Кристин Лёненс
Вслед за Эмбер
Тень
С того вечера она везде появлялась с ним. Они приходили вдвоем, на пару. Как тень, прилепившаяся к моему белому ангелу, он везде таскался за ней, куда бы она ни пошла. Иногда я задавался вопросом, что Эмбер сказала ему обо мне, как «объяснила меня» и то, что я «просто друг». Что я нищий сценарист, бедный студент, который ей как брат? Или, может быть, что у меня редкая болезнь и мне остался всего год жизни? Я чувствовал, что понравился Стюарту и он относился ко мне, по крайней мере вначале, как к протеже. Высокомерное «я – хозяин положения, ты – проигравший» выводило из себя, и, честно говоря, я не собирался вживаться в роль жалкой ручной собачки, которая переворачивается и притворяется мертвой по щелчку его пальцев.
Не раз Стюарт платил за меня, и я настоял, чтобы он прекратил. Но правда вот в чем: он делал это не из стремления покрасоваться или унизить. Не было это и попыткой купить мое согласие отстать от Эмбер. Не-а. Он искренне считал, что как старший товарищ должен платить, но у него все равно не было ни единого шанса помешать мне рассчитаться наличными за еду или общую выпивку, когда была моя очередь. Так я мог высоко держать голову и надеяться, что Эмбер в итоге будет думать обо мне лучше. Но каждый раз она смотрела так, будто понимала, что именно я пытаюсь делать, и предпочла бы сберечь мои скромные банкноты c веерохвостками, стрелками и туи. Голуби или такахе[6] у меня в карманах не водились, чего не скажешь о нем. Сегодня можно расплатиться маленьким пластиковым прямоугольником или снять деньги в банкомате. Тогда приходилось идти в банк или на почту – за настоящими бумажками. Я считал и пересчитывал в уме. Не хотел спускать все за один присест, но и краснеть, вытаскивая в модном месте на их глазах одинокую мятую десятку, тоже. А если я не успевал и касса закрывалась до моего прихода, меня как будто отбрасывало обратно к старту в настольной игре.
Дважды, из заботы о моих финансах, она затаскивала нас в дешевые забегаловки, где было не развернуться, на каждом столике стояла покрытая жирными пятнами бутылочка с кетчупом и люди не скрывали голода. Должен сказать, Стюарт очень старался вести себя естественно в такой простой обстановке. Да, в подобных заведениях вы должны платить ПЕРЕД едой, чтобы никто не ушел, «забыв» о счете. Стюарт держал сэндвич с беконом кончиками пальцев, будто тот мог укусить его в ответ, и коричневый соус вытекал и плюхался вниз. В его мире бутерброды были закреплены шпажками – ничего никуда не уезжало и не сползало. Конечно, его педантичность могла бы сыграть мне на руку. Но он, такой хорошо одетый и воспитанный, из кожи вон лез, чтобы приспособиться, – и все это оборачивалось против меня. Стюарт выглядел любезным и благородным, когда успокаивал нас тем, что для него «весело и ново» то, как мы, молодые люди, «должны крепко держаться за еду, чтобы она не развалилась»! Я боялся, что аналогичные попытки с моей стороны подстроиться под его размеренные роскошные ужины не растопят сердце Эмбер и она целый день будет страдать от скуки и жажды из-за жирной пересоленной еды – своего рода отражения уровня жизни, который ждал бы ее со мной. Даже чайки, кружившие над мачтой его яхты в открытом море, были совсем не похожи на тех серых, привыкших выживать на улице чаек, которые маячили перед ее глазами, когда мы сидели на причале и наблюдали за большими судами, что приходили и отходили. Неправильные чайки.
