Кристина Маиловская
На улице Дыбенко
5
Сережа шел к ломбарду с говорящим названием «Начало». Там его уже знали.
В ломбардах своя публика и опытные продавцы-приемщики. Без опыта сюда не берут. Те, кто не в теме, сбегают после первого дня работы. Смотреть на людей, которые, корчась в муках, трясущими руками достают из своих карманов фамильное золото, дедовские ордена, украденные в темных переулках телефоны, – непростое занятие. Некоторые из клиентов, особо выносливые, дотаскивают тяжелую бытовую технику: телевизоры, посудомойки и даже детские квадроциклы. Но таких немного. Во-первых, силы у этих страждущих, как правило, на исходе, а во-вторых, в таком нелегком деле всегда нужны помощники, а значит, надо делиться. А делиться в их безнадежном положении – недопустимая роскошь.
Но и это не все. За страждущими плотной вереницей идут жены, родители и прочие родственники. Вот тут главное – выстоять, не поддаться тягостным завываниям и увещеваниям. «Этот выродок, подонок, иуда вынес квадроцикл! Вчера только дитю купили. На день рождения! Как же так? Да вот же он! Вон же стоит, красный! Да, это наш! Точно я вам говорю! Там даже скол справа. Видите? Это Славка наш навернулся на повороте. Сколько он получил у вас? Говорите! Мы сейчас на вас милицию нашлем! Сколько? Тыщу? Две? Вот вам, нелюди! Отдавайте наше добро! Ироды вы проклятые! Наживаетесь на чужом горе! Чтоб вам пусто было! Чтоб ваш ребенок так вещи из дома выносил! Чтоб вы сдохли!»
* * *
Продавец-приемщик вынул коробку из пакета.
– Зачетные. Где надыбал?
– Не твое дело.
– Штука.
– Ты охренел? Это ж новье. Италия. Ручная работа.
– Штука.
* * *
Сережа вышел из ломбарда уже без пакета. Ему надо пройти еще километра четыре. Чубарь нашел гонца, и теперь они ждут Серегу с деньгами на проспекте Солидарности. Им двоим должно перепасть децл, оттого они и стараются.
В этой бессмысленной изнуряющей каждодневной гонке Сережа со временем стал находить новые смыслы. За последний год он несколько раз пытался соскочить. Закидывался снотворными и обезболивающими, запивал все это водкой и уходил на неделю-другую в астрал, после чего постепенно возвращался на землю. Лежал в своей квартирке, не шевелясь, и чувствовал, как на него наваливается огромная бетонная плита. И нет никаких сил ее сдвинуть. Лежи и помирай. В голове в эти минуты проносились картинки, мысли. «Кира. Девочка моя. Измучил я ее. Иссохла вся. Кормит меня. Терпит. Сколько она еще так выдержит? А ведь она не железная. Молчит. От этого и тошно делается. Другая сковородой уебала бы. А она придет с работы, сядет рядом. По голове меня гладит. Святой человек. Ясен пень, не чужой я. Нет ведь у нее никого. А я дерьмо собачье. Нет мне прощения. Сдохни, тварь! Иди вон напаснись колесами, водярой запей и сдохни!
Бобру должен до хера. Всем должен. Весь свой авторитет растерял. На рынке все непонятно. Азеры прижимают. Времена изменились, сука! Нехрен было в болото это сраное приезжать. Не надо было никого слушать. Перспективы, блядь! Большой город! Мечтал попасть в Петропавловские казематы. История, блядь! Там Кропоткин сидел. Он же кумир мой. Я же анархист по жизни. Идиот, блядь! Мечтал полежать на его шконке. Проникнуться духом анархизма. Херня все это. Где родился – там и сгодился. Тут все чужое, понятия не те. Жизнь уже не та. Бобер вон говорит, надо легализироваться, на свет надо выходить. Бабло в бизнес вкладывать. Сайт сделать, логотип там, хуе-мое. Ну не мое это. Вся эта суета. Ну какой из меня коммерсант? Я как та баба. Как ее там? Кира меня в театр потащила. Дамочка богатая проебала все бабки, по заграницам шлялась, вернулась в родовое имение, а ей ухарь этот хитровыебанный и говорит: ты, сука, сад подели и под дачи сдай. А она ему так с гордостью и отвечает: не наше это барское дело – такой хуйней заниматься. И уехала. И похуй ей там на этот сад и на ухаря этого. Ну вот и я такой же – мараться просто не хочу. Уж лучше в станицу поеду. На пасеку или в рыбаки».
