Владислав Крапивин
Синий город на Садовой
Дома Федя приклеил эпоксидкой к подаренному значку булавку и сунул Карлсона в ящик стола: пусть смола застывает.
– Мам, я возьму «Росинанта» и покатаюсь! А потом заеду за Степкой.
– Осторожнее только, ради Христа, не носись как угорелый. И на шумные улицы не суйся.
– Я всегда осторожно. И никуда не суюсь…
– С той поры, как Лев Михайлович соорудил для вас эти колеса, у меня ни минуты покоя…
Лев Михайлович, Борькин отец, собрал им «Росинанта», можно сказать, «по косточкам». В прошлом году. Это получилось и дешевле, чем покупать новый велосипед, и, главное, их, новых-то, ни в одном магазине все равно не сыщешь…
– Не бойся ты за меня, я же перестраховщик…
– Болтун ты, – вздохнула мама.
…Федя уехал из района серых многоэтажек, в котором лишь несколько столетних тополей да кирпичный особняк с конторой домоуправления напоминали, что когда-то здесь были старинные, еще восемнадцатого века, улицы. Он покатил по тропинке вокруг стадиона – головки подорожников и золотые одуванчики щелкали по спицам. Конверт с адмиралами тихо шевелился на животе: Федя так привык к нему, что забыл выложить дома.
После стадиона Федя проехался по берегу Ковжи. Здесь над обрывом ремонтировали церковь. Еще недавно была она огорожена забором с проволокой, и там располагался цех пивоваренного завода. Теперь церковь отдали верующим, и строители возводили заново колокольню – вместо разрушенной в давние годы. Кирпичная двухъярусная башня с арками была уже готова, и рабочие стучали топорами среди стропил крыши. А вместо забора вокруг церкви стояла узорная решетка из чугуна.
Федя отдохнул здесь, свалившись прямо в траву навзничь. Зной плыл над травой, и Федя растворялся в нем, будто кусок рафинада в теплом чае. Это было приятно. Однако, чтобы не растаять совсем, он стряхнул с себя оцепенение и вскочил, распугав кузнечиков. Покатил опять. Решил выехать на Садовую и глянуть на вазу с синим городом…
Вот здесь-то, как известно, и случилось ДТП…
Кино один на восемь
Итак, натянув зашитую майку, Федя поехал в детсад.
Уже издалека заметно было за низкой зеленой изгородью мелькание пестрой детсадовской толпы. А человек семь сидели прямо на заборчике, свесив ноги на улицу. И конечно, завопили:
Едет Федя
На ве-ло-си-пе-де!
Едет Федя
На ве-ло-си-пе-де!
Степка выскочил встречать. За ним появилась известная своей занудностью Элька Лохматюк. Сообщила:
– А Степу сегодня ставили в угол…
– За что?
– А он дразни-ился. На Дениса Копырина…
– Как? – строго спросил Федя Степку.
Но ответила опять же Элька:
– А вот та-ак:
Ты иди все прямо, прямо,
Впереди помойна яма.
Погляди в ту яму вниз -
Там сидит дурак Денис…
– Между прочим, ябедничать стыдно, – сказал Федя Эльке. А Степку сурово спросил: – Я тебе для этого, что ли, утром устное творчество рассказывал?
– А это и не то вовсе! Я сам придумал!
– Ты переделал то, что про Бориса! Это свинство!
– А Денис первый задразнился! Опять «грузди-обабки…». А потом засунул мне под майку песочный шиш.
– Что вас мир не берет? – с досадой сказал Федя. – Все время грызетесь да царапаетесь. Зверята и те дружнее живут в зоопарке, на площадке молодняка…
– На них же воспитательша не орет каждую минуту…
– Катерина Станиславовна, мы поехали! – крикнул Федя «воспитательше» через изгородь. Велел Степке сесть на багажник, и они покатили по краешку щербатого асфальтового тротуара. Улица Хохрякова была спокойная – улица библиотек, поликлиник, детсадов и небольших контор, которые располагались в бывших купеческих и дворянских жилищах. Никто не ругался на мальчишек, едущих там, где место для пешеходов. Степка потряхивался на багажнике и недовольно молчал, обидевшись на «свинство». Потом все-таки спросил:
– А ремень сделал?