Впрочем, новизна и привлекательность опыта бедного человека быстро сошли для Стюарта на нет. Наш последний низкобюджетный обед прошел в прокуренной забегаловке, и все, кто заходил туда, до конца дня пахли жареным луком. Думаю, поэтому Стюарт предложил заказать «всякое разное в формате тапас» и «посидеть на берегу». Я никогда раньше не слышал о тапас, но согласился с ним, делая вид, будто знаю, о чем он, – хотя ухмылка Эмбер красноречиво говорила, что я валюсь по всем фронтам. Когда мы добрались до пристани Принсес-Уорф, Стюарт выглядел не столько раздраженным, сколько не в своей тарелке. Сесть было негде, разве что примоститься на досках, и он ходил туда-сюда, стараясь не вляпаться в остатки чужого ланча, – так он старательно обошел огрызок яблока, а потом, подумав, поднял его за черенок и с отвращением бросил в урну. Что до Эмбер и меня, мы были молоды и нас не смущали эти недостатки жизни в обществе, поэтому мы плюхнулись на первое более или менее подходящее место. Мы были не одни. Офисные сотрудницы задрали юбки, желая получить больше солнца, белые воротнички закатали брючины, выставляя на обозрение волосатые ноги в не слишком эстетичных носках.
«Тапас» на деле значило, что мы поровну делили горячую картошку фри и фаршированные оливки. Также она получила жареный тофу, а мы с ним – фрикадельки и мидии на двоих. Стюарт то и дело присаживался на корточки возле нас, чтобы взять еду, а затем ел, прогуливаясь вдоль берега. Тем временем Эмбер, воспользовавшись моментом, легла на спину, тоже подтянув юбку. Она закрыла глаза от солнца и с настоящей страстью рассказывала о жеребятах – и коньки, и кобылки росли так странно. Сначала круп вытягивается выше, чем холка, говорила она, а спустя несколько недель холка уже выше крупа, и такие чудные качели продолжаются, пока лошадь не вырастает, все в ней становится сбалансированным и приобретает окончательную изящную форму. Эмбер говорила, а ее рука наклонялась то в одну сторону, то в другую, и я путешествовал взглядом по изгибу ее запястья, по расслабленной изящной руке, затем по голым ногам, гладким, как шелк. Будто мы вернулись туда, где остановились, когда были только вдвоем, а не я, она и он. Именно тогда я заметил, что Стюарт в итоге сел всего в нескольких метрах от лестницы, ведущей вниз, к плещущейся воде.
Думаю, к тому времени он все понял про мои чувства к Эмбер, понял, что происходило у меня в душе, поскольку после того, как я предложил ему жареные мидии, грубовато подкалывая: «Возьми, тебе будет полезно!», ответом мне был пристальный и проницательный взгляд его серо-голубых глаз. Вскоре Стюарт притворился, будто у него срочная работа, и хмуро уставился в документ, который вытащил из портфеля. Эмбер старалась втянуть его в наш разговор, но в ответ слышала лишь невнятное «м-м-м, хм-м». Надоедливая чайка не отступала, хотя он несколько раз пытался прогнать ее. Она, вероятно привлеченная флуоресцентной зеленью раковины, еще раз шагнула к нему. Тогда Стюарт внезапно швырнул мидию прямо в птицу и рявкнул:
– Да подавись! Она твоя! Раз уж тебе так приспичило! – На последних словах его голос задрожал.
Вспышка гнева ошеломила Эмбер, она села и повернулась к нему. Ее подбородок задрожал, когда она уперлась взглядом в его каменное лицо, впервые увидев более твердую, бескомпромиссную часть Стюарта, благодаря которой, несомненно, он был успешен в бизнесе и которую он обычно не показывал. Я чертовски хорошо знал, что слова Стюарта были обращены ко мне, и не мог поверить, насколько явно он атаковал меня. Ну, не совсем открыто, но все же было очевидно. Вероятно, и им обоим тоже, они отвернулись в разные стороны и долго смотрели на резвящуюся пенящуюся воду. Мои глаза метали молнии. Следующие несколько минут были по-настоящему тяжелыми. Остатки тапас, лежавшие без присмотра на досках, снова и снова подвергались нападкам галдящих чаек, но никому из нас не было до этого дела.