Но в станицу Сережа не ехал. Хотя Кира не раз предлагала. Да что там предлагала – на коленях стояла, упрашивала. Поезжай в станицу к матери. Затаись, посиди там полгода-год. Надо сменить окружение. Ты же только за дверь выходишь, а там вся эта шушера только и ждет. В себя придешь. На природе. Ты же забыл сам, какой ты настоящий. Иначе все бесполезно. Лечись не лечись. Ты же как белка в колесе. Ты уже без этого колеса не можешь. Оно тебя закрутило на космической скорости. У тебя перегрузки, тебя выворачивает, но ты бежишь. Бежишь и не можешь остановиться. Тебе это колесо заменило все. Всю жизнь.
А ведь она права. Да, он попал в колесо. И эта бесконечная гонка каким-то удивительным образом стала смыслом его жизни. Каждое утро он просыпался с одной целью. Нет, не увидеть Париж и умереть. Смешные люди. Не стоит умирать ради Парижа. Есть вещи и поважнее. Промучиться всю ночь в поисках удобной позы. Если повезло – уснуть. Проснуться. Встать с кровати. Одеться. Выйти из дома. Пройти километров десять. Найти деньги, не встретившись с теми, кому должен, а если встретился, то отмазаться или, что является высшим пилотажем, вымутить у них же еще баблишка. Мозг удивительным образом отшелушивает все ненужное и оставляет только самое необходимое для выживания. Ты – супергерой, и у тебя есть супермиссия. Ложь эволюционирует и достигает космических масштабов. Проникает во все сферы жизни, пускает метастазы. Еще вчера ты соврал децл, а сегодня тебя уже накрывает лавина собственного лживого дерьма, забивает рот, уши, глаза. Жри его, сука! Подавись им! В ход идет все. Нет ничего святого. Все для победы! На благо космоса! А было ли святое у этого отморозка Дыбенко или жены его, сучки – Коллонтай? Все для победы, ебтыть! Над кем? Над чем? А Землячка? Слыхали? Маркиз де Сад по сравнению с ней был просто пай-мальчиком. А теперь ее именем названа улица в Волгограде. А че? Нормально! А он – Сережа. Серега-казак из станицы Новогригорьевской должен добыть всего лишь пару штук каждое утро. Дойти до точки, найти человека, дождаться, вставиться, и все. А дальше – выход в открытый космос…
* * *
С весом на кармане не погуляешь. А когда припрет так, что до дома идти нет никакой возможности, то рад будешь притулиться где угодно. В парадной на Товарищеском в этот раз не вышло. Из квартиры на первом этаже вышел чувак с таксой, окинул подозрительным взглядом входящего Сережу, но прошел мимо – ему некогда, собака нещадно тянула поводок. В пролете между вторым и первым этажом никого не было. Возле мусоропровода закуток, где можно на время затаиться. Но тут стала спускаться девочка с ранцем. Увидев Сережу, она остановилась как вкопанная. В лифте ей, по-видимому, ездить не разрешали, а тут дядька враскорячку уселся в пролете. Девочка развернулась и пошла вверх по лестнице. И Сережа свалил от греха подальше. В остальных домах двери с домофонами. Пришлось идти на Дыбенко.
Ослабевшими ногами Сережа шел к гаражам – у Веруни там потайная хатка. Он спрятался между двух железных стен, присел на дырявую прожженную сидушку кресла, а через минуту глаза его закатились. Он завалился набок и притих.
Его нашли собаки. Зашумели, запрыгали, взбивая лапами жухлые листья, но, обнюхав Серегу и почуяв неладное, угомонились. Только обежали разок-другой вокруг гаражей, полаяли для порядка и уселись вокруг него, как тюлени на лежбище. Некоторые, повыше рангом, заботливо прижимались к нему боками, так что ноябрьская морось не разъедала его изнутри. А умная Герда побежала искать Веруню.
Осень – весна 1998–1999 года, Волгоград
6
– Гарик, брат, помоги, выручи, прошу тебя. Сколько сможешь. Меня суки ростовские прижали. Ты меня знаешь, я верну через месяц. Все верну. Мы сейчас тему с финскими красками раскручиваем. Помоги, брателла! Помоги!.. Сука ты!
