Кшиштоф Пискорский
Тенеграф
Владыка питал к нему слабость, хотя серивская знать презирала ученых еще сильнее, чем купцов или банкиров. Вот уже пару лет король держал Хольбранвера в Сериве и платил ему за сооружение сложных весов или за алхимические эксперименты.
Придворная карьера ученого началась с парадокса, который полвека назад открыли купцы из Бранвии. Золото, покупаемое ими в ибрийских колониях, будучи перевезенным на Север, теряло частичку своего веса, чего невозможно было объяснить алчностью моряков или невнимательностью факторов. Хольбранвер первым сконструировал весы столь чувствительные, что они позволили установить объем этой потери, а поскольку устройство было единственным и к тому же довольно сложным в обслуживании, он лично полгода путешествовал сушей и морем до Ибра, чтобы взвешивать там различные материалы. А потом, когда он вместе со всем богатством возвращался на Север, по дороге его дважды повстречали корсары, а еще он пережил куда более опасное приключение, подхватив дизентерию. Но год странствия по миру, в компании дочки и ибрийского невольника, позволил ему утверждать, что на далеком Юге все роды материи, вкупе с базовыми элементами, такими как ртуть, тяжелее на полторы сотые части, чем на Севере.
Король Серивы, вдохновленно принявший его открытие, предложил ему патронат, решил использовать талант ученого и нанял его для выяснения очередной большой тайны – того, становится ли тело легче после смерти.
Так Хольбранвер сделался главным врагом эклезиарха Андреоса (если не был им уже с того момента, когда пали на него подозрения, что в своей мастерской в Хольбранвии он вскрывал и срисовывал мертвые тела). Ученому это не мешало. Он взялся за новую работу с жаром, недосыпая и недоедая. Могло показаться, что очередные весы, которые он строил, высасывали из него силы, будто ибрийский гуль.
Потом ждало его еще более трудное задание. Он познакомился почти со всеми серивскими медиками, когда искал пациента, что был бы на грани жизни и смерти, а к тому же – находился без сознания, так чтобы его движения не сбивали настроек весов. Он открыл, что этим условиям удовлетворяют люди, укушенные редкой разновидностью змеи; умирали они несколько дней, неподвижные, словно мраморные скульптуры. Он разыскивал таких по всей провинции, а потом сидел часами в изголовье ложа, словно тучная карикатура смерти, подле своей огромной конструкции, вместе с доченькой, что всматривалась широко распахнутыми глазами в указатели, когда Хольбранвер слабел и засыпал.
Ему удалось провести три таких попытки. Он даже создал теорию, согласно которой в момент смерти разрывалась тенепространственная связь между человеком и его тенью, что всю жизнь стягивала их друг с другом с едва измеримой силой. Однако прежде чем он закончил работу, прежде чем измерил силу притяжения людей и теней, очередная вещь увлекла его внимание. Он прочел трактат некоего шлифовальщика драгоценных камней в Прахове о том, как свет солнца меняет свои свойства, когда проходит сквозь призмы и узкие щели. Хольбранвер забросил весы, принялся штудировать пропыленные труды анатозийских ученых, разговаривал с тенемастерами, семь дней кряду бродил по своей комнате от стены к стене, размышляя, и наверняка помер бы от голода, если бы Саннэ не приносила ему еду.
Потом он приступил к экспериментам. Ему удалось убедить молодого короля, и вскоре по городу пошел слух, что владыка полдня провел в его мастерской на чердаке без движения, в то время как дьявол Хольбранвер держал перед ним какой-то ящичек и говорил владыке (как же он посмел!), чтобы тот сидел спокойно и не двигался – словно коню, которому подковывают копыта.
