Ксения Шишина
Второй шанс

– Ладно, я понял. Всё нормально. А теперь вставай. Я покажу тебе комнату.

– Правда? – с недоверием в голосе и теле поднимается она. Очевидно, что она ощущает себя, как во сне, оторванной от всего остального мира и не занимающей в нём какого-то конкретного места, и что ей ещё некоторое время будет казаться, что чары вот-вот возьмут и рассеются, а мыльный пузырь лопнет от любого неосторожного движения, но, возможно, у меня есть кое-что, что чуть понизит уровень испытываемого ею стресса.

– Да. И хотя я не до конца знаю, что нужно детям, и что потребуется в том числе и вам, а не только вашему ребёнку, но… В общем, вот… – мы как раз дошли до гостевой комнаты, и, открыв дверь, я показываю на кровать, укрытую фиолетовым покрывалом и с подушками ему в тон, где сейчас лежит пакет с несколькими парами носок, зубной щёткой, расчёской, халатом, пинетками, упаковкой памперсов и парой погремушек, – там разные мелочи первой необходимости, – вообще-то внутри ещё и документы, удостоверяющие личность, свидетельство о рождении ребёнка, а ещё просто ценные и памятные сердцу вещи вроде фотоальбома и некоторых украшений, которые я нашёл и забрал из квартиры, но я не уверен, что готов принимать слезливые и проникновенные благодарности, которые вполне могут последовать, если Кензи заглянет в пакет прямо при мне. – Посмотрите потом и, если что, скажите, что ещё нужно прямо сегодня. А вообще на днях съездим в торговый центр. Купим и вещи.

– Но у меня нет денег. Я не могу себе ничего позволить.

– Отдашь как-нибудь потом, когда станешь известной и богатой. Ещё и с процентами, – говорю я, чтобы разбавить довольно нервную и мрачную атмосферу, и, кажется, это приносит свои плоды, уменьшая сгущённость воздуха. – А сейчас я оставлю тебя одну. Располагайся и чувствуй себя, как дома. Но если захочешь есть или что-то ещё, то выходи. Я буду на кухне.

– Спасибо.

– Я Николас. Николас Аллен.

– Спасибо, Николас Аллен.

Глава 5

– Послушай, Кензи, – я впервые называю её по имени, и она чуть вздрагивает, сидя по правую руку от меня за обеденным столом, скорее от неожиданности, вызванной тем, как внезапно я прервал явно затянувшуюся тишину, чем от ощущения грозящей ей опасности. Именно отсутствие загнанного выражения на её опущенном лице и побуждает меня продолжить. – Я думаю, что мы начали совсем не с того.

Она поведала мне гораздо больше информации за один раз, чем я вообще рассчитывал от неё получить за столь короткий срок, полагая, что даже уже полученные сведения придётся вытягивать чуть ли не клешнями и по крупицам в течение не одной недели. В предшествующие этому моменту три часа она несколько раз выходила из своей комнаты, чтобы посетить ванную, иногда одна, но в основном с ребёнком, что сопровождалось шумом включаемой воды то в кране, то в душе. Но в остальное время её не было видно, а его слышно, и я начинаю склоняться к тому, что она не такая уж и плохая мать, когда не оказывается ограбленной и в результате событий, которые вполне можно отнести к несчастному случаю, не лишается последних средств к существованию и одновременно способов их заработать. Но этой самой матери нужно хорошо питаться, а давным-давно выпитый чай даже с натяжкой никак нельзя отнести к разряду еды. Когда на часах наступило время обеда, в половину второго я тихо постучался в её дверь, чтобы она поела хотя бы овощной салат, если вдруг ей нельзя, или она просто не любит имеющиеся у меня спагетти, но с той самой минуты мы нисколько не продвинулись. Да, физически Кензи, и правда, здесь, в то время как её Эйден спит в широкой кровати, обложенный подушками со всех сторон во избежание случайного падения вниз, но всё, что она делает, это перебирает ингредиенты вилкой вместо того, чтобы хотя бы попробовать их сочетание, и я понимаю, что ей неуютно. Наиболее вероятно, что снова из-за денег, из-за того, что не она покупала продукты и тем самым, как ей кажется, не заслужила есть приготовленную из них пищу, но это неправильно. В том смысле что так быть не должно. Она не должна так себя чувствовать. Мне это не по душе.