– Сделал. Потерпи до дня рожденья…
– Лучше подари заранее. Тогда я буду дольше радоваться. А то неинтересно, когда все подарки за один раз…
– Ладно уж, – согласился Федя, потому что в Степкиных словах была логика.
А Степка вдруг поинтересовался:
– Где ты майку разодрал?
– Было дело… Ох!.. – Федя тормознул и хлопнул себя по животу. – Марки-то?
Степка пожелал узнать, что случилось.
– Потом расскажу… – Федя домчал его до своего двора, тормознул у подъезда. – Шпарь домой, скажешь, что я поехал… к одному знакомому. Я у него новые марки забыл. Скоро вернусь… На лифте не езди, а то застрянешь, топай пешком! – И Федя рванул на улицу Декабристов…
Но через квартал он сбавил скорость. От нерешительности. Подумал: хорошо, если окно открыто и о н а по-прежнему сидит на подоконнике… А если не так, что делать? Стучать в дом, спрашивать о девчонке, про которую не знаешь даже, как зовут… Может, ну их, эти марки? Нет, жалко… И по правде говоря, не только в них дело. Почему-то х о ч е т с я вернуться к тому дому.
Сама девчонка Федю не интересовала. Даже лицо не вспомнить. Запомнилось лишь, как поднимала к губам костяшки и дула на них, будто обожгла. В общем, ничего привлекательного…
Не надо думать, что Федя вообще не заглядывался на девочек. Приходилось уже и влюбляться. Ну, Зойка Волошина в четвертом классе – это, конечно, была детская игра в тайную любовь. А вот в этом году, когда в их классе появилась Настя Шахмамедова, дочка вернувшегося из Польши офицера… Федя сладко млел от нежности, глядя на нее. Другие мальчишки тоже на нее заглядывались, но Федя не ревновал: Настя со всеми держалась одинаково – весело и чуть насмешливо… На физкультуре она лучше всех крутилась на перекладине и брусьях и не скандалила, как другие семиклассницы, что Георгий Максимович заставляет их заниматься в «короткой форме» – в купальниках. Весной она раньше всех девчонок стала ходить в гольфах, с открытыми смуглыми коленками, и вся была смуглая, точеная и казалась Феде похожей на хрупкую певучую скрипку.
Он так однажды и видел ее во сне – в образе девочки-скрипки, которую надо отыскать в таинственных подвалах Города и расколдовать; томился, искал, зная, что в случае удачи наградой будет необыкновенная музыка… А бывали и другие сны – от которых он просыпался с колотящимся сердцем и капельками пота на лбу. И зарывался лицом в горячую подушку, мучаясь тайным стыдом и страхом… Но в снах случается такое, чего никогда не бывает наяву. А наяву шло все как полагается. Сперва – случайные разговоры, потом: «Ты читала „Марсианские хроники“ Брэдбери? Неужели не читала? Давай зайдем ко мне, я тебе дам…» Затем – два билета на приезжую клоунаду «Мимикричи»… А конец – тоже обыкновенный: «Извини, Федя, сегодня я ужасно занята…» И отвратительного вида хлыщеватый девятиклассник Потапов, который ждет ее на углу… К счастью, страдания прекратились в середине мая, когда Настиного отца с семьей опять срочно перевели куда-то. Недели две еще дотлевала печаль воспоминаний, а потом стало некогда – экзамены…
Федя знал, что с нынешней незнакомкой ничего т а к о г о не будет. И тянуло его к тому дому с палисадником не простое желание увидеть ее, а неясная подсказка, что должно произойти с о б ы т и е. Что-то интересное. Это было как предчувствие в снах про Город. Потому что Садовая и улицы рядом с ней, и ваза в окне, и новая колокольня, выросшая над заборами, – это ведь тоже частичка Города. Или хотя бы намек на него…
Окно оказалось открыто. Но девочку Федя там не увидел. Остановился у знакомого палисадника, нерешительно брякнул звонком. Потом еще… И тогда она выглянула. Не удивилась.