После того случая я некоторое время не встречал их и, честно говоря, сомневался, стоит ли вообще видеться с ними, так как меня уже подташнивало от роли третьего лишнего. Дни шли своей чередой, Эмбер не звонила, наверное, у нее были те же мысли. На этот раз она должна была позвонить сама, так как я не собирался звонить ей, хотя иногда не мог оторвать взгляда от бежевого телефона, точно такого же цвета, как чертов слуховой аппарат, и мечтал, чтобы он ожил. Меня оскорблял даже его безразличный гудок, когда я время от времени хватал трубку, проверяя, работает эта дурацкая штука или нет.
Почти месяц спустя я увидел, как что-то торчит из почтового ящика. Ни конверта, ни марки, ни других формальных отметок, как если бы это кинул почтальон, – просто лист, вырванный из блокнота со спиралью, на таких учителя запрещают сдавать домашнее задание из-за неаккуратного края. (Столько разговоров о том, что нельзя судить книгу по обложке, но сами они оценивают страницу по внешнему виду, а не по содержанию.) Я решил взглянуть, подумав, что это предназначено для Вики, – может, прислала одна из ее пустоголовых подружек с вороньим гнездом на голове, а может, воздыхатель. Адресатом текста, написанного мелким, робким, аккуратным почерком, к моему удивлению, оказался я. Записка от Эмбер. Я поставил себя на ее место и представил, что впервые вижу, где живет моя семья. Наша вилла в колониальном стиле была красивой, образец искусной работы и все такое, но, к сожалению, она сильно обветшала с 1902 года, давно став, что называется, шебби-шиком. К середине шестидесятых дом нуждался в том, что агентство недвижимости назвало бы «заботой и любовью», а затем состояние стен еще ухудшилось, и любой (кроме разве что риелтора) сказал бы, что вилла обшарпанна. Тогда она была разделена на две части, и каждая половинка дома сдавалась в аренду. Родители вкалывали, «надрывая задницы», как сказал бы папа, чтобы наша половина выглядела прилично, но иногда новые туфли или посещение дантиста оказывались нужнее, чем новый коврик и покраска.
А еще был мистер Питтс, арендатор «Другой Стороны», как окрестила ту часть дома мама. Сколько мы его знали, мистер Питтс хранил бесколесый каркас машины «Моррис Оксфорд», весь изъеденный ржавчиной, на нашей общей лужайке – вообще-то на своей половине, но это ничего не меняло. Это был реставрационный проект, но природа брала свое и постепенно превращала его в теплицу, заросшую бурьяном. Мистер Питтс также не собирался расставаться с небольшой грудой подержанных шин и имел наглость со всей серьезностью говорить маме в лицо, что это «ферма по выращиванию червей». В детстве я по правде подозревал, что иногда, когда его туалет засорялся, он посреди ночи использовал альтернативное сооружение, так как, честно говоря, скопление червей не могло быть источником того ужасного запаха! Внезапно весь мой район показался мне бедным сектором в «Монополии», где-то между первым большим вопросительным знаком со словом «Шанс» и лампочкой энергетической компании, которая никогда не приносила достаточных для спасения денег и почему-то казалась ослепительно ярким символом папы.
«Привет, Итан, я приходила, но дома никого не было. Можем встретиться в 7 часов в понедельник, 4 июня, в ManNan на Кей-роуд? С любовью, Эмбер». Она забыла написать номер дома, а Кей-роуд, несмотря на короткое название, была протяженной.