– О чём вы? – тихим вопросом задаётся она, глядя исключительно в свою наполненную тарелку, зажатая, напряжённая и скованная, как будто ей нельзя смотреть на меня. Я стараюсь пока не думать ни об этом, ни о том, как сделать так, чтобы, отвечая на какой бы то ни было вопрос или просто общаясь, она поднимала голову и не остерегалась находить мои глаза своими.

– Если тебе что-то не нравится или и вовсе запрещено употреблять в пищу, ты не должна бояться сказать мне об этом. Это нормально и естественно, что у всех разные вкусы, и в таком случае я приготовлю что-нибудь ещё или просто покажу, где что лежит, если ты хочешь пользоваться кухней самостоятельно, что тебе в моё отсутствие так и так придётся для себя делать, а при необходимости и помогу, но тебе непременно надо есть. Чтобы быть сильной и здоровой, ведь от этого зависит не только твоё самочувствие и благополучие. Ты меня понимаешь? И когда я сказал, чтобы ты чувствовала себя, как дома, именно это я и имел в виду. Тебе вовсе не нужно круглыми сутками сидеть в своей комнате. Что ты вообще там делала всё это время? Ну, за исключением очевидного?

– Не знаю…

– Кензи…

– Листала фотоальбом. Даже не верится, что вы его нашли. Я думала, что придётся восстанавливать документы, но больше всего сожалела вовсе не об их утрате. Даже не знаю, как вас благодарить.

– Не стоит, – лишь отвечаю я, потому что на её месте и мне было бы плевать на вероятные разного рода бюрократические проволочки, и единственное, о чём я в случае чего бы переживал, это также снимки родителей и совместные фотографии с ними. Без них так легко забыть, как выглядели родные тебе люди, а Эйден, как внук, этого даже не узнает. – Просто… В общем, ты можешь проводить время и в гостиной, и за просмотром телевизора, и за чтением книг из шкафа в ней. И холодильник тоже полностью в твоём распоряжении. Как и содержимое кухонных шкафчиков. Только не высовывайся лишний раз на улицу, – почему-то, говоря это, я отвожу глаза в сторону, в то время как взгляд Кензи ощутимо вонзается в меня, а её несколько раздражённый голос острой иголкой впивается в моё тело:

– Так это что, всё-таки плен? Ограничение моей свободы? Но я знаю свои права, – я не могу не понимать её явного возмущения и того, откуда у него растут корни, и знаю, что отчасти Кензи совершенно права, но у меня нет желания объясняться с соседями. Вообще-то всё происходящее дома касается только тех, кто в нём живёт, и, строго говоря, я не обязан ни перед кем отчитываться, но банальное любопытство никто не отменял, а с этой человеческой чертой так просто не сладить. Хотя бы один бесцеремонный, наглый и вмешивающийся совсем не в своё дело индивидуум непременно возьмёт да отыщется абсолютно в любом месте.

– Свои права, говоришь? – из меня вырывается неконтролируемый смех, и я почти дополняю его замечанием, что, быть может, она и знает, какие вещи гарантированы каждому человеку с самого его рождения, но явно позабыла про то, что существуют ещё и обязанности, несоблюдение ею которых и привело нас к данной ситуации. Но в самый последний момент по какой-то причине я проглатываю практически родившиеся и оформившиеся слова и заменяю их более зрелыми и обдуманными. – Нет, это не похищение и не плен, и не насильственное удержание. Это просто обычная человеческая просьба. Твоё появление вызовет много вопросов, на которые я не хочу отвечать, и возбудит повышенный интерес, с которым я также не желаю иметь совершенно ничего общего.

– Но я могу выходить хотя бы на задний двор? Эйдену нужны свежий воздух и солнце.

