Джидду Кришнамурти
Записные книжки
Сознание все время воспринимает, накапливает и, исходя из накопленного, интерпретирует; воспринимает через свои поры; накапливает, переживает, исходя из накопленного; оно судит, компилирует, модифицирует. Оно смотрит не только через глаза, через мозг, но и через этот задний план. Сознание возникает, чтобы воспринимать, и в восприятии оно существует. В своих скрытых глубинах оно накопило то, что восприняло за столетия, – инстинкты, воспоминания, защитные механизмы, – добавляя и добавляя, исключая только для того, чтобы добавить еще. Когда это сознание выглядывает наружу, то это для того, чтобы взвешивать, уравновешивать и воспринимать. И когда оно смотрит внутрь, это все равно внешний взгляд – взвешивать, уравновешивать и воспринимать; процесс внутреннего совлечения покровов, внутреннего саморазоблачения – еще одна форма добавления. Этот обусловленный временем процесс идет и идет, с болью, с мимолетной радостью и скорбью.
Но смотреть, видеть, слушать без этого сознания – движение, в котором нет приобретения, это целостное, всеохватывающее движение свободы. Такое движение не имеет центра, точки, малой или расширенной, из которой оно идет; таким образом, оно действует во всех направлениях, без барьера времени – пространства. При таком движении выслушивание целостно и полно, взгляд целостен и полон. Это движение есть сущность внимания. Во внимании заключены все отвлечения, потому что там нет никаких отвлечений. Только концентрация знает конфликт отвлечения. Всякое сознание есть мысль, выраженная или невыраженная, словесная или ищущая слова; мысль как чувство, чувство как мысль. Мысль никогда не бывает в покое; реакция, выражающая себя, это мысль, и мысль умножает реакции все более. Красота тогда – чувство, выражаемое мыслью. Любовь все еще внутри поля мысли. Существуют ли любовь и красота в ограде мысли? Есть ли красота, когда есть мысль? Те красота и любовь, которые известны мысли, являются противоположностью безобразия и ненависти. Красота не имеет противоположности, как и любовь.
Видение без мысли, без слова, без отклика памяти полностью отличается от видения с мыслью и чувством. То, что вы видите с мыслью, поверхностно; видение тогда лишь частичное, это вообще не видение. Видение без мысли – полное видение. Видение облака над горой без мысли и ее реакции есть чудо новизны; это не «прекрасное», это нечто взрывное в своей безмерности; это нечто такое, чего никогда не было и не будет. Чтобы видеть, слышать, сознание во всей его полноте должно быть безмолвно, тогда происходит разрушительное творение. Это полнота жизни, а не часть всего мышления. Здесь нет красоты, а только облако над горой; это творение.
Заходящее солнце касалось горных вершин, сияющих и вызывающих трепет, и земля была тиха. Был только цвет, а не разные цвета; было только слушание, а не множество звуков.
Этим утром проснулся поздно, когда солнце уже залило холмы; это благословение, подобное сияющему свету, уже было здесь; у него, кажется, собственная сила и власть. Подобно отдаленному журчанию воды, проявляется деятельность – не мозга, с его желаниями и его обманами, а деятельность интенсивности.
Процесс идете переменной интенсивностью; иногда очень остро.
◾ 20 августа
Был превосходный день; небо было ярко голубым, и все сверкало в утреннем солнце. Редкие облака лениво блуждали, не зная, куда им пойти. Солнечные лучи на трепещущих листьях осины были блистающими драгоценностями на фоне зеленых покатых холмов. Луга за ночь изменились, они стали более интенсивными, более мягкими и невообразимо зелеными. Вдали, на холме, три коровы лениво щипали траву, и колокольчики их были слышны в чистом воздухе раннего утра; они двигались строем, своим неуклонным жеванием прокладывая себе дорогу с одного конца луга на другой. Лыжный подъемник проехал над ними, но они даже не потрудились посмотреть вверх или как-нибудь обеспокоиться. Это было прекрасное утро; снежные горы четко вырисовывались в небе, настолько ясно, что можно было видеть множество маленьких водопадов. То было утро длинных теней и бесконечной красоты. Так странно, но в этой красоте пребывала любовь, и в этом была такая мягкость, что все, казалось, замерло, чтобы какое-нибудь движение не пробудило скрытую тень. А облаков стало немного больше.
