довольствоваться их россказнями о легендарном скакуне.
Сейчас я сидел на веранде в Шуше, слушая болтовню старого Мустафы и ожидая Нино. Этот сказочный город мне нравился.
– О хан, – вдруг начал Мустафа, – ваши предки воевали, а вы просидели в обители знаний и стали образованным человеком. Получается, что вы знакомы и с изящными искусствами. Персы гордятся Саади, Хафизом и Фирдоуси, русские – Пушкиным, а далеко на западе творил поэт по фамилии Гете, написавший поэму о дьяволе.
– И что же? Все эти поэты родом из Карабаха? – прервал его я.
– Нет, мой благородный господин, я просто хочу сказать, что наши поэты лучше, хотя и отказываются заключать слова свои в мертвые буквы. Они слишком талантливы, чтобы записывать свои поэмы, и поэтому просто рассказывают их.
– О каких поэтах ты говоришь? Не об ашугах ли?
– Ну да, об ашугах, – авторитетно заявил старик. – Они проживают в селах Шуши, и завтра у них будет состязание. Вы пойдете посмотреть на них?
Местными поэтами славится почти каждое карабахское село. Они слагают поэмы на протяжении зимы, а весной выходят в люди и распевают свои песни в лачугах и дворцах. Но лишь три села населяют исключительно поэты, и в знак почтения, с которым Восток относится к поэзии, эти села освобождены от налогов и податей. Одним из таких сел является Дашкенд.
С первого взгляда было понятно, что жители этого села не простые крестьяне. Это были длинноволосые мужчины в шелковых одеяниях, с подозрением поглядывавшие друг на друга. За ними следовали их жены с грустными лицами и музыкальными инструментами мужей в руках. Село кишело богатыми армянами и мусульманами, съехавшимися со всей страны послушать ашугов. Энергичная толпа собралась на небольшой главной площади. В центре стояли два доблестных ашуга, приготовившихся к тяжелой дуэли. Они презрительно поглядывали друг на друга. Длинные волосы развевались на ветру. Вдруг один из них выкрикнул:
– От твоей одежды воняет навозом, лицо твое похоже на свиное рыло! Таланта меньше, чем волос на животе девственницы! Ты за гроши сочинил бы поэму о своем собственном позоре!
Второй вторил ему зловещим лаем:
– Ты одет как сводник, а голос у тебя, как у евнуха. Ты не можешь продать свой талант за неимением оного. Поедаешь объедки с праздничных столов, накрытых в мою честь!
Они продолжали с жаром ругаться. Публика аплодировала. Затем появился какой-то седой старик с лицом апостола и объявил темы состязания: «Луна над Араксом» и «Смерть Ага Мухаммед-шаха».
Поэты подняли глаза к небу и запели. Песнь их была о жестоком Ага Мухаммед-шахе, который поехал в Тифлис, чтобы вернуть себе мужскую силу в тамошних серных водах. Когда и серные родники не помогли ему, шах разрушил город и велел беспощадно истребить всех мужчин и женщин. Но по дороге домой его настигла беда. Ночью, когда он спал в своем шатре, кто-то заколол его кинжалом. Великому шаху не суждено было насладиться жизнью. В походах ему приходилось терпеть голод, довольствоваться черным хлебом и кислым молоком. Он завоевал огромное число стран, но бедствовал хуже нищего в пустыне. Этот несчастный Ага Мухаммед-шах…
Все это декламировалось в классических стихах. В одном из них подробно рассказывалось о мучениях бессильного в стране наикрасивейших женщин, а в другом с той же тщательностью описывалась казнь этих женщин. Публика осталась довольной. С ашугских лбов градом катился пот. Затем один из них с более мягким голосом выкрикнул:
– На что похожа луна над Араксом?
– На лицо твоей возлюбленной, – прервал его сердитый собрат.
– Нежен свет той луны, – выкрикнул мягкоголосый.
– Нет, луна подобна щиту воина, павшего в бою, – ответил сердитый.
Через некоторое время сравнения закончились, и каждый из них стал воспевать красоту луны, реки Аракс, которая извивается как девичья коса меж степей, и возлюбленных, любующихся в сумерках отражением луны в водах Аракса…
Сердитого объявили победителем, после чего он со злобной усмешкой отобрал саз у своего оппонента. Я решил подойти к нему. Он выглядел угрюмым, собирая монеты в свою чашу.
– Вы довольны своей победой? – поинтересовался я.
Он с отвращением сплюнул.
– Разве это победа, а? Раньше победителей не было. Сотню лет тому назад победившему разрешалось обезглавить проигравшего. Вот тогда наше искусство действительно ценилось. Да и мы уже не те. Кому же захочется пролить кровь ради какой-то поэмы?