– Можешь находиться на террасе хоть целый день. Там есть стол и стулья, – киваю я, понимая, что ребёнку в любом случае непременно необходимы прогулки и пребывание вне дома, и что если я не готов к тому, чтобы о Кензи узнали особенно явно и скоро, то должен предложить ей иной вариант. Конечно, и единственная имеющаяся в наличии альтернатива не вот прямо-таки безупречна, ведь и участок частично просматривается из соседских окон, но и совсем заточить этих двоих в четырёх стенах ни в коем случае не выход и уж точно не принесёт пользы, как и не послужит ничему хорошему. – Просто ни с кем не общайся, а я в свою очередь постараюсь придумать для тебя адекватную легенду. И ещё… Чтобы о деньгах я больше даже не слышал. Отдашь всё, когда прославишься. И если тебе захочется о чём-то спросить или просто поговорить, то я… Я рядом, – последняя фраза явно не то, что я ожидал услышать сам от себя в тот момент, когда только входил в незапертую квартиру, но эти два слова кажутся правильными. Необходимыми ей. Даже если где-то у неё и есть друзья, о которых я ничего не знаю, сейчас поблизости их что-то не наблюдается.

– И никаких действительно условий и правил? Вроде того, что я должна что-то делать? Например, готовить или убирать?

– Конечно же, нет. Ты не служанка. Но я буду рад, если здесь останется так же чисто, как было и до тебя, – полушутя-полусерьёзно говорю я, и хотя Кензи и снова смотрит исключительно в свою тарелку и никуда больше, вилка, по крайней мере, уже несколько минут как перестала превращать аккуратно порезанные кусочки в пюре. Я вижу, как, восприняв мой юмор в совершенно верном ключе, уголки губ слегка приподнимаются в улыбке. Она несколько нерешительная и едва заметная, но, как по мне, это всё равно очевидный прогресс. Прогресс, который дополняется ещё и словами:

– А можно мне тогда ещё зелёного чая?

– Ну конечно, можно. Понравился?

– Да, очень. Думаю, теперь я знаю, что предпочитаю.

******

– Ну, как первый день? Удалось узнать что-то новое за рамками информации из досье?

Я рассказываю Гэбриелу об ограблении и всё то, что узнал о нерадивых и эгоистичных опекунах, поставивших во главу угла собственное обогащение за счёт и так много чего пережившего и исстрадавшегося подростка, а после задаюсь вопросом, об ответе на который вопреки некоторым стараниям не могу не думать:

– Есть идеи, как перекрыть им денежный кислород?

– Без сигнала в службу опеки, что девушка вот уже скоро как год выставлена ими вон?

– Да, именно.

– Скорее всего, никак. Но почему не сделать всё официально?

– Потому что на неё уже забили, а поскольку ей нет ещё и двадцати одного, боюсь, возвращение в эту систему неизбежно, но она, очевидно, несовершенна. Если наплевали один раз, то не за горами и второй подобный эпизод.

– Боишься?

– Ты понимаешь, что именно я имею в виду.

– Ну, тогда эти люди так и будут получать деньги. Но я не думаю, что сумма такая уж и значительная.

– Так-то да, но за два года набежит вполне приличная. Ничего не делать это не вариант.

– Есть у меня тут одна мысль, – говорит Гэбриел, и только я собираюсь спросить, что именно пришло ему в голову, как на моём столе раздаётся звонок телефона, как признак того, что у нас, вероятно, вызов. Потянувшись к аппарату, я поднимаю трубку.

– Аллен. Понимаю, но причём здесь мы? Ясно, уже выезжаем.

– И что у нас там? – спрашивает Гейб уже фактически в дверях, и отвечаю я ему также на ходу:

– Водителю такси стало плохо за рулём, и оно врезалось в другую машину.

– Но это же рядовое дорожно-транспортное происшествие.

– Оно бы было таковым, если бы не тот факт, что в багажнике личного автомобиля обнаружено тело с огнестрельным ранением в голову, а владелец машины утверждает, что и понятия не имеет, откуда оно там взялось.

– Круто. Ничего не скажешь.

– Знаешь, в такие моменты я даже рад, что мы всего лишь копы, а не детективы.

– И то правда.

