Кристин Харпер
Харв из тундры – боль, которую я отпускаю
Привет, меня зовут Харв, я родилась и выросла в тундре. Родилась буквально на улице. Январская ночь и минус сорок на улице. Озеро Харвато, лёд и пронизывающий ветер. Уже с рождения, жизнь начала меня испытывать на стойкость. Нет. У нас нет диких традиций на подобии, как у спартанцев. Всё это киношные выдумки, для зрителя, который дальше своего двора, мало что видел. У ненцев, народа Северных просторов, довольно человеческий, хоть и тяжёлый, но простенький быт. Нет диких обычаев. Нет человеческих жертвоприношений. Хоть нас и считают контактными аборигенами. У нас нет и не было, тех традиций, которые нам приплетает общество. Цивилизованное, возвышенное общество. Жену гостю никто, никогда не предложит и не предлагал. Да, народ немногочисленный. Но сохранение численности настоящих людей, как у нас говорят «ненэй' ненэця'», что и переводится, как настоящий человек, сохранялось именно, сохранением ненецкой крови. Ребенок имеющий русскую кровь не считался ненцем, про таких говорили «луца сылка», луца – русский, сылка – отродье. Да и таких, межнациональных браков между кочевыми народами и городскими, было не много. Скорее, даже редкость. Допустимо было брать в жёны, из соседних народов, ханты, селькупы, коми. Да и разделяли кочевые пути ненцев и другие северные народы, не только Обская губа, но и просторы тундры и густые объятия тайги. Средняя ширина Обской губы – пятьдесят, шестьдесят километров. На оленьей упряжке, такой путь займет от одних суток, до двух дней. Такой путь, вознаграждался невестой с хорошей генетикой и здоровым продолжением рода. В наших ненецких легендах, ненец доезжает до края земли, преодолевает ветер, пробирается сквозь густой лес и доезжает до мест, где живут высокие люди. В малицах и ягушках, которые разукрашены большим количеством орнаментов. Золотыми волосами и голубыми глазами. Так, в наших легендах, возможно и описали народ Коми. В них у главы семейства, дыхание способно вызвать ветер, что явно является ассоциацией носа. У ненцев маленькие носы, а у Коми будут покрупнее. Сами Коми внешностью, схожи больше со славянами. Таких невест было не много, но их описали как дочерей больших людей, живущих на земле богов, где невеста краше, где земля богата, где олени больше ростом, где ягель растет густо, где леса богаты дичью. Я не утверждаю, что так и было, но думаю так жители тундры описали, где нет почти лесов, местность по другую сторону Обской губы, ведь там действительно, погода мягче, ягеля больше, дичь снуется в округе, а олени действительно рослые. Легенд много и каждую можно парировать по-разному. Но, никто этим особо то и не занимался. О нашем народе сказано мало, в большинстве случаев голимое враньё.
Среди национальных блюд, нет копальхельма и кровяных лепёшек. Многое написанное в Википедии сплошное враньё. Нет традиций, приписанных нашему народу. Нет культа поклонению инородных детей. А сейчас нет уже и самой истории нашего народа. Легенды о наших богах мертвы. Тех кто мог описать их мертвы. А сейчас и вовсе сохраняемая древняя культура кочевого народа Крайнего Севера, медленно погружается а небытие. Традиции других народов приплетаются нашему народу, а тундровики жмут плечами и ничего не меняют. Сказали, ну и ладно. Да будет так. А история? История народа, возможно забудется уже в следующем поколении. Сейчас дети тундры, стесняются своего происхождения. И всё, благодаря давлению со стороны общества. А стесняюсь ли я? Нет! Я года, что я выходец из малочисленного, но сильного народа. Сумевшего основаться на Севере и не просто выжить, а жить в суровых условиях.
Численность моего народа сейчас, представляет собой примерно сорок четыре тысячи людей. Кочуют от Карского моря и до Таймыра. Уклад жизни и быта, естественно рознится от расстояния и кочевых угодий. Я же рассказываю лишь о той, культуре, которая мне не чужда. О тундровой жизни на полуострове Ямал и о своей жизни, детстве в тундре.