Поездка была прекрасная, и автомобиль, казалось, наслаждался тем, для чего он построен; он брал каждый изгиб, даже крутой, легко и охотно, и вверх по длинному склону шел без всякого стука, а нужна была немалая мощь, чтобы подняться туда, куда вела дорога. Он был подобен животному, который знает свою силу. Дорога же петляла туда-сюда через темный и освещенный солнцем лес, и каждое пятно света было живым, оно танцевало вместе с листьями; каждый изгиб дороги открывал еще больше света, еще больше танцев и еще больше восторга. Каждое дерево, каждый лист были сами по себе, интенсивные и безмолвные. Через маленький просвет в деревьях ты видел пятно поразительно зеленого луга, открытого солнцу. Это настолько потрясло, что ты забыл, что находишься на опасной горной дороге. Но дорога стала пологой и лениво выворачивалась в другую долину. Теперь облака сгущались, и было приятно без жгучего солнца. Дорога стала почти горизонтальной, если горная дорога может быть горизонтальной; она проходила мимо темного, покрытого соснами холма, впереди были огромные могучие горы, скалы и снега, зеленые поля, водопады, маленькие деревянные хижины и распростертые, изогнутые контуры горы. С трудом можно было поверить тому, что видели глаза, – ошеломляющее достоинство этих скульптурных скал, свободная от деревьев и покрытая снегом гора, утес за утесом бесконечного скального массива, а прямо рядом с ними были зеленые луга, заключенные в широкие объятия горы. Это действительно было почти невероятно; здесь были красота и любовь, разрушение и бесконечность творения – не в этих скалах, не в этих полях и не в этих маленьких хижинах; это было не в них, это не было их частью. Оно было далеко за их пределами и выше их. Оно пришло с таким величием и таким грохотом, какого никакие глаза и уши не могли видеть и слышать, с такой полнотой и безмолвием, что мозг с его мыслями стал ничем, подобно этим мертвым листьям в лесу. Оно было здесь – в таком изобилии и с такой силой, что и мир, и деревья, и земля пришли к концу. Это была любовь, творение и разрушение. И не было ничего другого.
Здесь была сама сущность глубины. Сущность мысли – то состояние, когда мысли нет. Какой бы глубоко и широко развитой ни была мысль, она всегда останется и узкой, и поверхностной. Окончание мысли является началом этой сущности. Окончание мысли есть непредубежденность, а то, что непредубежденно, не имеет утвердительного пути; нет ни способа, ни системы покончить с мышлением.
Метод, система, является утвердительным подходом к непредубежденности, и поэтому мысль никогда не может найти сущность самой себя. Мысль должна прекратиться, чтобы имела место эта сущность. Сущность бытия – не-бытие, и чтобы «видеть» глубину не-бытия, нужна свобода от становления. Нет свободы, если имеется продолжение; то, что имеет продолжение, связано временем. Каждый опыт привязывает мысль к времени, а ум, пребывающий в состоянии отсутствия опыта, осознает всю сущность. Это состояние, в котором всякий опыт пришел к концу, – не паралич ума; наоборот, увядает добавляющий ум, ум, который накапливает. Ведь накопление механично, это подражание; отказ от приобретения и просто приобретение в равной мере являются повторением, подражанием. Ум, который полностью разрушает этот накопительный и оборонительный механизм, свободен, и поэтому опыт теряет свое значение.