– Вы же теперь лучший поэт в округе.
– Нет, – повторил он. – Я всего лишь искусный мастер. Мне далеко до настоящих ашугов.
– А кто они – настоящие ашуги?
– В месяце Рамазан, – поведал сердитый, – есть таинственная ночь, которая называется ночью Кадыра. В эту ночь вся природа на час засыпает. Реки перестают течь, злые духи оставляют свои сокровища. Можно услышать рост травы и разговор деревьев. Из рек появляются нимфы, а зачатые в эту ночь люди рождаются мудрецами и поэтами. В эту ночь поэт должен призвать пророка Ильяса – святого покровителя всех поэтов. Пророк появляется в нужное время, разрешает поэту отпить из своего сосуда и освящает его: «Теперь ты стал настоящим Ашугом и начнешь видеть весь мир моими глазами». Таким образом освященные поэты начинают управлять стихиями: животные и люди, ветры и моря слушаются его голоса, ибо сила Пророка в словах его.
Сердитый ашуг опустился на землю и, обхватив лицо ладонями, горько зарыдал:
– Но никто не знает, какая ночь – ночь Кадыра и в какой час ночи природа погружается в сон. Поэтому настоящие ашуги вымерли.
Он поднялся и пошел. Одинокий и угрюмый степной волк, живущий в зеленом раю Карабаха.
Глава 6
В своем узком каменистом ложе звенел родник Печапюр. Деревья, окружавшие его, стояли с воздетыми к небу ветвями, словно уставшие святые. Отсюда открывался величественный вид: на юге подобно библейским пастбищам раскинулись армянские луга, всем своим видом обещавшие богатый урожай. За холмами пряталась Шуша. А на востоке в пыльных пустынях Азербайджана терялись карабахские поля. Горячее дыхание огня Заратустры носилось над равниной на крыльях пустынного ветра. Но деревья вокруг нас стояли неподвижно, словно ангелы их только-только оставили, а магия еще не успела раствориться. Наш костер казался потомком множества костров, благословивших этот священный край. Вокруг огня на разноцветных коврах расположилась группа грузин и я вместе с ними. Пока на вертеле жарилось мясо, мы наполнили чаши вином и разложили вокруг костра блюда с фруктами, овощами и сыром. Возле родника сидели странствующие музыканты – сазандари. Даже названия инструментов в их руках отличались мелодичностью: дайра, чунири-чианури, саламури, диплипито. По заказу городских грузин, пожелавших усилить экзотическое очарование происходящего, они стали петь одну из своих баяты – персидскую песнь о любви. Наши преподаватели латыни назвали бы такой экстравагантный способ слиться с народными обычаями «дионисийским настроением». Празднество было устроено семьей Кипиани, которая, добравшись до Шуши, решила собрать всех отдыхающих ночью в шушинской роще.
Напротив меня сидел отец Нино – тамада, управляющий застольем в соответствии со строгими правилами. Его глаза блестели, а на раскрасневшемся лице красовались густые черные усы. Сейчас он поднял свой бокал за меня. Я тоже отпил из своего, хотя обычно не пил. Но тамадой вечера был отец Нино, и было бы просто неприлично не выпить в его присутствии. Слуги принесли родниковой воды. Вода здесь одно из многочисленных чудес: выпив ее, можно есть сколько угодно, не беспокоясь при этом о неприятных последствиях переедания. Горы снеди таяли на глазах по мере того, как мы упивались водой. Мать Нино сидела подле мужа у мерцающего огня. Несмотря на суровый профиль, у нее были смеющиеся глаза. Такие глаза принадлежали только мингрельским женщинам, выросшим в долине Риони, где колдунья Медея встретилась с аргонавтом Язоном.
Тамада поднял свои бокал: «Выпьем в честь почтенного Дадиани». Старик с ясными, как у младенца, глазами поблагодарил его. Начался третий круг. Все опустошили свои бокалы. Пьяных не было, поскольку во время таких застолий грузины чувствуют душевный подъем и ясность разума, подобную печапюрской родниковой воде, которая, помимо всех своих волшебных качеств, еще и отрезвляет.
Наша компания была не единственной в этот ночной час. Роща пестрела огнями множества костров. Каждую неделю шушинцы совершают паломничество к родникам, а празднества продолжаются до рассвета. Христиане и мусульмане собираются вместе под тенью святой рощи.
Я обернулся и встретился глазами с сидевшей позади меня Нино. Она беседовала с седовласым Дадиани: почтительность к старшим и любовь к детям всегда в почете.
– Пообещай, что приедешь погостить у меня в замке в Зугдиди, – говорил старик, – в долине реки Риони, где давным-давно рабы Медеи собирали овечьим руном золото. И вы бы присоединились, Али хан. Повидаете удивительные джунгли Мингрелии.