– Насчёт того, что ты начал говорить. Попридержи-ка это у себя в голове до тех пор, пока не приедем на место.

Спустя час мы заканчиваем с опросом свидетелей, а именно пассажиров такси – молодой пары, находящейся в карете скорой помощи – счастливо отделавшихся исключительно испугом, парой-тройкой синяков и несущественными царапинами, и других очевидцев аварии, и Гэбриел находит меня у внешнего периметра зоны оцепления:

– Теперь-то я могу озвучить свой замысел?

– Дерзай, я весь само внимание.

– Нужно всё равно обратиться в службу опеки, и плевать, кто именно из их сотрудников недостаточно хорошо исполняет свои обязанности, ведь теперь это не особо и важно, и просто рассказать всё, как есть, а потом…

– И что потом?

– А потом поручительство. Что с отцом ребёнка?

– Не имею ни малейшего понятия.

– А друзья? Они у неё есть?

– Я не уверен. Она ни о чём из этого пока не говорила и даже не упоминала, а я и не спрашивал. На мой взгляд, ею и так уже было рассказано неожиданно много всего. Но я думаю, что она одиночка.

– Как и ты.

– Я не одинок. У меня есть ты.

– Да, но в остальном всё именно так и обстоит. И никаких преград я не наблюдаю.

– Каких ещё преград?

– Чтобы жениться. Ты разве не знал, что самыми лучшими поручителями воспринимаются именно мужья? С ними и опекуны не нужны.

– Ты что, рехнулся? Ударился головой?

– Просто подумай об этом. Многие люди по тем или иным причинам вступают в фиктивный брак. Через пару лет просто разведётесь, проблем-то, и каждый пойдёт своей дорогой.

– Своей дорогой? Это на тебя так грядущее отцовство влияет или что? – резко выпаливаю я, ведь всё это, и правда, уму непостижимо. Достаточно того, что мы живём под одной крышей, и что у нас вроде как уже складывается совместный быт, и что мы не враги, хотя и не друзья. Я надеюсь, мы сможем вполне мирно существовать и дальше и в некоторой степени стать близкими людьми, но брак это уже слишком. Даже временный и завязанный исключительно на пользе и выгоде лишь для одной стороны. Нет, нет и ещё раз нет. И не потому, что мне-то это уж точно ни к чему. А по той простой причине, что по моему субъективному опыту оформленные на бумаге сделки лишь всё портят. А брак в некотором роде и является контрактом. Но если вам и так хорошо, без всяких штампов и печатей, то зачем вся эта мишура?

Однажды мне было здорово и просто великолепно, и на волне сопутствующей эйфории я выстроил целый дом, отделав его так, как понравилось бы и ей, и воспользовавшись и тёплыми оттенками, а потом мы зачем-то решили, что надо непременно пожениться, и это стало началом конца. Мы так и не съехались, а отношения ощутимо разладились, но мы всё равно странно упёрлись в идею со свадьбой, и теперь, спустя время, я даже не знаю, что хуже и больнее. То, что она трагически погибла, или то, что, если бы не это, мы бы всё равно, скорее всего, поженились, тем самым превратив жизнь друг друга в нескончаемую пытку. Всё это уже поросло былью, но с тех пор я поставил крест на любого рода отношениях и, почти сразу с головой окунувшись сначала в окончание академии, а потом и в работу, так ещё и не вынырнул на действительно поверхность, чтобы полноценно вдохнуть чистый воздух. Возможно, я никогда и не сделаю этого. И уж точно я не сторонник письменных договорённостей. Устные лучше. Хотя бы потому, что от них проще отказаться, ведь ни у кого нет ни единого доказательства, что кто-то и кому-то что-то гарантировал и обещал. Даже если они и приводят к тому, что в доме, который ты строил для одной женщины, спустя почти шесть лет после её гибели поселяется совершенно другая, сделанные исключительно на словах зароки это то, что нужно.

– Рано или поздно тебе всё равно придётся пройти через это. С кем-то, кто станет тебе дороже всех остальных и вообще всем миром.