В современном обществе, так же принято критиковать КМНС тем, что наши народы находятся в программе сохранения. Но.! Такового на самом деле нет и не было. Наши прадеды, как и все при СССР, были репрессированы. Многие умирали с голоду. Наших шаманов объявляли врагами народа, их забирали, увозили и в тундру они больше не вернулись. Когда наступила война, отбирать начали последнее. Мужчины уходили на фронт. С голоду многие гибли, гибли и на фронте. Хотя каждый второй, цивилизованный человек кричит о том, что они погибали на фронте, а Ваши народы из числа КМНС, даже не призывались. Сохранялись даже во время войны. Ну…это Ваш миф. Так, накидать пуху на свою грудь и гордиться собой. А гордиться мы должны нашими дедами, которые прошли войну, а не перекидывать их заслуги на себя, мы можем лишь помнить и рассказать о них. Именно рассказать о их заслугах! Их! Не наших. Не Ваших, не моих, а только о их победе! Победе наших и Ваших дедов! Тех кто прошёл войну.
Наши мужчины служили на фронте. Воевали на оленьих упряжках. Некоторым сложно это представить. Кто-то скажет, что за чушь? Но…если бы не только гордились заслугами своего народа, раскидывая пальцы веером, за заслуги принесенные во благо стране, Вашими и Нашими дедами. Но и знали всю историю ВОВ, то никто бы не сказал тому, кто не славянин: «Мой дед погиб на фронте, защищая Ваши задницы, националов». Вот так вот заведено, если не являешься славянином, приходится слышать много оскорблений. А мой народ, думаете не был на фронте? Был. Только вот, не на танках, а на упряжке с пятью быками. Уходили на фронт, как пушечное мясо. Эти упряжки спасали жизни раненых, вытаскивая пострадавших не только с поля боя, но и довозя до госпиталя. Наша численность всего сорок четыре тысячи. Но батальонов-оленеводов, за все время ВОВ, было три. Численность, в последнем батальоне пять тысяч шестьсот человек. Думаю, призывников, для народа, чья численность не больше пятидесяти тысяч и даже меньше, думаю внушительная. В то время численность ненцев была ещё ниже. Обидно, что цивилизованные, живущие в двадцать первом веке, так легко стирают из ВОВ заслуги наших мужчин. Мы такие же Россияне. Мы живём, по тем же законам. У нас нет особых привилегий. Многие ненцы, до сих пор не имеют своих квартир. Только родной чум, построенный своими руками и стоящий на родных угодьях. Если загуглить, то у ненцев привилегий море, а по факту их нет. Редко, когда ты можешь попасть под какую-нибудь программу, соответствуя всем пунктам. Ну, а как же бесплатная аптечка? Так у всех Россиян, есть возможность выписывать лекарства бесплатно и получать их в муниципальной аптеке. Выбор, конечно не велик, но всё же. Старый добрый парацетамол, дротоверин и далее подобное этим лекарствам. А бесплатная печка раз в три года? Боже мой, да это же и вызвало дефолт в две тысячи восьмом. Конечно, все кризисы из-за печки. Шучу. Естественно, я проявила сейчас сарказм. Если бы на наших угодьях не качали газ, а сейчас уже и нефть, то мы в принципе, наверняка никому и не были бы нужны. Как говорят наши депутаты «Сохраним КМНС» и «Ямал – сокровищница России», во время выборов и только. Только вот, депутатам всё равно, что ЯНАО богат не только ресурсами, но и культурой. Многовековой, сохранившейся культурой. А какие у нас люди? Разные по характеру. Совершенно разные. Добрые, отзывчивые, трудолюбивые, ленивые, хитрые, злые, счастливые, несчастные, строгие, завистливые, открытые, спокойные, агрессивные, состоятельные, бедные и даже иногда нищие. Как везде. Есть и хорошие и плохие. Такие же Россияне, умеют и любить, и ненавидеть. Если Вы решили, что я русофобка, то Вы ошибаетесь. Я никогда не страдала расизмом. Я страдала от расизма. Думаю, вы никогда не слышали фразы «Да если бы, не мы русские Вы бы так и срали в штаны. Мы научили Вас буквально срать». Да ладно? Серьезно? Это в серьёз, кто-то так думает? Неужели, так положено, оскорблять и унижать чужие народы. Кто дал этому человеку, позволяющему себе оскорблять чужие народы, воспитание? Или скорее допустил, отсутствие воспитания. А как же выражение, Россия для русских? Так я тоже, получается, частично русская, я из России, но не славянка. Мы все в России русские. Даже если нет, откуда столько злобы? Правильно наверно говорят, если угрозы нет из вне, то борьба начинается внутри. Может это тот случай? Почему нельзя, просто остаться человеком? Не подобием человека, который плюётся ядом, ссылаясь на тяжёлую судьбу и правом на подобные действия, ибо с ним обошлись так же. Человеком можно остаться в любых ситуациях, если хочется быть им. Я слышала не мало гадостей. Откуда? От людей, которые кичатся в интернете и раскидываются оскорблениями, в адрес не одного человека, а целого народа. Сейчас я веду блог, в ТикТок и неадекватных людей там достаточно. Ну а я, рассказываю о той культуре, которая мне не чужда. А этот роман уже о моей жизни, о моём взрослении и о том, через что я прошла, за свою небольшую жизнь.