Но то, что должно было стать идеальным королевским тенеграфом, оказалось чем-то совершенно другим, неожиданным. Когда Хольбранвер вспомнил образ, который он увидел нынче утром на стене комнаты, он почувствовал, как начинают потеть его ладони. Владыка настаивал, чтобы Хольбранвер показал результаты своих экспериментов, камергер же недвусмысленно давал понять, что довольно давно уже он не предоставлял никаких открытий, а ведь ученый без открытий словно художник без картин – бессмыслен, жалок и уж наверняка недостоин двенадцати золотых эскудо месячной стипендии.
Хольбранвер знал, что новейшее его открытие выходит за рамки оптики и мерных весов. Зато восходил он на опасные тропы философии и теологии, где опыта у него почти не было. Ведь полагал он себя лишь любознательным часовщиком, который пытался применить правила механики и математики к другим областям жизни.
Впервые в жизни Хольбранверу требовалась помощь.
Он подумал о дочке. И тогда под потолком библиотеки прокатился эхом звук быстрых шагов. Ученый был куда как далек от веры в знаки, но стечение обстоятельств его удивило. Это приближалась Саннэ, как по заказу.
Он поднял взгляд. Из-за стекол тяжелых очков глаза его напоминали глазки крота.
– И куда ты, дитя, деваешься, когда ты мне нужна?
– Папа сам говорил, чтобы я не сидела здесь, и я пошла в сад. А теперь я пришла накормить кролика. Уже час.
– Он накормлен, Саннэ. Не знаю, отчего я кормлю это бесполезное животное. Нет от него никакого толка.
Девочка подошла к столу подле окна, и ее светлые волосы засверкали под светом солнца. Подняла темные занавеси. Погладила животное, осторожно, чтобы не зацепить его тень.
У кролика было две головы, причем одна казалась мертвой. Торчала на плечах под странным углом, словно усохшая и скорченная половинка ореха. Помещавшиеся на ней глаза, постоянно открытые, были затянуты бельмами и казались высохшими.
Эта дополнительная голова наверняка была для животного серьезной тяжестью, поскольку казалось оно слабым и больным. Шерсть с его брюха сходила целыми пластами. Но это не мешало Саннэ чесать его за ушком с ласковой улыбкой, хотя большинство девочек, увидев такое, сбежали бы в страхе.
Хольбранвер вспомнил, что когда он сам был в ее возрасте, то разрезал и зарисовывал углем мертвых зверей. Может, у дочери его и было угловатое, резкое лицо ее матери, с маленьким ртом и высоким лбом, столь отличное от округлых, женственных лиц серивских дам. Однако характер свой и нрав она унаследовала от отца. И это заставляло Хольбранвера сильно переживать.
– Саннэ… скажи мне… что мы делаем, когда сами не знаем ответа на вопрос?
– Читаем книжки, папа.
– А если и там нет ответа?
– Тогда… советуемся с папой, – засмеялась Саннэ.
– А если папа не знает ответа?
Она посмотрела на него, внезапно посерьезнев и слегка обеспокоившись. Ореол позолоченной пыли висел над ее головой.
– Может, папе следует спросить дядюшку Ремарко? Или другого дядюшку.
Говоря о «дядюшках», Саннэ имела в виду докторов из Королевского Университета Серивы, то есть единственных в городе персон, с которыми Хольбранвер встречался.
Ученый погладил дочку по голове.
Потому что он знал ответ. Сдерживала его лишь личная гордость и боязнь открыть другим то, что он обнаружил.
Он склонился к уху Саннэ и сказал:
– Отнесешь весточку дядюшке Ремарко. Только имей в виду, мне кажется, что в последнее время за мной кто-то следит.
– Не переживай, папа.
Хольбранвер нашептал на ухо дочери все, что хотел. Предпочитал не доверять бумаге. Слишком много было у него врагов среди дворян и слуг эклезиарха.
– Ты поняла? – спросил он наконец.
– Па-а-апа, – Саннэ сделала вид, что возмущена.
– Ладно, тогда вперед, девочка.
Она кивнула и выскочила из библиотеки.