– Вовсе нет. С чего бы это вдруг? На каком, чёрт побери, основании?

– Ну ты же не собираешься всю оставшуюся жизнь провести в одиночестве. Когда-нибудь… Однажды всё сложится и получится, как надо. Чувства неизбежны. Ты можешь сколько угодно от них бежать, но так они тебя лишь быстрее настигнут. И Ник?

– М-м-м?

– Знаю, что надо либо хорошо, либо никак, но не все такие, как Алекс.

Глава 6

Знаю, что надо либо хорошо, либо никак, но не все такие, как Алекс. Может быть, со стороны и виднее, и мне стоит не иначе как прислушаться к Гэбриелу, но моя история такова, что, невольно и даже вряд ли осознавая это, женщина, на которой я мог бы быть сейчас женат, в некотором роде паразитировала на мне. Глубоко в душе я и хотел расстаться, оборвав все нездоровые отношения и покончив со всем, что нас ещё связывало, и не мог этого сделать, и в результате не любил ни себя, ни уж тем более Алекс. А теперь я пригрел у себя на груди новую змею. Змею, которая не выглядит опасной и ядовитой и за время моего отсутствия не только никак не навредила моему дому, и уж точно не сделала его внезапно грязным, но и приготовила ужин. Будучи голодным, я не был рад, думая о том, сколько пройдёт времени прежде, чем я что-нибудь соображу и смогу сесть за стол, а он встречает меня полностью накрытым, но сейчас ничто во мне не способно оценить даже сам жест, как таковой. Я знаю, что пожалею об этом очень и очень скоро, но, когда Кензи появляется в дверях, я, даже не видя её, но прекрасно слыша её приближающиеся за моей спиной осторожные шаги, выхожу из себя резко, жестоко, бессовестно и необратимо. Просто потому, что сдержанность не совсем мой конёк, и если уж эмоции выходят из-под моего контроля, то с недавних пор я автоматически становлюсь бессилен с ними совладать.

– Пошла вон, – я не узнаю собственный голос, настолько чужеродно он звучит. Мои руки, упёршиеся в столешницу разделочного стола, напряжены до такой степени, что даже в тусклом свете клонящегося к концу дня, поступающем из окна, я вижу побелевшие костяшки и благодарен хотя бы тому факту, что Кензи вроде бы умная. Потому что не переспрашивает, слушает и подчиняется, даже если не доверяет, и не лезет на рожон. Но, возможно, с выводами я всё-таки поспешил, потому что сегодня и сейчас она другая:

– Что-то случилось? У вас проблемы?

– Пожалуйста, просто иди к себе, – цежу сквозь зубы я, не молясь, но нуждаясь в том, чтобы она прекратила всё это и просто отступила. Я уже ударил её один раз, и тот момент был исключительно вопиющей, но всё же случайностью, которая не должна повториться. Второй же эпизод будет считаться уже закономерностью и, думаю, заставит её возжелать быть где угодно, лишь бы не под одной крышей со мной. А сейчас я никак не могу ручаться за себя на все сто процентов.

– Но я хотела…

– Иди к себе, я сказал! Что тут неясного? – оборачиваясь, повышаю на неё голос я. В ответ на это, пока я едва начинаю обдумывать содеянное, а она тем временем продолжает стоять без единого движения, лишь ошеломлённо и, кажется, разочарованно взирая на меня, в её комнате с криком просыпается ребёнок. Именно это и приводит её в чувство, побуждая развернуться и уйти.