– Ты за марками приехал? Или сюда…
Федя опять перебрался через палисадник. Девочка протянула конверт.
– Я почти сразу спохватилась, но ты так быстро уехал. Извини, я заглянула, он не заклеенный. Думаю, вдруг там что-то важное, тогда надо догонять…
– Да ну, ерунда… – пробормотал Федя.
– А ты марки про знаменитых людей собираешь?
– Только про моряков. У меня тема «Флот». И еще «Искусство»… Ты не интересуешься? – Это он просто так сказал, неловко было сразу обрывать разговор.
– Нет, я марками не занимаюсь, – вздохнула она.
– А чем? Фотографией? – вспомнил он. – Чуть под колесо не загремела, когда фотоаппаратом целилась куда-то…
– Это не фотоаппарат, а кинокамера…
– Такая маленькая? – удивился Федя.
– Да! – оживилась девочка. – «Экран» называется. Такие в шестидесятых годах делали… Хочешь посмотреть?
– Камеру?
– Ну… то, что она снимает. Как получается…
Федя видел, что ей важно не само знакомство, а просто хочется показать свою работу. И любопытно было взглянуть. Получалось, что и правда с о б ы т и е. Но он сказал:
– Да ну… куда я с великом-то… И вообще…
– Велосипед во дворе оставишь, – объяснила девочка и добавила просто, с неожиданной догадкой: – Ты стесняешься, наверно. Не бойся, дома никого, кроме меня, нет.
Федя почесал ногу о ногу и повел «Росинанта» в калитку.
Квартира оказалась необычная. С изразцовой печкой, с лепным узором на потолке вокруг люстры. Окна – высокие, но не широкие, со старинными ручками из синего стекла. Феде всегда казалось, что интересно жить в таком вот доме, который помнит многие поколения и где много старых вещей, книг и кресел, в которых сидели еще прабабушки и прадедушки…
Девочка усадила Федю как раз вот в такое кресло с потертой кожей и завитушками, а сама притащила два одеяла и стремянку. Стала цеплять край одеяла за гвозди над окном.
– Давай помогу, – неловко сказал Федя.
– Да я уже… Я привыкла.
Наступил полумрак, в котором отчетливо светился забинтованный локоть. Девочка поставила на стол небольшой пузатый аппарат с катушками. Умело заправила ленту. Потом вдруг засмущалась (видно было даже в полумраке), неловко, по-мальчишечьи как-то переступила плетеными сандалетками.
– Вот… Это я зимой снимала.
В проекторе вспыхнули щелки, заурчал мотор, луч уперся в лист ватмана, пришпиленный кнопками к обоям. Побежали по яркому экрану точки и царапины. И вдруг соединились в название разнокалиберные буквы: «Тик-так, или Маленький сон».
Федя увидел заснеженный двор, малышей с лопатками и салазками. Потом – забор со снеговыми шапками на столбах. Вдоль забора брел закутанный малыш лет пяти. Присмотрелся к чему-то в сугробе, присел, начал раскапывать снег. Вытащил старый (видимо, выброшенный кем-то) будильник. Крупным планом появилось на экране лицо малыша: довольное, конопатое. Весело глядел он из-под кудлатой шапки, радовался находке…
Потом пацаненок этот, уже без шубы и шапки, оказался в комнате, где шевелила зеркальными шариками елка и качали маятник старинные часы (из их окошечка разок выглянула кукушка). Малыш расстелил на столе серую бумагу, притащил плоскогубцы, молоток, отвертку и принялся «чинить» будильник. Сперва побрякивал им и слушал, потом стучал молотком и наконец начал потрошить. Свистнула наружу пружина. Множество шестеренок, винтиков и всяких железок посыпалось на бумагу. Причем таких, каких в механизме будильника и быть не могло. Но это даже смешнее, потому что кино ведь, сказка.