4 июня 1979 года
Был первый понедельник июня, день рождения королевы. Ну, официальный; настоящий, говорят, на самом деле в другой день. В Канаде день рождения королевы празднуют в конце мая, в Австралии – на неделю позже, чем у нас, и так далее по всему Содружеству. Она, как Безумный Шляпник, заставляет нас бесконечно отмечать все ее НЕ дни рождения. Эмбер ничего не праздновала, но это был хороший день – выходной для большинства людей. Я намеренно появился на Кей-роуд с опозданием, отыскал ManNan – стеклянные двери заклеены снимками фирменных корейских блюд – и вошел, задевая колокольчики чаймс. Меня встретили теплые ароматы имбиря, чеснока и креветок, тусклый свет и толпа посетителей. Потом я заметил Эмбер и Стюарта – они сидели за сдвинутыми столами. К моему разочарованию, там были посторонние.
Эмбер заметила меня, вскочила и, придерживаясь за стол для устойчивости, крикнула с неописуемой радостью:
– Ииитааааан! Я так надеялась, что у тебя получится прийти!
Она подошла нетвердой походкой и повисла на моей шее, говоря «спасибо», – у меня даже создалось впечатление, что либо я добился успеха, либо Эмбер уже навеселе. Стюарт наблюдал за ней, и в определенный момент я почувствовал, как она отстранилась. Со своими «друзьями-активистами» Эмбер знакомила меня более спокойно и сдержанно. С таким же успехом она могла бы декламировать и чертов алфавит: я кивал, не запоминая ни единого имени или лица. Эмбер любит меня – это все, о чем я был способен думать. Я почувствовал это, когда она увидела меня. Почему же, во имя всего святого, она все еще с ним? Перезнакомившись со всеми, я уперся взглядом в Стюарта, мы посмотрели друг другу в глаза, пожали руки. Казалось, он теперь серьезнее воспринимает меня как соперника. По его просьбе девушки на другом конце стола подвинулись, освободив для меня место.
– Эмбер говорит, ты учишься на киношника, да? – спросила девушка номер один.
– Хочешь чего-нибудь выпить? – спросила девушка номер два, хитро посматривая на девушек номер один и три.
И я понял: меня пытаются сосватать. Чья же это великолепная идея? Эмбер? Стюарта? Или они вместе состряпали план? Я буквально слышал, как Стюарт говорит: «Пора бы бедняге Итану обзавестись девушкой». Увольте! Наверное, тут следует сказать, что Эмбер привела привлекательных девушек – симпатичные лица, хорошие фигуры. На самом деле одну определенно можно было назвать красоткой, но, если у тебя есть сестра, ты знаешь все женские уловки, из-за которых в ванную часами не попасть. Я не привередничал, просто питал слабость к Эмбер, и никто не мог ее заменить в моем сердце: девяносто девять неподходящих кусочков головоломки не могут встать на место того самого, единственного, который подходит.
– Я только что начал работу над короткометражным документальным фильмом, – сказал я достаточно громко, чтобы Эмбер услышала. – Про Вьетнам.
– Ого! Можно тебя потрогать?
Девушки захихикали, я почувствовал их прикосновения.
Бьюсь об заклад, Стюарт смерил меня взглядом. Я посмотрел на Эмбер. Она безропотно склонила голову и пыталась, неловко скрестив палочки, ухватить зернышко риса и отправить его в рот. Должно быть, почувствовав, что я смотрю на нее (возможно, поэтому она раз за разом роняла и поднимала рисинку), и желая унять мой интерес к ней, Эмбер скосила глаза и высунула язык, на кончике которого, кстати, было рисовое зернышко. Возможно, она надеялась отпугнуть меня, как гаргулья – злых духов, но ее взбалмошность только сильнее разожгла мое сердце. Тогда Стюарт сжал ее руку и несколько мгновений сидел прямо и спокойно. Все затихли, и внимание переключилось на него. Я даже подумал, что он собирается объявить об их помолвке.
– Что ж, надо признать, без Эмбер и ее непоколебимой любви и поддержки я бы не смог прийти сюда сегодня. – Стюарт улыбнулся ей с обожанием, она улыбнулась в ответ и застенчиво опустила глаза.