Меня жизнь била не раз. За всю свою небольшую, двадцати шестилетнюю жизнь, я была на грани смерти три раза. Первая из них моё рождение. За право жить и ходить по этой земле, я начала бороться с первых минут своего появления на свет. Описать, что я могла в этот момент чувствовать не могу, я не помню себя маленькой.
Со слов родителей, роды у матери начались, во время поездки, на седьмом месяце беременности. Отец пытался довезти мать до больницы. Сто километров до ближайшего поселка. Холод минус сорок и пронизывающий ветер. У мамы начались схватки. Покрываясь холодным потом, она уже почти теряла сознание. Отец оглядывался назад, на мать сидящую на нарте всю дорогу. Но когда она уже перестала держаться за нарту, он остановился. Он снял свою малицу и постелил на снег. На него положил мать. Велел не терять сознания. Расстегнул ей ягушку, готовясь принять роды. Опытному ветеринару и зоотехнику, весь процесс родов был знаком. Но здесь он растерялся.
– У тебя начались роды, – в состоянии шока сказал отец, увидев, что моя голова лезет наружу.
– А я прям не заметила, – тяжело дыша и тужась, выдавила сквозь зубы мама. Она терпела и сталась не замечать боль.
Роды принял отец, действуя под четкие указания матери. В состоянии стресса, он насколько растерялся, что не смог предпринять никаких действий без подсказок матери.
Всё время родов, они не замечали, ни холода, ни ветра. Я вышла на свет. Не закричала. Не открыла глаз. Не дышала.
– Ударь пальцем ей по попе, – сказала напуганная мама. Её прядки волос, были покрыты инеем, а в глазах тускнела надежда, рождая отчаяние.
Отец несколько раз ударил по попе. Я начала дышать, едва ли. У меня не хватило сил закричать и оповестить тундру о своём рождении. У меня не было никаких признаков жизни, кроме слабого дыхания. Отец разрезал пуповину и завязал её. Расстегнул верхние повязки ягушки матери. Они положили меня к груди матери, и закутали под ягушкой, что б я не замерзла. Мать чувствовала слабое биение моего сердца, молясь мысленно Ямине, чтоб богиня плодородия и покровительница детей и женщин, дала мне сил выкарабкаться.
Мама с папой вскоре приехали в ближайший рыбацкий поселок, Сюнай-сале. Там нас с мамой осмотрели и сказали матери, что я в коме и возможно не жилец. Позже прилетела сан.авиация и забрала нас с матерью в поселок Яр-сале.
Меня положили в самодельный бокс, сохраняющий определенное тепло, состоящий из каких-то ламп и накрытый плотным слоем пелёнок. Дышала я слабо, но самостоятельно. Капельница подвешенная к пупку и пульсометр. В этой больнице, тоже не надеялись на то, что я выживу.
– Молись, чтоб она выжила! – строго сказала моей матери акушерка. – Если твой ребенок умрёт, я тебя посажу!
Акушерка, сказала так, лишь по той причине, что матери ещё до моего рождения запретили ехать в тундру, посоветовав лечь в больницу на сохранение. Но она не могла так долго оставаться в больнице, так как в тундре её ждали мои братья и сестры, двух, четырех и шести лет.
Мама не могла ни спать, ни есть. Она долго плакала, сидела рядом со мной и молилась своей богине.