Она исчезает с глаз долой, а я, разжимая сжатые кулаки, ругаю себя на чём свет стоит. Потому что вчера я чуть ли не предложил перейти ей на «ты», чтобы она стала обращаться ко мне совершенно неформально, что здорово бы всё окончательно упростило, а минуту назад она смотрела точно в мои глаза, даже если и не осознавала этого, но я всё и испортил. Мне бы хотелось думать, что она нарвалась сама, не услышав меня, как обычно, прямо сразу же, но попался здесь лишь я, потому как искреннее сожаление толкает меня на нечто невиданное и импульсивное. Стоимость возмещения ущерба зачастую превышает размер нанесённого вреда или, по крайней мере, сопоставима с ним и уроном от действий, совершённых в состоянии повышенной моральной возбудимости и в условиях аффекта. Но я не думаю об этом и на следующий же день вместо того, чтобы после окончания дежурства сразу же направиться домой, заезжаю в ещё работающий детский магазин. Гэбриел бы наверняка припомнил мне свои же слова о том, что чувства всегда найдут дорогу и пробьют себе путь, но я-то знаю, что приобретаю детскую кроватку отнюдь не из-за его романтической чуши счастливо женатого человека. Не потому, что ребёнок не может вечно спать в одной кровати с матерью, когда это чревато тем, что она может его задавить, или и вовсе падением с высоты. Просто если вчера Кензи и выходила из своей комнаты после моего эмоционального выброса и всплеска отрицательной энергии, то происходило это уже тогда, когда я ушёл к себе, а сегодня утром я и подавно её не видел, и это меня гложет. Так сильно, что, загнав машину в гараж и принеся детали мебели непосредственно к двери гостевой комнаты, я тут же стучусь в неё, и тот момент, когда это не проходит бесследно, ощущается, как заочное вознаграждение.

– Привет.

– Извините, но сегодня ужина не будет, – эта фраза заставляет меня поморщиться от явной обиды, содержащейся в ней, но я не должен этому удивляться, как и тому, что Кензи вновь на меня не смотрит. В конце концов, я причинил боль, а такие вещи никогда не проходят бесследно. Они всегда сказываются.

– Я здесь не за этим, Кензи, – отвечаю я, тщетно пытаясь рассмотреть хоть что-то во мраке позади её фигуры в халате. Я больше не думаю, что ребёнок в опасности. Не после того, как быстро и стремительно она вчера поспешила на его несчастный зов. Но, быть может, я хочу на него взглянуть. Подержать на руках. Позаботиться. Внести в воспитание свой вклад. Стоит ли говорить о том, в какое ужасное смятение я погружён? – Ты вообще не обязана мне готовить.

– Мне просто хотелось сделать для вас хоть что-то. Но это было ошибкой, и больше я её не повторю, – если принять во внимание явно не укрывшийся от неё тот факт, что я даже не притронулся к пище, потому как, мгновенно потеряв всякий аппетит, просто убрал всё в холодильник, то, конечно, с точки зрения Кензи ей кажется, что она перешла черту, но в действительности из нас двоих поступил несколько дурно и неправильно лишь я один. И теперь нуждаюсь в прощении? Но в таких вещах и в том, чтобы просить о нём, я явно не силён. Я никогда ни перед кем не извинялся, даже когда на определённом этапе своей жизни чувствовал себя действительно обязанным это сделать, а вместо этого просто сбежал, и понятия не имею, как вообще к этому подступиться, и что при этом надо говорить, чтобы произвести впечатление искреннего и истинно раскаивающегося человека.

– Я так не думаю. Ты не совершила ничего плохого.

– Просто скажите, что вам надо.

– Клянусь, ничего. Только собрать кроватку. Так будет комфортнее и лучше вам обоим. Я могу войти? Это не займёт много времени, – я ожидаю, что она посторонится и пропустит меня, ведь это исключительно ради её блага и в интересах и Эйдена в том числе, но к чему я оказываюсь не готов, так это к односложному ответу и трём буквам.

– Нет, – это словно пощёчина, хотя она не только не поднимала руку, но и, кажется, опустила голову ещё ниже, чтобы совсем спрятать от меня свои глаза, но мой последующий напор делает с ней что-то такое, из-за чего Кензи храбро выступает чуть вперёд, одновременно сосредотачивая свой взор на моём лице.

– Что нет?

– Нет это нет. Оно означает то, что сверх необходимого мне ничего не нужно.

– Но это необходимая вещь.

– Для чего? Чтобы я молчала и не задавала неудобных вопросов? Хотите меня купить? Да, я бедна, но я не продаюсь.

– Кензи.

– Вы сказали, что мы начали не с того, но вы и продолжаете не так.

– Я просто хочу, чтобы Эйдену было комфортно и уютно.