– С удовольствием, ваша светлость, но только ради вас, а не джунглей.
– Чем тебе не угодили леса? Для меня они – воплощение исполненного жизненного долга.
– Али хан боится деревьев, как дети – привидений, – сказала Нино.
– Да нет же. Просто вам дороги леса, а мне – степь, – ответил я.
Дадиани прищурился.
– Степь, говоришь? Сухие кустарники и горячий песок?
– Мир лесов смущает меня, ваша светлость. Он полон страха и колдовства, призраков и демонов. Не позволяет смотреть вперед и обступает, повергнув в темноту. Солнечные лучи теряются в полумраке деревьев, и все кажется ненастоящим. Нет, лес действительно не по мне. И потом, в лесной тени я чувствую себя угнетенным, а шелест ветвей наводит грусть. Мне по душе простые вещи: ветер, песок и камни. Степь лишена прикрас и подобна удару кинжалом. Лес же своей замысловатостью напоминает гордиев узел. Я теряюсь в лесу, ваша светлость.
Дадиани задумчиво взглянул на меня.
– У тебя душа степняка, – сказал он. – Может, людей нужно разделять именно по этому признаку: на лесовиков и степняков. Восточное опьянение происходит в степи, где люди хмелеют от горячего ветра и песка, где мир кажется предельно простым и беззаботным. Лес же полон вопросов. Лишь степь не спрашивает, не дает и ничего не обещает. Однако пламень души зарождается в лесу. У степняка один лик и одна истина, которая переполняет его. Лесовик, напротив, многолик. Из степи происходят фанатики, а из леса – создатели. Может, в этом и заключается основное различие между Востоком и Западом.
– Вот почему армяне и грузины любят лес, – вмешался толстяк Мелик Нахарарян, принадлежащий к одному из известнейших армянских родов. Этот человек с глазами навыкат и кустистыми бровями любил пофилософствовать и выпить. Мы прекрасно ладили. Он поднял бокал за мое здоровье и выкрикнул: – Али хан, в горах рождаются орлы, а в джунглях – тигры. Кто же рождается в степи?
– Львы и воины, – ответил я под радостные аплодисменты Нино.
Подали бараньи шашлыки. Вновь и вновь наполнялись бокалы.
Грузины гуляли вовсю. Дадиани пустился в пространные рассуждения с Нахараряном, а Нино лукаво поглядывала на меня. Я кивнул. Сумерки сгустились. При свете костров люди походили на духов или разбойников. На нас никто не обращал внимания. Я поднялся и отправился медленной походкой к роднику. Склонившись над водой, я зачерпнул полную ладонь воды и выпил. Какое наслаждение! Какое-то время я любовался отражением звезд в воде. Вдруг послышались шаги. Под маленькой ножкой хрустнула сухая ветка… Я протянул руку Нино. Мы прошли в лес, хотя нам не следовало покидать застолье у костра. Нино присела на траву и притянула меня к себе. Карабахские обычаи довольно суровые. Старый Мустафа с ужасом поведал мне, как восемнадцать лет назад в одной семье была нарушена верность, и с тех пор деревья в их саду не плодоносили. Мы посмотрели друг на друга. При свете луны лицо Нино казалось бледным и таинственным.
– Княжна, – позвал я ее. Нино искоса посмотрела на меня. Вот уже двадцать четыре часа Нино носила титул княжны – результат двадцатичетырехлетней тяжбы ее отца за право именоваться князем. Сегодня утром он получил из Петербурга телеграмму о получении желанного титула. Старик обрадовался этой новости как ребенок, нашедший свою мать, и решил отпраздновать это событие ночью.
– Княжна, – повторил я, и забрал лицо Нино в ладони. Она не сопротивлялась, возможно, из-за большого количества выпитого кахетинского вина. А может, ее пьянили лес и лунный свет. Я припал к ней губами. Ладошки ее были мягкими и теплыми, а тело – податливым. Хрустнули сухие ветки. Мы лежали на мягком мху, и Нино смотрела на меня. Я дотронулся до маленьких холмиков ее девичьих грудей. На меня накатило странное чувство, которое вскоре полностью охватило нас обоих. Лицо ее стало тоньше и серьезней. Я расстегнул на ней платье. Кожа Нино сияла, как опал при лунном свете. Охваченная страстью, она произносила что-то нежное и пылкое. Я зарылся лицом между ее маленькими грудями, опьяненный ее благоухающей, чуть солоноватой на вкус кожей. Колени Нино дрожали. По лицу катились слезы. Я стал осушать его поцелуями. Она поднялась, безмолвная и неуверенная в своих загадочных, необъяснимых чувствах. Моей Нино было всего лишь семнадцать лет, и она училась в гимназии Святой царицы Тамары.