Отец бросил трубку с такой силой, что на аппарате появилась трещина. Но через секунду начал судорожно листать замусоленную телефонную книжку. Пальцы не слушались и пролистывали по две-три страницы. Наконец он нашел нужный номер и принялся с силой накручивать диск.
– Самвел! Слушай сюда! Ты мне двадцать тонн торчишь. Слушай сюда, я говорю! Мне позарез нужны бабки! Срочно! Да меня не волнует! Меня на счетчик посадили. Если я до среды не верну Кудрину сто штук, мне кранты! Да некуда мне бежать! Они меня везде найдут. Я их знаю. Это не люди, это звери. Они за пятихатку уроют. Не надо меня успокаивать! Ты мне деньги верни! Не знаю откуда! Магазин продай! Дом продай! Жену продай! Верни, падла, мои бабки!
Кира стояла в прихожей, не решаясь пройти в комнату. Последние дни с отцом творилось что-то странное. Он осунулся и как будто даже постарел. Практически не спал, не ел, а только сидел сгорбившись на продавленном диване, дрожащими пальцами закуривал сигарету, не докурив, тушил и тут же закуривал следующую. И непрерывно кому-то звонил.
– Девушка, передайте, пожалуйста, на пейджер 227356 сообщение: «Перезвони мне срочно, Георгий». Спасибо.
Раздался телефонный звонок, и отец молниеносно снял трубку.
– Да. Я. Да, Анна Васильевна. Я заплачу. Еще неделю подождите. Да знаю я, что все сроки прошли. Но я же всегда платил. Поймите, сейчас исключительная ситуация. Я все понимаю. Я вам обещаю! Клянусь! Деньги будут в среду. Анна Васильевна, нам некуда съезжать, у меня дочка – студентка. Ладно я, но куда я дочь дену! У вас ведь тоже есть дети. Ну вы же видите, что творится в бизнесе. Дефолт. Кризис. До среды! До среды! До среды! Клянусь!
Кира вошла в комнату и присела на диван рядом с отцом. Она положила руку ему на плечи, и какое-то время они сидели молча. Отец не выпускал из рук телефонный аппарат, словно это была дорогая и ценная вещь.
– Слушай, тут такое дело, – произнес он севшим безжизненным голосом, глядя прямо перед собой, – мне придется свалить. Куда, пока не знаю. Тебе придется съехать с квартиры. Езжай к матери. Она, конечно, не обрадуется. У нее там сейчас большая, но чистая любовь в самом разгаре. Но деваться некуда.
Отец отложил телефон на журнальный столик, налил из стоящего рядом графинчика водки в стакан, выпил залпом и задержал дыхание на несколько секунд.
– В конце концов, – выдохнул он и потянулся за сигаретой, – это моя хата и куплена на мои деньги. Придется ей потесниться. Меня будут искать. Тебя, возможно, прижмут. Говори, ничего не знаю. Был – и нету. Исчез. Поняла?
Отец полез в карман, вытащил пачку денег и протянул Кире.
– Вот тебе на первое время. Меня они уже не спасут.
7
К матери идти не хотелось, но деваться некуда. Снимать квартиру самостоятельно Кира не потянула бы. Она подрабатывала в детском саду, давала частные уроки, но это ничтожно мало. Работать полный день, учась на дневном отделении филфака, она не могла. Бросить институт ей в голову не приходило. Все что угодно, только не это. Придется идти к матери. Придется…
А вчера приходили они.
Когда Кира провернула ключ три раза, откуда ни возьмись выскочили два чувака в черных кожаных куртках, ввалились в квартиру, пробежались по комнатам, перетрясли одежду в прихожей и в шкафу, покопались в корзине с грязным бельем, а затем, не снимая ботинок, прошагали в гостиную и уселись в кресла. Кира, не говоря ни слова, прошла в комнату и села на диван напротив них. Несколько секунд они смотрели на Киру, а Кира – на них. Бритые, широкие, одинаковые. Двое из ларца. Один потянулся к журнальному столику, на котором стояла вазочка с соленым арахисом, зачерпнул горсть и принялся энергично закидывать орехи себе в рот. Второй вытащил огромный телефон с антенной и начал усердно нажимать на кнопки.