Глядя, как дочка исчезает в темном коридоре, Хольбранвер понял, что запустил он нечто, чего уже не в силах будет остановить.
Тяжело вздохнул и вернулся к столу.
IV
И’Барратора начинал поединки в стойке, называемой diestro. Стоя на ровных ногах, боком к противнику, выставлял рапиру перед собой, целясь врагу прямо между глаз, а потом мерил его внимательно взглядом из-под полей широкой шляпы.
На людей из-за пределов Вастилии подобная стойка действовала особенно угнетающе, поскольку казалось им, что каждый шаг приближает их к кончику длинной рапиры, который всегда находился у них перед глазами. Часто они не отдавали себе отчета в скрытой энергии, которая имелась в легко выгнутом бедре фехтовальщика, в ноге, на которую приходился весь вес тела. Школа северо-восточная учила, что колени всегда должны быть присогнуты, а ноги широко расставлены, чтобы в любой момент обладать силой для выпада. Однако в Сериве было достаточно знаменитых мастеров, которые велели ученикам вместо этого обнаруживать силу, скрытую в бедре. Незнакомые с тайнами серивской шпаги поединщики бывали удивлены тем, сколь неожиданные и глубокие выпады может делать И’Барратора из diestro – позиции, казалось бы, столь же неопасной, как и разряженный тенестрел.
Благодаря этому несколько схваток с чужестранцами ему удалось завершить единственным ударом.
Большинство же тех, кто не давал себя обмануть внезапным выпадом, совершали другую ошибку. Не желая напирать прямо на устремленное на них острие, они пытались сбить его в сторону, что И’Барратора им и позволял. Более того, он не парировал удара, так что оружие противника встречало лишь воздух, тот терял равновесие, Арахон же переходил в короткий demi-volte, половиной оборота приводящий к сокращению дистанции. Было это возможно, поскольку клинок противника в этот момент находился сбоку от И’Барраторы. Фехтовальщик вворачивался, словно шуруп, в дистанцию, отделяющую его от противника, а потом заканчивал дело дагой.
Теперь, когда девица и головорез Аркузона атаковали его, он не стал ждать. Ударил в выпаде этого второго, уколол его, сбил дагой его абордажную саблю и хотел продолжить напор, однако женщина засыпала его градом ударов и уколов столь быстрых, что перехватила у Арахона инициативу. В результате он сосредоточился на ее ударах, и тогда наемник-партнер бросился на него, пытаясь сбить на землю.
Арахон отскочил за кипы материи, пытаясь разделить противников. Парировал молниеносный укол женщины, нырнул за стеллаж с товаром, после чего левой рукою ухватился за столик. Кальхира и ее сотоварищ непроизвольно отклонились, но Арахон метнул тяжелую мебель не в них, а в ставень высокого потолочного окна.
– Я надеялась на нечто большее от прославленного… – начала девица, но смех ее угас, поскольку сверху внутрь пролилось золотое сияние.
И’Барратора проскользнул танцевальным движением между ней и головорезом, а потом буквально растворился в тени между свитками материи, словно бы поглощенный землею.
Но это был лишь обман зрения, и, прежде чем ослепленная сиянием Кальхира сумела его высмотреть, раздался крик испуганного Реальто Аркузона.
И’Барратора шагал в сторону света, ведя перед собою купца – с приставленным к его шее кинжалом.
Они встали вдвоем, боком, так чтобы место, где И’Барратора вывернул за спину руку Реальто, еще оставалось в тени, но плечи их и головы, почти соприкасаясь, находились уже в солнечном столпе.
– Убей его! – кричал Аркузон. – Убей!
– Не могу, – Кальхира опустила клинок.
– Ты, сука, шалава портовая, ты ведь говорила, что и не с такими справлялась! Испугалась?
– Вы не понимаете, господин Аркузон, – ответила со своим странным акцентом девушка, указывая кончиком шпаги на тени, вырисовывающиеся посредине солнечного пятна.