Приподняв переноску, имитирующую бокс для недоношенных, мама завязала красную плетёную нить мне на руку. Она была принесена отцом. Красная нить, снятая с тотема охраняющего нашу семью. Мяд пухуча, хадакоча – бабушка, дух предка. Нить была старой, частично почерневшей.
– Это что такое? – крикнула с высока на мать медсестра, зашедшая в палату сменить капельницу, медсестра. – Эта нитка грязная, что за антисанитария.
Мать промолчал.
– Быстро снимай, – скомандовал медсестра. Эта женщина держалась очень высокомерно, открыто показывая свою неприязнь. – Как Вы вообще, пронесли такую грязь в больницу?
– Не трогай нить! – строго запретила опытная акушерка, проработавшая в этой больнице несколько десятилетий. Она знала многое о культуре ненцев и видела подобную не в первый раз. – Оставь девушку в покое.
Акушерка выпроводила медсестру из палаты, попутно отчитав, за проявленное высокомерие. Более мать не трогали. Она всё время сидела рядом со мной. На третий день я открыла глаза. Заметив это, мама с криков выбежала в коридор.
– Она открыла глаза! Она открыла глаза!
Все вокруг засуетились. Врач-акушер не допускала мысли, что я могу выжить, но… я выжила, поборов своё право на жизнь.
Родилась я на улице, в ночь пятнадцатого января. А шестнадцатого, меня привезли в больницу, так шестнадцатое января стало моим днём рождения. Так как зафиксировано рождение, именно шестнадцатого. Но моя мама, всегда поздравляет меня с днём рождения именно пятнадцатого. Только появившись на свет, я оказалась на грани смерти. Сурова ли жизнь? Да, сурова. Это было не последнее испытание в моей жизни. Впереди меня ждало много разочарований.
Сколько же мне было, когда я возненавидела отца всем сердцем, гадать можно вечно. Может год, может два, я не помню. В моём детстве много белых пятен. Сначала я думала, что так и должно быть. Что так и должен вести себя отец. Воспринимала это за строгость. Лет до пяти. Думала, что у меня строгий отец. А оказалось, что мой отец просто АБЬЮЗЕР. АБЬЮЗЕР – самоутверждавшийся за счёт своей семьи. Он бил и мать и нас. Пил редко, но представлялась возможность, мог неделями. Страдали ли мы от его пьянок? Ещё как. Плакали, прятались, ходили с синяками. Но как ни странно, но мы все воспринимали это как что-то нормальное и вполне приемлемое. Стыдно было лишь тогда, когда он называл нас последними словами при посторонних людях. Шлюхами, проститутками, немощными отребьями, обращался порой как с собаками, пинал под задницу если не смог догнать оленя. На минуточку, оленя! Что нереальная задача для ребенка в пять – десять лет. Злился порой с пустого места. Можно ли было, выхватить поджопника просто так? Да легко. Страшно то, что мы воспринимали всё это, действительно за что-то нормальное и приемлемое. О том, нормально ли это я задумалась, лишь когда поняла, что друг к отцы так со своими детьми не поступают.
Я помню когда мне было чуть больше четырёх лет. В позднюю весну. Не могу передать все детали, но это произошло после каслания. Прикослав в новое место, оленей распрягли, отец пошёл отгонять оленей на пастбище. Мама в одинокого ставила чум. Хотя скажу, что чум ставят как минимум два человека. Помню мама сама ставила шесты, натягивала нюки. Ей помогали старший брат Павел – одиннадцать лет на тот момент и старшая сестра Аня – девять лет. Где-то рядом помогала Альбина, которой семь лет. Я же качала люльку самой младшей сестры Марты, которой не было и года.
Когда отец вернулся, мама двумя шестами натягивала на чум нюк. Один нюк имеет вес в сорок-пятьдесят килограмм и одному поднимать его очень тяжело.
Маме приходилось тяжелее всего. Институт семьи в тундре, очень суров. Среди тундрового населения, не встречается разводов по сей день. А уж на тот момент, развод неизгладимый позор. Не смотря на это, мать сбегала от отца. Он же силой заставил вернуться и после, бил её всю молодость, до тех пор пока мы не выросли.
Даже не подумав, помочь матери, отец гаркнул.
– Надо сети поставить, мне нужна помощь, – сказанное значило, что кому-то из детей необходимо ему помочь.
– Аня и Паша нужны здесь, мне без них не справиться, – сказала мама.