– Его здесь нет, – доложил он в трубку, – шмоток тоже нет. Были мы у Самвела. Я те говорю, нет его! Съебался, сука! Я те отвечаю! В Краснодаре его видели. А с этой че делать? Понял. Да понял я. Короче, – обратился он к Кире, пряча трубку во внутренний карман куртки, – слушай сюда, папаша твой нам хуеву тучу бабла торчит. Сечешь?
Кира молчала.
– Молчишь? Ну-ну… молчи…
– Она по-русски-то говорит? – поинтересовался первый.
– А хрен его знает. Папаша вроде говорил, – сказал второй и, глядя Кире в глаза, стал произносить четко по слогам, так чтобы Кира поняла: – Мы теперь за вашей хатой следить будем. Если связь у тебя с батей есть, передай: бабло не вернет – ему жопа. – При слове «жопа» чувак провел ребром ладони по шее и добавил: – Хана, кранты, кирдык, поняла?
Он привстал с кресла и перегнулся через журнальный столик так, что лицо его оказалось возле лица Киры, и сказал ей почти на ухо:
– Гитлер капут. Поняла?
Когда эти двое ушли, Кира еще долго сидела на диване. При них она сдерживалась – старалась не выдавать своего волнения. Даже сама удивилась, как ей это удалось. А теперь ее затрясло не на шутку. Она дотянулась до графинчика, налила немного водки в папин стакан. Выпила и закурила. Дрожь в руках стала потихоньку отпускать. Придется идти к матери…
8
Волгоград – город длиной восемьдесят километров – тянулся вдоль Волги как кишка. Чтобы добраться из одного района в другой, надо сменить несколько видов транспорта. Зимой обледенелые троллейбусы обдувал пронизывающий степной ветер, а летом к раскаленным кожаным сиденьям прилипали потные ноги. Волгоградские женщины в сарафанах и летних платьях, держась за верхние поручни, пугали небритыми подмышками. От мужчин всех возрастов несло потом и перегаром вне зависимости от сезона.
Лучшее время года в Волгограде – весна. Но она была недолгой – две-три недели. В мае резко наваливалась жара. Как полная неопрятная баба. Не продохнуть.
Кира ехала в трамвае, уткнувшись носом в стекло. За окном мелькали волгоградские буераки и колдобины. Трава после испепеляющего лета пожухла, а листья на деревьях изнывали под толщей степной пыли. Осеннее солнце приятно припекало. Был на редкость безветренный день.
Отец не звонил. Где он и что он – неизвестно. И спросить не у кого. Деньги есть, но скоро они кончатся.
Рядом с ней сидел старичок с бутылкой молока в авоське. А у окна напротив дремал молодой человек. Парень как парень – ничего примечательного. И только хорошенько приглядевшись, Кира поняла, что он не в себе. Время от времени паренек с трудом разлеплял глаза, безумно озирался и вопрошал у людей, сидящих рядом:
– Это «Монолит»? Мне до «Монолита».
В руках у него была бутылочка кока-колы, из которой он безуспешно пытался отхлебнуть. Просыпался, оглядывался, спрашивал про остановку и, пока подносил бутылку ко рту, засыпал снова, так и не успев глотнуть. Уголки губ у него были опущены в неестественной трагической гримасе. Лицо напоминало безжизненную маску.
– «Монолит»? Мне до «Монолита».
– Слышь, а куда ты спешишь, если дома налито? – попытался пошутить мужичок справа.
Две девочки-школьницы, похихикав, отвернулись. Но людям вокруг было не до смеха. Некоторые смотрели на парня с жалостью. Другие брезгливо отворачивались, как если бы он был покрыт струпьями.
Где-то она уже видела такие же опущенные уголки губ и застывшее лицо. Где же? Вспомнила! Месяц назад у препода иностранной литературы умер сын. Вот такой же парень двадцати лет. Учился в параллельной группе. Назанимал кучу денег – в итоге был должен всему потоку. Даже у нее занял пару сотен. Поначалу Кира не понимала, что с ним творится. Вел он себя странно. Приходил на лекции, вот так же, как этот с кока-колой, клевал носом с этим же самым печальным выражением лица. И только после его смерти Димон Щадин, который знал про всех все, во время перекура шепнул Кире на ухо, что пацан, оказывается, умер от передоза. Был в больничке на чистке, а после не рассчитал дозу. Так со многими бывает. Почистятся, а потом по старой схеме вмазываются. А надо аккуратно. Короче, в подъезде его нашли. Рядом на полу лежали перчатки женские и сумочка. По ходу, бабца с ним была, но, обосравшись, что чувак кони двинул, свалила.