Тогда есть только данность, не опыт данности. Мнение о ней, оценка ее, ее красота или не-красота, означают опыт данности. Опыт данности означает отвергание ее, бегство от нее. Переживание данности, без мысли или чувства, – глубочайшее событие.
При пробуждении сегодня утром присутствовала эта странная неподвижность тела и мозга; и с этим пришло движение входа в бездонные глубины интенсивности и великого блаженства, и здесь было это иное.
Процесс идет умеренно.
◾ 21 августа
Снова был ясный, солнечный день, с длинными тенями и сверкающими листьями; горы были спокойными, твердыми и близкими, а небо необычайно голубым, чистым, мягким. Тени заполнили землю; это было утро теней, маленьких и больших, длинных и тощих, жирных и удовлетворенных, уютно усевшихся и игривых, как эльфы. А верхушки крыш ферм и домов светились, как полированный мрамор, новые и старые. Казалось, что среди деревьев и лугов – великое веселье и перекличка; они существовали друг для друга и над ними были небеса, но не те, что сотворены людьми, с их мучениями и надеждами. И была жизнь, огромная, сверкающая, вибрирующая и простирающаяся во всех направлениях. Это была жизнь всегда юная и всегда опасная; жизнь, которая никогда не стоит на месте, которая странствует по земле, никогда не оставляя следов, никогда ничего не выпрашивая, ничего не требуя. Она была здесь в изобилии, без тени и смерти; ее не заботило, откуда она пришла и куда пойдет. Это была замечательная жизнь, свободная, светлая и бездонная. И она существовала не для того, чтобы ее запирали; там, где ее запирали, – в местах поклонения, на рыночной площади, в доме – были упадок, разложение, с присущими им постоянными изменениями и улучшениями. Она была простой, величественной и потрясающей, красота ее недоступна мысли и чувству. Она так велика и несравненна, что наполняет землю и небеса, и травинку, которая гибнет так быстро. Она здесь, с любовью и смертью.
В лесу было прохладно от шумного потока в нескольких футах внизу; сосны вздымались к небесам, никогда не сгибаясь, чтобы взглянуть на землю. Здесь было великолепно; черные белки поедали древесные грибы и гонялись друг за другом вверх и вниз по деревьям, прочерчивая в своем движении какие-то узкие спирали; была здесь и малиновка, скачущая вверх и вниз, или что-то похожее на малиновку. Было прохладно и тихо, если не считать потока с его холодными горными водами. И было здесь это – любовь, творение и разрушение, но не как символ, не в мысли и в чувстве, а как подлинная реальность. Ты не мог этого видеть, не мог чувствовать это, но оно было здесь, потрясающе огромное, сильное, как десять тысяч, с могуществом самого беззащитного. Оно было здесь, и все стало спокойным, и мозг и тело; это было благословение, и ум был причастен этому.
Нет конца глубине; сущность этого – вне времени и пространства. Это нельзя пережить; переживание – это такая мишура, переживание так легко приходит, так легко уходит; мысль не может это сконструировать, и чувство не может проложить к этому путь. Они – нечто глупое и незрелое. Зрелость – не от времени, не продукт возраста и не приходит через влияние или окружение. Ее нельзя купить, и ни книги, ни учителя и спасители – один или многие – не могут создать должной атмосферы для этой зрелости.
Зрелость – не цель сама по себе; она приходит без мысли, взращивающей ее, незаметно, без медитации, незнаемо. Зрелость необходима, это созревание в жизни; не то созревание, которое рождается из болезни или из несчастья, из скорби или надежды. Отчаяние и труд не могут принести этой полной зрелости, но она должна быть здесь, незатребованная.