– Али хан, кажется, я действительно люблю тебя, даже несмотря на то что я теперь княжна.
– И все-таки тебе недолго осталось быть ею, – произнес я и встретил недоуменный взгляд Нино.
– В каком смысле? Царь снова собирается отнять у нас титул?
– Ты лишишься титула, выйдя за меня замуж. Не расстраивайся, титул хана тоже неплох.
Нино скрестила на затылке руки, запрокинула голову и рассмеялась:
– Хан? А может быть, жена хана? Такого титула не существует. И потом, у тебя смешно получается делать предложение – если это вообще можно считать предложением.
– Да, это и есть предложение.
Пальцы Нино погладили мое лицо и исчезли в волосах.
– А если я соглашусь, останешься ли ты благодарным на всю жизнь этому шушинскому лесу и заключишь ли мир с деревьями?
– Думаю, да.
– Наш медовый месяц мы проведем у твоего дядюшки в Тегеране, и мне, как особой гостье, позволят посетить шахский гарем и побеседовать с толстушками за чашкой чая.
– Ну и?..
– И потом мне позволят смотреть на степь, потому что вокруг не будет ни одной души, желающей смотреть на меня.
– Нет, Нино, тебе не придется смотреть на степь. К тому же она тебе не понравится.
Нино обхватила мою шею и прижалась носом к моему лбу.
– Наверное, я приму твое предложение, Али хан. Но ты подумал о том, что помимо лесов и степей нам придется преодолеть множество других преград?
– Каких?
– Прежде всего, мои родители умрут от горя, если я выйду замуж за мусульманина. Затем твой отец проклянет тебя и заставит меня принять ислам. А если я стану мусульманкой, то царь-батюшка сошлет меня в Сибирь за то, что я отреклась от христианской веры. И тебя заодно – за то, что заставил меня это сделать. И будем мы сидеть посреди Северного Ледовитого океана на айсберге, пока большие белые медведи не съедят нас.
Я рассмеялся:
– Да нет же, Нино, не сгущай красок! Тебе не придется принимать ислам, и родители твои не умрут от горя, а на наш медовый месяц мы поедем в Париж и Берлин, чтобы ты смогла полюбоваться деревьями в Булонском лесу или Тиргартене. Ну, что скажешь?
– Ты очень любезен, – произнесла она изумленно, – и я пока не отказываю тебе, у меня еще будет уйма времени дать тебе свое согласие. Не переживай, не сбегу я от тебя. Давай обсудим это дело с родителями, когда я окончу школу. Но не вздумай похищать меня! Все, что захочешь, только не это. Знаю я вас: перебрасываете девушку через седло, увозите в горы, и в результате начинается кровная война с семьей Кипиани.
Вдруг ее охватило безудержное веселье. Все ее тело стало смеяться: лицо, руки, ноги, кожа. Она прислонилась к стволу дерева, склонила голову и посмотрела на меня. В тени дерева Нино походила на экзотическое животное, спрятавшееся в лесу от охотника.
– Пошли, – сказала Нино, и мы отправились к костру. Вдруг ее посетила мысль. Она остановилась и посмотрела на луну. – А наши дети – к какой религии они будут принадлежать? – с волнением спросила она.
– К самой лучшей и подходящей, – уклончиво ответил я.
Она подозрительно взглянула на меня и на минуту умолкла, погрузившись в думу. Затем с грустью произнесла:
– Я ведь не слишком стара для тебя? Мне скоро исполнится семнадцать, а твоей будущей жене должно быть сейчас двенадцать.
Я успокоил ее. Конечно же, она не казалась мне слишком старой. Чересчур смышленой – может быть. Но является ли это достоинством? Мне иногда кажется, что мы, восточные люди, слишком рано становимся зрелыми, старыми и мудрыми. А с другой стороны, мне кажется, что мы глупы и простодушны. Я не знал, что думать: меня привели в замешательство деревья, Нино, отблеск костров вдалеке и больше всего я сам; возможно, я выпил слишком много кахетинского вина и как степной разбойник бродил в саду любви. Впрочем, Нино совсем не казалась жертвой степного разбойника. Она была спокойна и невозмутима. От слез, смеха и магической страсти не осталось и следа. Мне потребовалось куда больше времени, чтобы прийти в себя.
Мы вернулись к роднику Печапюр. Никто и не заметил нашего отсутствия. Я наполнил стакан родниковой водой и жадно припал к нему горящими губами. Поставив стакан на место, я встретился взглядом с Меликом Нахараряном, который понимающе-дружелюбно и немного покровительственно поглядывал на меня.