Только теперь купец взглянул вниз и завыл:
– Ты сбрендил, Арахон! Не сделаешь…
– Сделаю.
– Это действует в обе стороны.
– А что ты скорее потерял бы: жизнь или кусочек души? А у меня ее и так немного.
– Инквизиция…
– Не трогает таких, как я. Ты должен бы это знать. Риски велики, выгода мала.
– Ты сбрендил, не решишься! – снова крикнул купец.
– Ты прав, – ответил И’Барратора.
И толкнул Реальто изо всех сил в направлении Кальхиры, поскольку не рад был бы соединению с такой гнидой, как он. После такого что-то могло остаться в тебе, проклятие на всю жизнь, столь же опасное, как незатянувшаяся рана.
Кальхира не стала ловить патрона. Напротив, толкнула его локтем в бок, поднимая рапиру, но забияка подле нее оказался не настолько рассудителен. Может, полагал, что сумеет защитить работодателя, может, отреагировал инстинктивно, видя, как его господин летит лицом в доски пола. Придержал он Аркузона и даже не заметил блеска рапиры, которая, словно молния, выстрелила над плечами купца и воткнулась ему в глаз.
Кальхира тотчас перешла в атаку, однако И’Барратора сбил ее удар дагой, а потом отскочил, высвобождая рапиру.
Она сняла шляпу, отбросила ее в сторону. Свистнула несколько раз клинком.
– Аркузон говорил, что ты одна из лучших шпаг Серивы, – сказала. – Я приплыла учиться у здешних мастеров. Ты дашь мне первый урок.
– Причем сразу и задаром, – ответил мужчина. – Уйди. Ступай в порт, садись на корабль и возвращайся туда, откуда ты приплыла.
– Знаешь, скольких я послала к черту?
– Вот видишь, подходящий момент для тебя. Ступай к черту и не суйся туда, где тебе не место.
Девушка фыркнула. Кинулась на него с уколом быстрым, словно движение глаза. Он понял, отчего она была столь уверена в себе.
Без сдерживающих ее с обеих сторон головорезов она сделалась куда опасней. Была ловкой и гибкой. Чуть присогнув колени, широко расставив ноги, она наносила яростные уколы, словно разъяренная кобра. При этом выбрасывала вперед тело в агрессивных выпадах, характерных для восточной школы мастера Ангела Виджианеджо. И’Барратора мог представить, что в своих землях она могла быть лучшей – первая шпага какой-нибудь приморской страны. Но, как и многие провинциальные фехтовальщики, ежегодно прибывающие на соревнования за подвязку королевы, она просчиталась, приплыв в Сериву. Потому что здесь слишком много парней приучалось к шпаге уже с того момента, как они начинали ходить.
Они скрестили клинки, разошлись, звеня рапирами, снова сошлись. И’Барратора поднажал всем весом, так что ей пришлось отступить. Они поменялись местами, и тогда Кальхира выругалась, поскольку поняла уже, что именно происходит. Противник ее не имел намерения сражаться, хотел лишь сменить позицию, совершить удачную рокировку, после которой он встал над поднимающимся с земли купцом.
Не спуская с девушки глаз, фехтовальщик воткнул дагу по самый эфес в середину загривка Реальто Аркузона.
Он даже не взглянул вниз, когда богатый и влиятельный купец из Серивы, трапезничавший за одним столом с грандами двух родов, взвизгнул, свернулся в клубок, выплюнул изо рта темную кровь и помер. Поскольку я всегда находил своеобразное удовлетворение в цифрах, скажу вам, что Аркузон был тридцать девятым человеком, погибшим от руки И’Барраторы.
– Убийца, – прошипела девушка.
– И кто бы говорил?
– В спину? Лежащего? Так вы сражаетесь в Сериве?
– Лучше заманить человека в ловушку и напасть втроем?
– Мерзавец.