– Да бросьте. Вы и на меня-то едва смотрите, а его вообще толком в глаза не видели. Вам совершенно всё равно. Согласно вашим собственным словам, я не заложница, но без выхода из этого дома на главную улицу именно ею я и являюсь. Мы недостаточно знакомы, чтобы вы непременно должны были дать мне ключи от двери и позволить ту ситуацию, при которой я оказываюсь не только на заднем дворе, где вы решили меня прятать, но и предстаю перед глазами ваших явно респектабельных и нормальных соседей, но давайте не будем притворяться. То, о чем идёт речь, вы захотели лишь после того, как наговорили лишнего. Думаете, я настолько не образована, что не могу сложить одно с другим? Может быть, у меня были и не самые лучшие оценки, но я далеко не глупа. Я только не знаю, за что вы меня так ненавидите, – снова потупив взор и особенно сильно сжав руку вокруг дверного полотна, едва слышно вопрошает она. Мне кажется, что недоумение и непонимание моих действий и реакций можно буквально пощупать рукой и ощутить их физическую оболочку, будто эти чувства словно вещи, и она у них тоже есть. Но от того, что в действительности её нет, мне не становится легче, ведь слова Кензи совершенно справедливы. Она поняла всё абсолютно верно. Полноценно бок о бок мы ещё не провели вместе и дня, хотя она и находится здесь уже третьи сутки, но меня уже раскусили, проникли если и не в самую мою суть, но всё равно достаточно глубоко, и я виноват. Сильно.

– Я не…

– Я больше не хочу говорить. Пожалуйста, давайте закончим, – не дав договорить, перебивает меня она и почти сразу же закрывает дверь перед моим носом. Я судорожно пытаюсь понять не что мне теперь делать с кроваткой, а куда подевалась та кроткая и погружённая в себя Кензи, которую, давайте посмотрим правде в глаза, всё это время я лишь подавлял, топтал и всячески принижал?

Может ли быть так, что некоторые производящие впечатление жертв люди черпают из унизительных ситуаций исключительно силу и, обретя её, в самый неожиданный момент ставят тебя на место? Как бы то ни было, Кензи именно это и сделала. Восемнадцатилетняя девушка дала отпор мужчине на девять с небольшим лет старше неё, в рабочее время носящего при себе пистолет, дубинку, электрошокер и наручники, а единственным её оружием при этом было слово. Возможно, этот эпизод запомнится мне на всю оставшуюся жизнь.

******

– Ник? Ты хоть знаешь, который сейчас час?

– Одиннадцать. Прости, что так поздно, – шепчу я в трубку сонному Гэбриелу, рядом с которым отлично слышу также разбуженную находящуюся на шестом месяце беременности Эвелин. Из-за них мне становится реально стыдно и неприятно за самого себя, ведь они оба уже, очевидно, спали, пока мой наглый и в высшей степени эгоистичный звонок не вмешался в их благополучный и безмятежный мир.

– Да ничего. Только дай мне минуту, я выйду в другую комнату, – до меня доносится, как Гейб просит Эл спать дальше, стук прикрываемой двери, шум шагов, звуки дыхания и наконец возвращающийся к микрофону голос. – У тебя что-то случилось? Ты в порядке? У вас ничего не произошло?

– Нет, всё хорошо.

– Тогда что?

– Кажется, я облажался. Ещё вчера на самом деле. По-крупному.

– Но сегодня ты ничего не сказал.

– При свете дня я посчитал это не таким уж и значительным, и к тому же у меня всё равно был план, как всё исправить.

– Позволь, я угадаю. Он не сработал, ведь так?

– Именно.

– И это не может подождать до понедельника, когда мы снова встретимся на работе?

– Нет, думаю, что нет.