Ибо в этой полной зрелости есть аскетизм. Не аскетизм пепла и власяницы, а непредумышленное, непреднамеренное равнодушие к вещам мира, к его добродетелям, его богам, его респектабельности, к его надеждам и ценностям. Они должны быть полностью отвергнуты ради того аскетизма, который приходит с самопребыванием. Никакое влияние общества или культуры не может затронуть это самопребывание. Но оно должно быть, – не вызванное заклинаниями мозга, который есть дитя времени и влияния. Оно должно прийти как удар грома, ниоткуда. Без него нет полноты зрелости. Одиночество – суть жалости к себе, самозащиты и жизни в изоляции, в мифе, в знании, в идее – очень далеко от самопребывания; в нем вечная попытка соединения и постоянное разделение. Самопребывание – жизнь, в которой всякое влияние закончилось. Именно это самопребывание и составляет сущность аскетизма.
Но аскетизм приходит, когда мозг остается ясным, не поврежденным всякими психологическими ранами, что наносит ему страх; конфликт любого вида разрушает чувствительность мозга; честолюбивое желание, с его безжалостностью, с его беспрестанными попытками чем-то стать, изнашивает тонкие способности мозга; жадность и зависть отяжеляют мозг довольством и утомляют недовольством. Нужна бдительность без выбора, осознавание, в котором всякое приобретение и приспособление прекратились. Переедание и любые излишества делают тело вялым и притупляют мозг.
У дороги цветок, чистый, яркий, открытый небесам; солнце, дожди, мрак ночи, ветры, гром и почва участвовали в создании этого цветка. Но цветок не является ничем из этого. Вот в этом сущность всех цветов. Свобода от авторитета, от зависти, страха, от одиночества не принесет этого самопребывания, с его необычайным аскетизмом. Это самопребывание приходит, когда мозг не ищет его; оно приходит, когда ты обращен к нему спиной. Тогда нечего к нему добавить или отнять от него. Тогда у него своя собственная жизнь, движение, которое есть сущность всей жизни, без времени и пространства.
Это благословение было здесь – с великим покоем.
Процесс идет умеренно.
◾ 22 августа
Луна была в облаках, но горы и темные холмы были ясно видны, и вокруг них стояла великая тишина. Большая звезда висела прямо над лесистым холмом, а тот единственный шум, что доносился из долины, был шумом горного потока, скачущего по камням. Все спало, кроме отдаленной деревни, но ее звуки не достигали так высоко. Шум потока вскоре ослабел; он был здесь, но он не наполнял долину. Ветра не было, деревья стояли неподвижно; свет бледной луны падал на рассеянные крыши, и все было спокойно, даже бледные тени.
В воздухе было ощущение этой невыносимой беспредельности, интенсивной, настойчивой. Это не было прихотью воображения; воображение прекращается, когда есть реальность; воображение опасно, в нем нет действительной вескости, она есть только в факте. Фантазия и воображение приятны и обманчивы – и они должны полностью исчезнуть. Любой вид мифа, фантазии и воображения следует понять, и само понимание лишает их смысла и значения. Это было здесь, и то, что начиналось как медитация, закончилось. Какой смысл в медитации, когда здесь – реальность! Не медитация создала эту реальность, ничто не может создать ее; она была здесь, несмотря на медитацию, – но вот что при этом необходимо, так это очень чувствительный, бдительный мозг, который легко, добровольно и полностью прекратил всю болтовню своей рассудочности и безрассудства. Он стал очень спокоен, он видел и слышал, не интерпретируя, не классифицируя; он был спокоен, и не было никакой сущности, успокаивающей его, или необходимости делать это. Мозг был очень спокойным и очень живым. Это беспредельное наполнило ночь, и здесь было блаженство.
У него нет никаких отношений ни с чем, оно не пытается формировать, изменять, утверждать; у него нет влияния – и потому оно неумолимо. Оно не делало добрых дел, оно не улучшало и не преобразовывало; оно не становилось респектабельным, и потому было в высшей степени разрушительно. Но это была любовь – не та любовь, которую культивирует общество, эта мучительнейшая штука. Оно было сущностью движения жизни. Оно здесь, неумолимое, разрушительное, с нежностью, которую знает только новое, как молодой весенний листок, он скажет вам об этом. И была здесь безмерная сила, была здесь мощь, которой обладает только творение. И все было спокойно. Та одинокая звезда, что проходила над холмом, стояла теперь высоко и сияла в своем одиночестве.