Я подумал, что он скажет что-то душещипательное о смерти жены, но Стюарт произнес:
– Прошло двадцать восемь лет, – и замолчал.
Он не торопился продолжать и смотрел вниз на держатель для зубочисток рядом с ним. Он взял одну, вторую, третью…
– Мне было двадцать девять. Я был молод, как ты сейчас, Итан. Несколько лет проработал на текстильной фабрике в Ноттингеме заведующим и вернулся к учебе, изучал математику в 1951 году, чтобы стать бухгалтером – правительственным, корпоративным, я еще не знал каким, но прежде, чем узнал, оказался в Корее. Там сложение и вычитание обрели совершенно новые смыслы. Сколько из нас отправилось в мир иной, сколько человек еще были живы, все это пересчитывалось в голове постоянно, иногда за минуту, стоило только увидеть лежащих в грязных окопах товарищей, лица которых навсегда застыли. Еще приходилось считать дроби. Три четверти человека. Нет руки. Обе ноги оторвало. Половина человека. Попробуйте сложить три четверти и половину, я вам гарантирую, целого не получится. Никто уже не был целым числом. Всех раздробило на части – остаток прежних нас, остаток былого благородства, порядочности и человечности, всего того, что делает нас людьми. Ничто больше не имело значения и не складывалось должным образом.
Беспорядочными движениями рук, которые он то ли мог, то ли не мог контролировать, он вывалил на скатерть все зубочистки.
– Никто не вспомнит Корею, – пробормотал Стюарт. – Британская Забытая Война, ее «Неизвестная Война». Все запомнят только Вьетнам.
Казалось, он намеренно избегает обращенных на него взглядов, даже взгляда Эмбер. Ее глаза – я не мог не заметить – увлажнились, подбородок задрожал, и я понял, насколько крепко Стюарт привязал ее к себе. Я уверен, что все, не только я, заметили его тяжелое дыхание. Он выложил ряд зубочисток вдоль стола, оставляя одни нетронутыми и надломив другие. Он не отрывал части друг от друга, и зубочистки лежали, как согнутые в агонии фигурки. Шеренга сломанных зубочисток все удлинялась, и вскоре самые неудачливые из них попадали со стола, но никто в компании не посмел разрядить обстановку.
– Чем все закончилось? – наконец спросила одна из девушек.
Стюарт, даже не взглянув, кто это был, в том же полуадекватном состоянии, согнул еще одну зубочистку в позу эмбриона и отправил ее к павшим товарищам. К тому времени мы обменялись взглядами даже с теми посетителями, с кем не были знакомы.
– Старому генералу Макартуру не терпелось сбросить атомные бомбы, от тридцати до пятидесяти штук, этакое длинное жемчужное ожерелье на шее Маньчжурии, – его слова. Он верил, что лучше президента Трумэна разбирается, какие средства использовать в бою. Мы поднимали глаза в небо, смотрели на скопления облаков и думали, что посылку уже сбросили и бомбы сейчас…
Внезапно, будто ему за секунду осточертела и война, и он сам, о ней говорящий, Стюарт поднял руки, словно сдавался, и остановил взгляд, взбудораженный и немигающий, на одной девушке, которую, кажется, выбрал случайно.
– Чем все закончилось? Ты это спросила, милая? – Его голос, как и поведение, стал подозрительно спокойным. – В итоге стороны согласились оставить границу там, где она и была до того, как пропитанная кровью земля смешалась с перемазанными грязью останками человеческих тел так, что одно от другого не отличить, до того, как окопы превратились в вонючие братские могилы, по которым нам приходилось ходить, до того, как признательные показания выбивались заостренными горячими бамбуковыми палками, до того, как многие медленно угасали от диеты в один рисовый шарик в день, – личинки и те получали больше из ран солдат с обеих сторон. Жить в сущем аду и не получить ни единого, даже символического сантиметра! Мы с математической точностью вернулись к тридцать восьмой параллели.