– Ну, тогда выкладывай, – тяжело вздыхает Гэбриел. Я чувствую себя благодарным за то, что он мой друг, и за то, что он вообще у меня есть, и выкладываю краткую версию последних произошедших со мной событий, не утаивая ни одной важной детали о том, как добра и великодушна была Кензи, и чем я ей отплатил. И как теперь она серьёзно обижена и не желает принимать мой дар, считай его платой за вовсе не нужное мне молчание, от которого меня лишь колотит и трясёт. Долгое время я жил в тишине и покое, и по идее именно за них я и должен цепляться, как умалишённый, но они резко стали мне противны, и теперь я хочу исключительно движения и жизненной искры.

– Я не собираюсь возвращать эту кроватку обратно в магазин, но и не хочу собирать её, если она нежеланна.

– Пойми, что дело не в кроватке, Ник, а в том, что всё гораздо-гораздо глубже, чем ты себе это представляешь. Если ты ещё сам не понял, то твои демоны снова пробудились, и на данный момент они контролируют тебя. А дальше в твоём распоряжении есть лишь два варианта. Либо ты изменяешь эту ситуацию и обретаешь над ними власть, либо, если тебе это не кажется возможным и осуществимым, рассказываешь про них девушке хотя бы в общих чертах. Чтобы в случае твоего очередного срыва она помнила, что лично с ней это вообще-то совершенно никак не связано. Не считаешь, что она заслуживает знать?

– Тебе стоило бы стать психотерапевтом.

– Ну тогда ты бы точно не смог обратиться ко мне среди ночи, и даже моя дневная консультация не была бы для тебя бесплатной.

– И то правда.

– Спокойной ночи, Ник.

– И тебе, – взаимно желаю я, но в трубке уже звучат гудки. Опуская телефон вниз в сжимающей его руке, я откидываю голову на стену огибающей заднюю часть дома террасы и, не веря в то, что вижу, снова и снова осматриваю свой собственный двор.

При необходимости я всегда кошу газон, но поскольку я часто не бываю дома, и в моё отсутствие поливать его некому, трава стала совершенно жёлтой и сухой. На улице вот уже несколько недель царит буквально удушающая без единого дождя жара, в прямом смысле выжигающая из травы все сочные зелёные и изумрудные оттенки. Но сейчас даже в абсолютно кромешной темноте я различаю почти до конца обновившийся покров, а это значит, что на протяжении этих двух дней Кензи более чем основательно заботилась о моём газоне. Скорее всего, достаточно обосновавшись здесь, она и обнаружила, как включить воду в форсунках, углублённых в грунт и зонально размещённых по всему участку с целью равномерного распределения живительной влаги, болезненно необходимой для травы, и теперь в отношении самого себя в моей голове обитают лишь сплошь нецензурные слова.

Лучше бы я сюда совсем не выходил. Ощущая глубинное недовольство, я бью левой рукой по поверхности, на которую опираюсь, когда через стекло в двери, ведущей на террасу, замечаю тёплый и яркий поток электричества, отбрасываемый на пол под моими ногами. Это только что включённая подсветка над разделочной зоной кухни. Вдохнув, я отыскиваю внутри себя мужество и смелость, которых, объективно говоря, мне вообще-то недостаёт, после чего, собравшись, возвращаюсь в дом, где обнаруживаю Кензи держащей в руках чайник и наливающей себе воду в стакан. При звуке моего появления, выражающемся в паре шагов и скрежете повёрнутой защёлки запертой на ночь двери, тело в халате нисколько не подскакивает, как будто его владелица знала или просто чувствовала, что я снаружи, и потому ни в коей мере и не испугалась. Но в то же время Кензи не производит единого движения, чтобы дать мне понять, что моё присутствие вовсе не секрет. И, возможно, именно отсутствие явной заинтересованности и толкает меня на невиданную доселе откровенность.

– Я тебя не ненавижу. Вернее, ненавижу не тебя. Ты просто попадаешься под руку.

– О, вот как? Думаете, я рада это слышать и быть грушей для битья? Впрочем, не стесняйтесь, продолжайте. Я всё равно здесь временное явление. Кого волнует, что я чувствую? – отвечает Кензи вопреки тому, что я и не надеялся на грядущий обмен репликами. Её слова полны сарказма, на который она не казалась мне способной, но я не зацикливаюсь на этом и говорю то, что вроде бы относительно сформулировал в своих мыслях.