Утром, во время прогулки в лесу над ручьем, при солнце на каждом дереве, оно снова появилось здесь, это беспредельное, так неожиданно, так тихо, что шел через него, изумляясь. Один лист танцевал ритмично, а все остальное множество листьев было спокойно. Она была здесь, та любовь, что не вмещается в круговорот человеческих желаний и мер. Она была здесь, и мысль могла сдуть ее, и чувство могло оттолкнуть ее. Она была здесь, чтобы никогда не покориться, никогда не оказаться пойманной.
Слово «чувствовать» вводит в заблуждение; речь идет о большем, чем эмоция, чем настроение, чем переживание, чем осязание или обоняние. Хотя это слово зачастую вводит в заблуждение, его приходится использовать для передачи, и особенно – когда мы говорим о сущности. Сущность чувствуется не мозгом или с помощью какой-то фантазии; она не переживается, как переживается шок; и самое главное, что она – не слово. Ты не можешь ее переживать – чтобы переживать, нужен переживающий, наблюдающий. Переживание без переживающего – совсем другое дело. Именно в этом «состоянии», в котором нет ни переживающего, ни наблюдающего, есть такое «чувство». Это не интуиция, которая интерпретируется или которой следует наблюдающий, или слепо, или разумно; это не желание, не стремление, трансформированное в интуицию, или «голос Бога», предлагаемый политиками или религиозно-социальными реформаторами. Необходимо уйти от всего этого и уйти далеко, чтобы понять это чувство, это видение, это слышание. Чтобы «чувствовать», требуется аскетизм ясности, в котором нет смятения и конфликта. «Чувство» сущности приходит, когда есть простота, позволяющая идти до самого конца и без всяких отклонений, скорби, зависти, страха, честолюбия и всего такого прочего. Эта простота за пределами способности интеллекта; интеллект фрагментарен. Идти таким образом до конца и есть высшая форма простоты – не нищенское одеяние или еда один раз в день. «Чувство» сущности означает отрицание мысли и ее механических способностей, знания и рассудка. Рассудок и знание необходимы, чтобы решать механические проблемы, а все проблемы мысли и чувства являются механическими. Именно отрицание механизма памяти, чьей реакцией и является мысль, необходимо в таком движении к сущности. Разрушай, чтобы дойти до самого конца; речь идет о разрушении не внешних вещей, а психологических укрытий и сопротивлений, всех богов и тайных убежищ богов. Без этого нет путешествия в ту глубину, чьей сущностью является любовь, творение и смерть.
При пробуждении сегодня утром тело и мозг были неподвижны, так как была здесь та мощь и сила, что является благословением.
Процесс идет мягко.
◾ 23 августа
Редкие облака блуждали ранним утром в небе, которое было таким тусклым, спокойным и вневременным. Солнце готовилось покончить с великолепием утра. Роса лежала на лугах; теней не было, и деревья стояли одни, дожидаясь их. Было очень рано, и даже поток медлил в своем буйном беге. Было тихо, ветерок еще не пробудился, и листья были спокойны. Еще не было дыма ни над одним из фермерских домов, но крыши начинали блестеть с приходом света. Звезды неохотно уступали рассвету, и было то особое безмолвное ожидание, когда солнце вот-вот взойдет; холмы ждали, то же делали деревья и луга, открытые в своей радости. Потом солнце коснулось горных вершин мягким ласковым касанием – и снега засверкали в свете раннего утра; листья начали шевелиться после долгой ночи, дым поднимался прямо вверх от одного из коттеджей – и поток зажурчал опять без всякого удержу. Медленно и постепенно, с деликатной застенчивостью, длинные тени протянулись по земле; горы отбрасывали свою тень на холмы, холмы на луга, а деревья ждали своих теней, – и вскоре они появились, светлые и глубокие, легкие, как пух, и тяжелые. И осины танцевали, день начался.