* * *
Паренек спал с приоткрытым ртом, держа бутылку кока-колы наготове.
– Гляди-кась, как устал, – сказал Кире сидевший рядом старичок и кивнул в сторону паренька.
Дед смотрел на него с умилением. И, подобрав сползавшую с колен авоську, добавил:
– Я это… когда после войны в ночную работал, вот так же на ходу засыпал.
* * *
Мать жила на четырнадцатом этаже, а в доме стабильно не работал лифт. «Что они с ним делают?» – недоумевала Кира. Лестница наверх имела отдельный вход и никак не совмещалась с лифтом и квартирами. Поднявшись на нужный этаж, требовалось пройти по длинному коридору. На лестнице могло происходить все что угодно. Там можно было есть, пить, создавать пары и заниматься любовью. Отдельная ветка, развивающаяся параллельно с основной жизнью. Пространственно-временной туннель.
Кира поднималась по лестнице, читая наскальные надписи о том, как Вася любит Катю, и заранее придумывала, как уговорить мать принять ее с котом. В том, что мать будет всячески противиться ее переезду, сомнений не было. А тут еще и кот. Куда его девать? А черепашку? С ней, по идее, проблем быть не должно. Ее не видно, не слышно. А вот кот. Мать при своей общей неорганизованности была маниакально чистоплотна. Живя с ней, Кира должна была вытирать ноги перед входом в квартиру определенное количество раз. С годами количество это росло, как курс доллара в девяностые годы. Еще вчера нужно было вытирать по четыре раза на ногу, а сегодня – хоп! – и уже пять раз. Почему? А потому. Потому что она так решила. Чуткое материнское ухо безошибочно улавливало высокие вибрации, и, если Кира пыталась сачкануть и одной ногой проводила по тряпке вхолостую, мать ловила ее с поличным и приходилось начинать процедуру заново. Но и это не все. Нужно было следить за тем, чтобы в ванной комнате полотенца висели ни в коем случае не наизнанку. А куртки, наоборот, должны были висеть внутренностями наружу. И никак иначе.
Было еще много другого между Кирой и матерью. Страшного, давнего, запрятанного глубоко, поросшего толстым мхом, но не было никаких сил раскапывать эту навозную кучу, и память заботливо прятала все, прикрывала ветками, травой, листьями. Не сейчас. Не сейчас.
Кире некуда было деваться, и она нажала на кнопку звонка.
Тишина.
Нажала второй раз.
Тут она услышала голоса и копошение. Через некоторое время дверь приоткрылась, и в проеме показалась всклокоченная мамина голова.
В шелковом халатике, запахнутом наспех так, что грудь, подернутая временем, просилась наружу, мама поправляла сбившийся набок начес. За ее спиной мелькнул полуголый мужчина.
– Че пришла? – буркнула она.
Кира не любила объясняться с матерью. Диалога не выходило, и от бессилия Кира тушевалась. И в этот раз не помогла заранее подготовленная речь: про себя, про отца, про кота и черепашку. Вмиг все забылось, улетучилось. А перед глазами была только эта мерзкая жидкая грудь.
– Мне жить негде.
– И че?
– Папа уехал. У него проблемы.
– Он еще тот распиздяй.
– У меня денег нет квартиру снимать.
– И че?
– Я тоже имею право жить в этой квартире.
– Это он тебе так сказал?
– Сама знаю.
– Знает она! – Мать принялась энергично засовывать шпильки в начес. – А не пошли бы вы все на хрен? Я свободная женщина. Я живу не одна. При разводе он оставил мне квартиру и обещал, что дочь возьмет на себя…
Кира повернулась и пошла к лифту.
Матери, видимо, хотелось высказаться до конца, и для пущей убедительности она перешла на крик.
– Я ни перед кем не должна отчитываться! Ты мне всю жизнь испортила! У меня… у меня, может, все решалось сегодня!..
9
Кира не любила песен о родном доме, о маме и материнской любви – ей от них становилось тошно.