Маленькая Марта в истерике заплакала. Она уже долго находилась в люльке. Возможно она некомфортно себя чувствовала из-за природных нужд. Я активно качала люльку, но тщетно.
– Аля, – позвала мама сестру.
Аля без лишних слов подбежала. Мать посадила сестру на нарту и на колени ей положила люльку.
– Давай качай. – скомандовала мама. – Лёня, в чём тебе помощь нужна?
– Верёвку держать с одного берега, – ответил отец и погрузил мешок с сетями на плечо.
Сети ставились на небольшое ответвление реки, что называется порой карман. Там не нужна лодка, достаточно дополнительно с собой взять верёвку.
– Харв, иди с отцом, – сказала мне мама.
Я бодро кивнула и побежала за отцом. На улице было уже не просто потёмки, а уже конкретно темнело. Силуэт отца я видела еле-еле. Мельтеша маленькими ножками, я пыталась не потерять резиновые сапоги тридцать шестого размера. В тундре дети часто носят большие сапоги. Всё для того, что бы меховые тобаки (теплые уги из оленьей шкуры), могли уместиться в них. Так как было уже тепло, вместо них в сапогах были лишь портянки. Сапоги громко хлюпали и сбавляли мне темп бега. Да и могла ли я тогда бежать быстро. Никак. Потеряв отца из виду, я в панике огляделась. Темно было настолько, что я не видела дальше метра. Нечёткие силуэты, не более. Страх пробирался практически под кожу. Было не холодно, но я вся дрожала. Я боялась не призраков, не темноты, боялась явных угроз. Диких животных, мало ли кто мог бродить по тундре, а остры ли их клыки, даже не стоит загадывать. Дрожа, я спустилась к подножию горы, уже недалеко я смогла разглядеть водную гладь. Карман реки имел больше света, рядом с ней казалось даже светлее. Водная гладь, фокусировала на себе всевозможный свет неба и освещала прибрежные участки. Спустившись, я прошла сквозь небольшие кусты карликовой березы. Они были в половину моего роста.
– Папа, – негромко, дрожащим голосом окликнула я отца.
Мой негромкий зов, прошёлся эхом по берегу. Напугав меня ещё больше. Медленно переступая с ноги на ногу, прислушиваясь в звукам природы и хруста под ногами, я позвала ещё раз.
– Папа, – внутри всё сжалось. Было страшно. Темно, одна.
Чуть дальше от берега зашуршали кусты. Я настороженно обернулась. Позади меня поднималось что-то крупное и с рёвом направлялось на меня. Ноги стали словно прикованные, я вся дрожала, но не могла пошевелиться. Я не двинулась и тихо заплакала, закрыв глаза. Оно надвигалось на меня. Через секунду, рёв сменился громким смехом. Это был отец. Он накинул на себя ОЗК и притворился медведем, до полусмерти напугав меня. Всё ещё дрожа и плача, я продолжала стоять. А отец смеялся. Натешившись своей игрой, он позвал
– Пошли, – он прошёл к берегу и протянул мне конец веревки. – Видишь, там заканчивается карман реки. Обойдешь его и сравняется со мной. Держи верёвку, не отпускай, там уже протянешь на себя. Сеть расправится и всё. Оставим так до утра.
Я молча кивнула. Направившись обходить карман реки. Вокруг тесно, вся тундра говорила о своей жизни. Что-то стрекотали, что-то пищало, шуршало, прыгало. Тундра говорила. Темно, страшно. Но я шла. Потому что, так сказал отец. А его я боялась больше.
Я всё сделала, как велел отец. Обошла карман реки. С той стороны вытянула верёвку.
– Стоп, – крикнул отец. – Завяжи об траву.
Завязав верёвку я крикнула в ответ. – Завязала.
В ответ ничего не услышала. Немного постояла, вглядываясь на другой берег. В темноте ничего толком не было видно, но я разглядела, как отец поднимается на гору. Я в ужасе побежала обратно. Сапоги громко хлюпали, это вовсе не мешало. Мешали слёзы выступившие на глазах. Пелена перед глазами застрелила всё. Да и все равно, ничего не было видно. По темноте, я бежала спотыкаясь и вытирая слёзы. Отец ничего не сказал и ушел, оставив меня одну в темноте. Страх пробрался во все клеточки моего маленького тела. Я продолжала бежать. В темноте, казалось, что я бегу на одном месте. Я поднялась на гору и поняла, что не знаю куда бежать. Я сбавила ход и заревела навзрыд. Идти я начала уже медленнее, боясь уйти в неправильном направлении. Сердце билось так сильно, в висках стучало, а в горле стоял ком. Отец бросил одну, в темноте, маленькую. Захлебываясь слезами, я шла в неизвестном направлении.