Медитация – такое внимание, в котором есть осознавание всего, без выбора, – карканья ворон, электропилы, вгрызающейся в дерево, трепета листьев, шума потока, голоса мальчика, чувств, мотивов, мыслей, гоняющихся друг за другом и уходящих все глубже, осознавание целостного сознания. И в этом внимании время, в качестве вчера, устремляющегося в пространство завтра, искривляющее и разворачивающее сознание, стало спокойным и безмолвным. В этом покое присутствует неизмеримое, ни с чем не сравнимое движение; это движение, которое не является чем-то, которое есть сущность блаженства, жизни и смерти; движение, которому нельзя следовать, потому что оно не оставляет следов и потому что оно покойно, неподвижно; оно – сущность всего движения.
Дорога шла на запад, петляя через пропитанные дождем луга, мимо маленьких деревушек на склонах холмов, пересекая горные потоки чистой снеговой воды, и мимо церквей с медными шпилями; она шла дальше и дальше в темные, пещеристые облака и в дождь, зажатая горами. Начало моросить, а взглянув назад, через заднее окно медленно движущегося автомобиля, туда, откуда мы приехали, можно было видеть освещенные солнцем облака, голубое небо и яркие, четкие горы. Не говоря ни слова, инстинктивно, мы остановили автомобиль, дали задний ход, развернулись и поехали в сторону света и гор. Было невозможно красиво, и когда дорога повернула в открытую долину, сердце замерло; оно было столь же тихим и открытым, как эта расширяющаяся долина, оно было совершенно потрясено. Мы проезжали через эту долину несколько раз, очертания холмов были хорошо знакомы, луга и коттеджи узнаваемы, и привычный шум потока был на месте. Все было на месте, кроме мозга, хотя он вел машину. Все стало таким интенсивным; это была смерть. Не потому, что мозг был тих, не из-за красоты земли или света на облаках, или неподвижного достоинства гор – не в этом было дело, хотя все это, по-видимому, что-то добавляло. Это буквально была смерть, все внезапно пришло к концу, продолжения не было; мозг руководил телом в управлении автомобилем – вот и все. Буквально все. Автомобиль проехал какое-то время и остановился. Здесь были жизнь и смерть, такие близкие, интимно, нераздельно связанные, – и ни одна из них не была важной. Происходило что-то потрясающее.
В этом не было обмана или воображения – это было слишком серьезно для такого рода глупых искажений, это не были игрушки. Смерть – не обычное дело, и она не уйдет, с ней спорить нечего. Ты можешь всю жизнь спорить с жизнью, но не со смертью. Смерть так окончательна и абсолютна. Это не было смертью тела – что было бы достаточно простым и определенным событием. Но жить со смертью – это совсем другое дело. Была жизнь, и была смерть, и они были неразрывно соединены. Это не было психологической смертью, это не было шоком, изгоняющим все мысли и чувства, это не было внезапным помрачением мозга или умственной болезнью. Это не было ничем таким или странным решением мозга, который устал или отчаялся. Не было это и бессознательным желанием смерти. Ничего такого не было; эти вещи были бы так несерьезны, поэтому им и потворствуют так легко. Это было чем-то в другом измерении; это было нечто неподдающееся описанию в понятиях времени-пространства.
Она была здесь, сама сущность смерти. Сущность самости есть смерть, но эта смерть была также самой сущностью и жизни. В действительности они были нераздельны – жизнь и смерть. И это не было изобретено мозгом для его утешения и идеологической безопасности. Сам процесс жизни был умиранием, и умирание было процессом жизни. В этом автомобиле, со всей этой красотой и этим цветом, с этим «чувством» восторга, смерть была частью любви, частью всего. Смерть не являлась символом, идеей, чем-то, что ты знаешь. Смерть была здесь на самом деле, как данность, такая же интенсивная, требовательная, как гудок автомобиля, которому требуется проехать. И как жизнь никогда не уйдет, она не может быть отложена в сторону, так же и смерть отныне уже никогда не уйдет, ее нельзя будет откладывать в сторону. Она была здесь с необычайной интенсивностью и окончательностью.