Поговори со мною, мама,
О чем-нибудь поговори…
О чем говорить? В этом мире все вокруг говорило о любви, которую мать должна испытывать к своему ребенку, и ребенок непременно должен любить ее в ответ. Песни, литература, кино. В голове мелькали трогательные картинки нежных материнских рук, глаз. Все это должно было непременно вызывать щемящее чувство. Вы это серьезно? А как жить тем, кого мамы не любят? Как долго ребенок готов любить безответно? И ведь не скажешь никому. Стыдно, неловко. А может, вообще сама виновата. Мать тебя родила, а ты… Неблагодарная… А если при мысли о маме вместо заботливых нежных рук и теплых глаз в памяти всплывает только бесстыдная дряблая грудь и наглые полупопия в обрезанных джинсовых шортах? Лучше бы она была толстой уютной теткой в старой растянутой кофте, мечтающей накормить всех через силу. Есть ведь такие. Кира видела. Блинчики, оладушки, котлетки и кухонный уют запотевших окон. А не кожаные шорты, ботфорты и глубокое декольте.
В последние годы мать выглядела пугающе смешно. Проезжающие машины ей сигналили, а она считала это успехом. Как-то встретив ее при боевой экипировке, отец пообещал подарить ей на день рождения плетку.
Папа говорил, что азербайджанки – это дикие кошки и их нужно держать вот так. При этом он сжимал кулак, демонстрируя, как именно надо их держать. Иначе, говорил он, у них каждый день будет новая сексуальная революция. То, что мать наполовину еврейка, по мнению отца, было отягчающим обстоятельством.
Родительский дом, начало начал,
Ты в жизни моей надежный причал…
Нет, только не это! Сразу хотелось удавиться. Дома у Киры давно не было. Только бесчисленные съемные квартиры с мебелью, которая не годилась даже для дачи. Каждый раз они вселялись с надеждой, что в этой квартире удастся задержаться. Машина с кузовом въезжала в незнакомый двор, и грузчики-выпивохи за бутылку выгружали небогатый скарб у подъезда. Соседи с любопытством выглядывали из окон посмотреть на новых жильцов, а бабуськи на лавочке переглядывались и шептали: «Гляди-кась, нерусские приехали».
Несколько лет назад отец каким-то чудом урвал крупную сумму и вложил в кооперативный дом. А потом была инфляция. Кооператив оброс долгами, и строительство заморозили. Дольщики жаловались и в суды, и администрацию города, устраивали пикеты, да все без толку. Но после того как самый бесстрашный дольщик объявил голодовку и даже грозился совершить самосожжение на Аллее Героев, дом все-таки был достроен.
На тот момент отношения родителей испортились так, что даже переезд в собственную квартиру не мог спасти их брак. Мать обвиняла отца в многочисленных изменах и постоянном безденежье. Он мог бы обвинить ее в том же самом, но не вступал в дискуссии, считая себя выше этого. К чему спорить с прохиндейкой? У папы была своя философия. Он считал, что если имеет он, то имеет вся его семья, а вот если имеют его жену, то имеют всю его семью.
С бизнесом у отца постоянно не ладилось – и он не вовремя платил аренду. Кире пришлось сменить пять школ. Друзья появлялись и исчезали. Со временем заводить новые связи становилось сложнее. Незаметно для себя она превратилась в маленькую, молчаливую ракушку, и, чтобы расслышать шум моря, сохранившийся с детства, нужно было плотно приложить ее к уху. Но никто не прикладывал. В этой жизни никто никому не нужен. Оттого и сидела она годами на задней парте, тихая и незаметная. Задания выполняла, руку не поднимала, и никто не знал, что в голове ее наперебой звучат сотни стихов, своих и чужих. Только преподавательница литературы, прочитав сочинение в стихах, попросила Киру остаться после урока.
– Девочка моя, – сказала она, снимая очки, – не знаю, что там у тебя было в прошлом, с какими демонами тебе пришлось сражаться. Страшно даже подумать. Скажу одно. Ты должна писать. Слышишь? У тебя есть свой голос и слух. Не бросай это.
Никто и никогда не говорил Кире такого. Никто в ее семье не читал стихов. Мать считала стихи чтением для идиотов. Один придурок сочинил, а другие читать должны? Так еще детей учить наизусть в школе заставляют.
Когда Кира стала превращаться в девушку, мать стала смотреть на нее как на врага. Перестала покупать ей одежду и кормить.
А теперь Кира ехала на трамвае домой. Вернее, туда, где еще можно было переночевать. На то, чтобы найти квартиру, у нее оставалась неделя.