– Послушай меня. Аркузон мертв, а значит, тебе он не заплатит. У нас говорят, что смерть работодателя разрывает контракт. История окончена. Уходи.
Он очень хотел, чтобы Кальхира поняла. Он так сильно хотел избежать боя, что отказался даже от планов допросить Аркузона. Однако было у него неприятное впечатление, что та самая гордыня, которая подталкивала девушку, чтобы ухватиться за рапиру в мире, где властвуют мужчины, чтобы скрещивать клинки с пиратами и профессиональными убийцами, станет и причиной ее погибели.
– Аркузон был прав. Ты словно бешеный пес. Мог сбежать, но захотел лизать кровь.
– Ты за кровью приплыла в самую Сериву. Еще можешь отступить. Это не игры. Если мы начнем – один из нас погибнет.
– Я не знала, что прославленный Арахон Каранза Мартинез И’Грената И’Барратора столь труслив.
Он так и не сумел ударить первым. Хотел сохранить надежду на мирный конец до последнего момента. Это Кальхира бросилась на него с яростью.
Была ловкой и быстрой, знала шаги и удары, но он тренировался всю жизнь. Движения его были экономными, но стремительными и сильными. Благодаря длине рук и массивной военной рапире доставал он чуть дальше. На три ее удара наносил один, но куда более опасный. Уже при первом обмене уколами он почти прошил ее навылет.
Улыбка быстро исчезла с лица девушки, уступая место мрачной обреченности. Вероятно, она никогда не сражалась с таким противником. И’Барратора был адептом Магического Круга – старой серивской школы фехтования. Его первый учитель, одноглазый портонец, который тренировал его давным-давно в поместье, называемом Саранха, был учеником создателя оной школы, мастера Каррантиды.
Арахон на всю жизнь запомнил две страницы, густо испещренные линиями и черными абрисами ступней – эту схему портонец вбивал ему в голову два года. Своим ученикам И’Барратора рисовал их по памяти.
Если, услышав «магический круг», вы думаете о заклинаниях, чародействах, порошках из ручек младенца – вы ошибаетесь. Магический Круг с колдовством имел столько же общего, сколько Укол Королевы с Гонзагой IV, королевой-матерью. Была это техника, порожденная соединением геометрии и фехтования. Каждая ситуация между сражающимися заключалась в многоугольник, испещренный диагоналями, а вернее, в два многоугольника, которые можно было нарисовать вокруг обоих фехтмайстеров. Размер и количество линий зависели от длины рук, от оружия сражающихся и от того, какая рука была главной, а в какой – держали они дагу. И как в геометрии все можно описать линиями, так и на каждое положение рук, ног и оружия, которое мог принять противник в своем кругу, существовала хорошая контратака.
Когда один из сражающихся принимал какую-нибудь позицию, ставя ногу туда, где на листках были черные абрисы, и держа оружие вдоль одной из линий, тогда часть круга противника делалась потенциально опасной. Или наоборот, трудной для контратаки. Хороший мастер Круга видел все это, рисовал в голове поля поражения, линии возможных ударов, положения стоп, а потом ударял, но лишь когда и вправду получал такой шанс. Например, когда ноги противника находились в позиции, которая давала возможность безопасного приближения под определенным углом. Или когда оружие атакующего пересекалось с линией, на которой парировать удар, идущий в определенном направлении, было бы сложно.
Искусство Магического Круга состоит в моментальном подборе наилучшего контрдействия на то, что делает противник. Однако это требует памяти столь совершенной, воображения столь богатого, мысли столь быстрой, что лишь немногие из фехтовальщиков в Сериве в полной мере его понимали и умели им пользоваться. К тому же, плохо выученная, техника эта была куда опасней для фехтовальщика, ею пользующегося, нежели для его врагов.
Теперь, не спуская взгляда не только с клинка, но и со стоп, бедер и колен противника, Арахон молниеносно отвечал ударами. Девушке казалось, что этот человек каким-то необычным образом предвидит будущее. Прежде чем она развертывала до конца свою атаку, И’Барратора уже готов был ответить. Несколько раз она едва успела парировать, ее гарда легко подрагивала.