Всю ночь жил со смертью; смерть, казалось, овладела мозгом и его обычной деятельностью; в мозгу сохранялось не так уж много движений, но в отношении них имелось некоторое непринужденное безразличие. Безразличие и прежде было, но теперь оно выходило за пределы всего, что можно описать. Все стало гораздо более интенсивным – и жизнь, и смерть.
Смерть присутствовала здесь и при пробуждении, без скорби, но вместе с жизнью. Это было чудесное утро. Было то благословение, которое дается прелестью гор и деревьев.
◾ 24 августа
День был теплый, с обилием теней; скалы светились чистым сиянием. Темные сосны казались совсем неподвижными, в отличие от осин, готовых трепетать от легчайшего дуновения. Сильный ветер дул с запада, проносясь через долину. Скалы были настолько живыми, что, казалось, бежали вслед за облаками, облака же цеплялись за скалы, обретая формы и очертания скал; они плыли вокруг них, трудно было отделить скалы от облаков. И деревья плыли вместе с облаками. Казалось, что движется вся долина; маленькие, узенькие тропинки, ведущие прямо вверх к лесу и еще дальше, по-видимому, тоже подчинились этому же движению и ожили. А сверкающие луга служили обителью застенчивых цветов. Но этим утром долиной правили скалы; они имели так много оттенков, что не было ничего кроме цвета; эти скалы сегодня утром были нежны и так разнообразны по форме и размерам. И они были так равнодушны ко всему – к ветру, к дождям и к взрывам для человеческих надобностей. Они были здесь и намеревались быть по прошествии всех времен.
Было роскошное утро, всюду солнце, трепетал каждый лист; хорошее утро для поездки, не долгой, но достаточной, чтобы увидеть красоту земли. Это было утро, которое новым сделала смерть, не смерть от увядания, болезни или несчастного случая, а смерть, которая разрушает, чтобы имело место творение. Творения нет, если смерть не сметает все, что построил мозг для защиты своего эгоцентрического существования. Смерть прежде была новой формой продолжения; смерть и ассоциировалась с продолжением. Со смертью приходило новое существование, новое переживание, новое дыхание и новая жизнь. Старое прекращалось, и рождалось новое, и это новое потом уступало место следующему новому. Смерть была средством для нового состояния, нового изобретения, нового способа жить, новой мысли. Она была пугающей переменой, но сама эта перемена несла новую надежду.
Но теперь смерть не несла ничего нового – нового горизонта, нового дыхания. Это смерть абсолютная и окончательная. И, значит, уже нет ничего – ни прошлого, ни будущего. Ничего. Никакого рождения чего бы то ни было. Но нет и отчаяния или поиска; полная смерть, без времени; взгляд из великих глубин, которые не здесь. Смерть без старого или нового. Смерть без улыбки и слез. Это не маска, скрывающая, прячущая какую-то реальность. Реальность – это смерть, и нет никакой нужды что-то прятать. Смерть смела все и не оставила ничего. Это ничто – танец листа, зов ребенка. Это – ничто, и должно быть ничто. То, что продолжается, есть разложение, механизм, привычка, честолюбивое стремление. Существует разложение, но не в смерти. Смерть есть абсолютное ничто. И оно должно быть здесь, потому что из него жизнь, из него любовь. Потому что в этом ничто происходит творение. Без абсолютной смерти нет творения.