– Харвэ, – в далеке я услышала голос мамы.
– Маааам! – с рёвом позвала я, чувствую успокоение. – Маааам!!!
– Харвэ, – кричала мама, – Ты где?! Кричи!!! Я иду.
– Мамааа!!! – мои слёзы перемешались с соплями, я их размазывал рукавом по лицу и продолжала идти на голос.
Вскоре заметила силуэт. Мама подошла и крепко обняла меня.
– Всё хорошо, – успокоила мама и подняла на руки. Крепко обняла её, я поняла, что в безопасности.
Мама привела меня в чум. В чуме при свете свечи сидели Аня и Аля, не издавая ни звука. Они посмотрели на нас напуганными глазами. Ведь совсем недавно, по всей тундре разносился мой рёв. Марка спала в люльке.
В чум бодро вошёл старший брат Павел, с двумя вёдрами воды.
– А отец где? – спросила мама.
– Он там на нарте лежит, – сказал Павел.
– Сейчас чаю сварю и ляжем спать, – сказала мама и потрепала нас по макушке.
Безразличие отца к нам мы испытывали не раз. Порой мы даже чувствовали ненависть с его стороны. Всегда его выходки смягчала мама и наша вера в то, что это нормально.
Если бы не наша мама, наверняка я бы стала озлобленной и обиженной на мир. Лишь её любовь и поддержка, сохранили во мне человека.
Моя мама всегда была стойкой и выносливой. Жизнь научила её, полагаться только на себя. Она сама с трёх лет сирота. Желание построить семью, сохранить семью, защитить семью, всегда было в ней. Какой я её помню? Отважной. Высокая, метр семьдесят, стройная, длинные густые, как смоль волосы, вытянутое с выделяющимися скулами лицо, небольшие карие глаза с нависшим веком, густые брови, миловидное лицо и очень мягкий характер. Нежный, ласковый и спокойный. В тундре не принято проявлять открыто свои чувства. Но мама всегда нас обнимала, целовала и дарила столько любви, сколько было в её сердце. Но насколько она на самом деле храбрая я поняла в четыре года. Маленькой была совсем. Тем же годом, когда отец оставил меня одну в темноте. Уже была осень. Холодная, дождливая осень. Через полгодика, мне должно было исполниться пять лет. Но тем не менее, я помню как мама однажды сказала мне «Ся' мунсю»( тихо, не шуми). Такую фразу часто можно услышать на охоте с отцом. Когда это говорит отец, это больше радует, ведь совсем скоро ты будешь щипать и разделывать дичь на ужин. Но когда это говорит мама, это настораживает и даже пугает.
В ту осень отец уехал за продовольствием, в местную факторию, оставив следить за оленями нашу маму, старшую сестру Аню, которой на тот момент всего десять лет, меня и Марту, которой нет и года. Тогда у нас закончился хлеб и папа поехал на упряжке, в ближайшую факторию за продуктами. Путь в одну сторону составлял день, только в одну сторону. Поэтому папа запряг пять крепких быков, у мамы упряжка была из четырех быков, у сестры Ани три быка, которые являлись к тому же нгавка(ӈавка), домашний и прирученный олень, очень послушный и не прихотливый, что бы его поймать достаточно предложить им хлебушка или свежей рыбки.
Отец уехал. А мама так же собиралась на вечернее дежурство с оленями. Мама вскипятила чайник, накрыла на стол. Ужин был не такой разнообразный. На столе в тарелке лежало тушенное мясо, растительное масло, сахар и немного сушек. Родители не были богатыми. Сами они сироты. Мать с трёх лет, а отец с двенадцати лет. Всё своё хозяйство, чум и стадо, создавали сами. Снегоход, в то время ещё короткий, достался в виде приза на соревнованиях, где отец был неоднократным чемпионом по ненецкой борьбе. На нём же ездили на рыбалку, а рыбу уже обменивали на оленей. Чаще важенок.