Но И’Барратора тоже был пойман врасплох ее техникой боя. Каждый раз, когда он полагал, что девушка отступит, внутри ее тела словно взводилась таинственная пружина, благодаря которой, независимо от того, сколь сильно он прижимал ее серией атак, Кальхира сразу же отвечала еще сильнее.
Они обменивались ударами долго, молча, стуча по доскам каблуками, поднимая облачка пыли.
Уголком глаза мужчина видел разложенные на стеллажах стопки материи. Будь девушка обычным головорезом, он начал бы водить ее вокруг, ища случая, чтобы что-нибудь сбросить на нее, выбить ее из ритма и заколоть точным ударом. Но это уже не был бой с тремя противниками. Это был поединок с кем-то, чье имя было ему известно, – а поединки управлялись несколько иными правилами, даже если на этот раз единственным свидетелем был вытаращивший мертвые глаза Аркузон.
И’Барратора старался сосредоточиться только на бое, но между взблесками длинных клинков он видел и лицо девушки. Знал, что встреться они при других обстоятельствах, наверняка сделались бы они друзьями, а то и любовниками. Видение этого почти гипнотизировало его. Он ведь мог попытаться разоружить противницу. Или оглушить ее, неопасно ранить, подарить ей жизнь, сделаться ее проводником по Сериве.
Эта возможность искушала его до того самого момента, когда они ударили одновременно, а его рапира в последний миг проскользнула над ее клинком и воткнулась в ее левый глаз, углубившись в серые пласты мозга.
Когда она упала на землю, И’Барратора понял, что совершил смертельную ошибку.
Он слишком сосредоточился на схватке и собственных мыслях, забыв о пятне света, которое оказалось слишком близко. И о собственной тени, которая на этом пятне виднелась. Кальхира соскользнула именно туда, испустив последний вздох. И’Барратора отскочил как ошпаренный, но на короткий момент, прежде чем свет перед ее глазами угас, они соединились.
Это было как вспышка пороха. На единственный миг его прошила боль в левой глазнице – и сверкнули воспоминания: ряды лиц, крепость на исхлестанной ветрами скале, резкая зелень джунглей, странное, зловещее лицо ибрийской шаманки, предательство, печаль, уязвленная гордость и голоса, сотни голосов; слова из всей жизни, из дюжины жизней пролетали у него в голове, а большинство были на языке, который он уже почти научился понимать, – когда все вдруг завершилось.
Кавалер И’Барратора покачнулся.
Сразу после этого он повернул голову, чтобы не смотреть на девушку. Пославши в могилу множество людей, он знал, что лучше уж странное ощущение пустоты, отсутствие определенности, которое всегда на него опускалось, когда он оставлял за собой трупы, не уделив им даже секунды своего внимания, чем вид мертвых лиц, которые прилипали к векам столь сильно, что смыть их не могли ни винные наводнения, ни самый глубокий сон.
Как лицо Ариего, которого он убил прошлой ночью.
Арахон еще лишь обыскал Реальто и вытащил у него из-за пазухи довольно пузатый кошель. Спрятал его за пояс, а потом вышел наружу, погрузившись в пульсирующий жизнью, шумный город.
Уже при свете дня он понял, что знает об этой женщине слишком много. Звалась она Кальхира Эльрива Альмуахар, родом была с теплого острова Патра и побережья северного Ибра. Было что-то еще, какая-то мысль насчет весьма важной миссии и заговоре, о котором он должен был вот-вот узнать, однако И’Барратора придушил эту мысль. Энергично зашагал вперед, желая как можно скорее удалиться от суконного склада и от четырех трупов.
Казалось, тень на миг остановилась позади своего хозяина, словно желая еще раз взглянуть на тела, – и приподняла шляпу.