Мы что-то читали, не очень внимательно и наблюдая в то же время состояние мира, когда внезапно, неожиданно комната наполнилась тем благословением, которое теперь приходило так часто. Дверь в маленькую комнату была открыта, и мы как раз собирались поесть, когда через эту открытую дверь пришло оно. Можно было буквально физически почувствовать его, как волну, вливающуюся в комнату. Оно становилось все «более» и «более» интенсивным – слово «более» здесь употреблено не в сравнительном смысле; это что-то невероятно сильное, непоколебимое, обладающее потрясающей мощью. Слова – не реальность, и подлинная действительность вовсе не может быть переведена в слова, ее нужно видеть и слышать, с ней нужно жить; тогда она имеет совсем иное значение.
Процесс последние дни был острым, и нет надобности писать о нем каждый день[13].
◾ 25 августа
Было очень раннее утро, до рассвета оставалось еще часа два или более. Орион как раз всходил над вершиной того пика, что расположен за покатыми, поросшими лесом холмами. В небе не было ни облачка, но ощущение от воздуха указывало на вероятное появление тумана. Был час покоя, и даже поток спал; в слабеющем лунном свете холмы были темными, они четко вырисовывались на фоне бледного неба. Ветра не было, деревья были спокойны, и звезды сияли.
Медитация – не поиск; это не поиск, не процесс разведки или исследования. Медитация – взрыв и открытие. Медитация – не укрощение мозга, чтобы мозг чему-то соответствовал, и не интроспективный самоанализ; она определенно не является и упражнением в концентрации, которая включает, отбирает и отвергает. Это нечто приходящее естественно, когда все позитивные, негативные утверждения и достижения поняты, с легкостью отброшены. Это полная пустота мозга. Именно эта пустота существенна, а не то, что в пустоте; видение возможно только из пустоты; всякая добродетель – речь не об общественной морали и представительности – возникает из нее. И именно из этой пустоты выходит любовь, – иначе это не любовь. Основание праведности – в этой пустоте. Пустота эта есть конец и начало всего сущего.
Смотрел из окна, как Орион поднимался все выше и выше, мозг же был интенсивно живым и чувствительным, и медитация стала чем-то совсем иным, чем-то, чего не мог охватить мозг, и поэтому мозг отступил к самому себе и умолк. Часы до рассвета и после него, казалось, не имели начала, и когда солнце всходило над горами и облака уловили его первые лучи, в этом сияющем великолепии присутствовало изумление. И день начался. Странным образом, медитация продолжалась.
◾ 26 августа
Было прекрасное утро, полное солнечного света и теней; сад у расположенного поблизости отеля был полон красок, всех красок; и краски были такие яркие, а трава так зелена, что от них было больно глазам и сердцу. И горы позади, омытые утренней росой, блистали свежестью и суровостью. Это было очаровательное утро, и красота была повсюду; над узким мостиком через поток, вверх по тропе в лес, где лучи солнца играли с листьями; они трепетали, и их тени двигались; это были обычные растения, но в своей зелени и свежести они превосходили все деревья, возносившиеся к голубым небесам. Ты мог лишь удивляться всему этому восторгу, изобилию, трепету; ты не мог не изумляться и спокойному достоинству каждого дерева и растения, и бесконечной радости этих черных белок с длинными, пушистыми хвостами. Воды потока были прозрачны и сверкали на солнце, проникавшем сквозь листву. В лесу было влажно и приятно. Когда стоял, глядя на пляшущие листья, внезапно пришло то иное, явилось вневременное, и вместе с ним тишина. Это была тишина, в которой все двигалось, танцевало и кричало, не та тишина, что приходит, когда машина перестает работать; механическая тишина – одно, а тишина в пустоте – другое. Одна повторяющаяся, привычная, разлагающая, в которой конфликтующий и усталый мозг ищет убежища; другая взрывающаяся, никогда не повторяющаяся; ее нельзя отыскать, повторить, и поэтому она никогда не предлагает никакого убежища. Такая тишина пришла и оставалась, пока ты шел дальше, и красота леса усиливалась, и краски взрывались, подхвачиваемые листьями и цветами.