Запасом с весны и лета не хватило на весь сезон. Рацион на ужин был скудный, но очень вкусный. Я помню вкус. Тушёное мясо, мы макали в растительное масло, а после в сахар. Очень вкусно. Когда мы поели, мама написала на плетёную нить сушек и повела мне на шею поверх малицы. На случай если я проголодаюсь, во время вечернего, переходящего в ночное дежурства. Младшую сестру, мама уложила в люльке, а люльку зафиксировала веревками на нарте. Рядом с ней посадила меня, показав за какую верёвку мне держаться.
Старшую сестру Анну, мама отправила следить за менее настырной головой стада, «ты нгэва» – что в принципе значит, направление стада. Их бывает несколько, не всегда олени хотят идти только в одном направлении, чаще делятся на две или три головы. Их направление, часто зависит от местности и расположения стада и опытный оленевод, всегда может предугадать в каком направлении может идти стадо. Проводив взглядом старшую сестру, мама взяла упряжку и направилась в сторону более разбегающейся частью стада. Железные кольца на упряжке, громко звенели стоило им соприкоснуться друг об друга. Собаки размахивая хвостиком в калачик, игриво следовали за мамой.
На этом кочевом пути, олени сильно разбегались, только успевала мама отогнать их к основному пастбищу, тут же находились желающие исследовать местность олени и всё больше и больше разбегались по равнине.
Мама иногда шла пешком, иногда мы ехали галопом на упряжке. Я сидела к ней спиной и держалась за верёвку, в середине нарты, была закреплена веревками(хурку), люлька младшей сестры Марты. Когда мама останавливалась, она брала бинокль и глядела в него. Разглядывая не сильно ли далеко разбрелись стадо. Иногда мама тяжело вздыхала. Ей было трудно. В тундре жизнь тяжёлая и очень суровая. На то, что бы сидеть у костра и думать о сладком будущем, времени никогда не бывает. Только задремал, а твоего стада нет и на горизонте. Оленеводство, основной источник пропитания, так и одежда, и транспорт и даже жильё. Но самые тяжёлые время для оленевода, это дождливая и холодная осень, и теплая солнечная весна. В это время частные оленеводы, каслают по одиночке и не имеют большого количества пастухов, которые могли бы заменять друг друга. Оленей пасут уже не только мужчины, но и женщины, и дети. Мама справлялась. А о том, как ей тяжело приходится жаловаться было не кому.
Я же сидела на нарте бубня себе что-то под нос, напевая песни которые слышала по старенькому магнитофону. Иногда просто смотрела по сторонам, стараясь держаться за нарту и не выпасть с неё. Даже какая-то незамысловатая игра, разворачивалась в голове. Ещё в детстве, где-то в моей голове, существовал маленький мир в котором я пряталась от реальности. Где много радости, любви, ласки, заботы, лакомств, игрушек. По мере моего взросления этот мир менялся, но в нём я могла спрятаться от плохого или получить желаемое. Этот мир, далёк от реальности, но так близок, ведь стоит закрыть глаза и я уже там. Да уж, развлекала себя как могла, не самое веселое занятие, сидеть несколько часов на нарте или играть без игрушек, к примеру. Но и в чуме, сидеть со мной было некому. Мать пасла оленей, оставив пустой чум.
В какой-то момент мои мысли прервались, мама резко остановила упряжку и быстро его завела в овраг. Я насторожилась.
– Ся', мунсю!(тихо, не шуми) – строго, но шепотом сказала мама. Внутри что-то сжалось и стало страшно. Я не знала чего ожидать. Мама привязала верёвку от ненецкой узды, передового оленя к нарте, взяла бинокль, немного разваливаясь из стороны в сторону, поднялась на горку. Я следила за ней, смотря через плечо. Капюшон малицы, мешал обзору, но любопытство было сильнее. Я слезла с нарты.
Вернулась она быстро, она даже не посмотрела в бинокль. Спустившись она схватила меня и посадила на нарту, вручила хорей.
– Держи его крепко, – сказала она. Мама была напугана чем-то, я видела это в её лице. Она не стала ничего мне говорить. Я вся сжалась. Стало страшно.
Мама взяла узду и намотала верёвку на руку к локтю, так что бы она могла его в любое время скинуть одной рукой и положить на спину передового. В левой руке она сжала старенькую двустволку.