Затем одним размашистым движением он смел со стола все до единой, сломанные и целые, зубочистки. Повисла гробовая тишина. Через минуту юная девушка, сидевшая по диагонали от Стюарта, вздохнула так, будто хотела, чтобы ее услышали. Это была миниатюрная брюнетка, бледная, с круглым лицом, короткой челкой и большими круглыми серьгами.
– Пожалуйста, папа… Прекрати до смерти утомлять всех этой своей войной. Мы не в Британии, нет больше призыва. Сейчас другая жизнь.
Тогда я понял, что она, должно быть, младшая дочь Стюарта, та самая Таня, у которой ночевала Эмбер. Заговорили на другие темы, вскоре беседа напоминала словесную перестрелку. Атомная и водородная бомбы, ядерные испытания на атоллах, СССР – настоящий враг, безопасно только в Новой Зеландии, и больше нигде. Я слушал вполуха, поскольку слишком был занят обдумыванием того, что Стюарт вывалил на нас. До этого я чувствовал, что моя молодость была единственным моим преимуществом, то есть тем, что дает мне фору. Одним махом его молодость словно стала тяжеловесом, а моя зависла где-то на уровне полулегкого, а то и легкого. Как теперь этому противостоять? Война, пытки, увечья, голод! Мой документальный фильм о войне против его настоящей войны. Я чувствовал, что потерпел крупное поражение. Честно говоря, мне было чертовски трудно конкурировать с ним, и, думаю, он знал это.
Континент ледяных кристаллов
Документальный фильм, над которым мы работаем, идет не так легко, как хотелось бы, и его довольно грандиозное название, «Дух Антарктики», уже под вопросом, потому что, похоже, дух Антарктики НЕ хочет быть запечатленным. Даже внутри камеры тридцатипятимиллиметровая пленка от мороза становится хрупкой, как предметное стекло микроскопа, и разламывается на кусочки. Холод высасывает жизнь и из аккумуляторов: нам приходится по очереди держать их под одеждой, чтобы сохранить в тепле. Для создания теней нам нужны большие черные экраны. Стоит только Реми достать их из сумок, как обрушивается неистовый ветер, словно теням здесь делать нечего. Иногда Реми удается победить в борьбе за одну из теней на земле, но ветер каждый раз снова скоро берет реванш. По иронии судьбы недостатка в нежелательных тенях нет: быстро движущееся солнце растягивает отбрасываемые нашими телами тени вдоль кадра так легко, будто гоняет сухие листья. Катабатические ветра[7] могут дуть днями, завывая, будто в припадке, а снежная пыль блуждает вокруг, как призрак, наполняя меня сомнениями.
– Думай о хорошем, – увещевал меня Бертран не далее как сегодня. – Зато здесь никто не запрещает снимать фасад и никаких тебе проблем с разрешениями на съемку или парковку. – И он похлопал по собачьим саням 1915 года, к которым были привязаны наши чехлы.
Рауль, оператор, – на голове у него была ушанка, «уши» которой свисали, как у жизнерадостной гончей, – повернул сани, и мы увидели наши вчерашние следы. Снег по обе стороны оказался усыпан сотней черных камней. Я не имел ни малейшего представления, откуда они взялись. Было ощущение, словно я чем-то разозлил тех (кем бы ни были эти «те», нечто вроде небесной справедливости), кто решил закидать меня камнями. На базе один ученый сказал мне, что это, должно быть, метеориты, и мы вместе вернулись за ними. Не стану скрывать, я тайком прихватил один, когда узнал, что они могли блуждать по космосу 4,6 миллиарда лет. Я кинул эту красоту в рюкзак, чтобы привезти домой и положить как погребальную отметку на одно место, о котором помню всегда.