Малыш озадаченно заскреб в затылке. Попробовал было приладить внутрь одну детальку, другую, потом махнул рукой, отошел, забрался в кресло (кажется, в то самое, которое сейчас было под Федей). Сперва он сосредоточенно думал – видимо, о том, как все-таки починить будильник. Потом устроился головой на подлокотнике и прикрыл глаза. Уютно уснул, свесив ноги и уронив с них большие домашние шлепанцы (наверно, мамины).
Вот тут-то и началась у колесиков, гаек и прочей металлической мелочи своя жизнь!
Сначала выкатилась шестеренка, к ней – словно туловище к головке – пристроилась гибкая цилиндрическая пружинка. Снизу у пружинки веером развернулась юбочка из блестящих планок. Появились длинные суставчатые ножки и ручки. И получилось, что это девочка. Лица, конечно, не было – какое у шестеренки лицо! Но движения были чисто девчоночьи. Словно балерина, девочка на цыпочках прошлась туда-сюда, присела, выпрямилась, метнулась в сторону и в страхе схватилась за голову.
И было от чего! Всякие медные и железные штучки из груды деталей выползли на середину кадра и образовали механическое чудовище. Появились лапы с когтями, суставчатый хвост, рогатая голова с челюстями из длинных зубчатых планок. А внутри туловища поворачивались колеса и шестерни, двигались рычаги и балансиры. Машинное страшилище пульсировало и хотело есть. Оно двинулось к маленькой балерине, сжавшейся от страха. Тут бы ей и конец – челюсти распахнулись…
Но неведомо откуда выкатилась гайка. У нее появилось тело из короткой дырчатой полоски, ручки-ножки. По повадкам – явно мальчишка. Он вооружился шпагой из иголки и щитом из подвернувшейся тут же пуговицы. Мальчишка (скорее всего – принц) отдал страшилищу фехтовальный салют, и пошла у них война. Ух и сражались! Дракон дрался лапами, лязгал челюстями, колотил хвостом. Хитро рассыпался на части и складывался опять, прыгал на противника. Но мальчишка ловко увертывался и так трахал зверя шпагой, что от того уже навсегда отлетала одна железяка за другой. И хотя кино шло без звука, Феде казалось, что он слышит звон и грохот боя.
В конце концов принц с головой-гайкой вставил клинок поперек драконьей пасти, и чудовище уже не могло захлопнуть ее. Замотало башкой и жалобно подняло передние лапы. Мальчишка пинками подогнал его к пустому корпусу будильника. Дракон развалился на детали, которые одна за другой попрыгали в будильник. Тот захлопнулся и встал на ножки.
Принц шагнул к балерине, та засмущалась, ручки опустила. Мелко засеменила прочь на цыпочках. Мальчишка догнал ее, взял за руку. Вскинул голову-гайку, ожидая чего-то. На стол сел бумажный голубок. А для принца и балерины это был целый самолет. Они и вскочили в него, не долго думая. Голубок взмыл и полетел мимо люстры, мимо елки. Клюнул спящего малыша в нос и пропал. Малыш смешно сморщил конопатую переносицу, открыл глаза. Выскочила опять из часов и несколько раз открыла клюв кукушка. На столе заподпрыгивал, затарахтел язычком под блестящей шапочкой звонка сам собой починившийся будильник.
А под елкой улыбался большой ватный Дед Мороз – видимо, волшебник…
Девочка выключила проектор, откинула на окне край одеяла, прижала его стулом. Щурясь, Федя сказал вполне честно:
– Здорово интересно. Я даже в настоящем кино не видел, чтобы мультик из таких вот железных деталек…
– Это я случайно придумала. Когда будильник раскопала…
– Тут ведь каждый кадрик отдельно снимался, да?
– Там, где фигурки, конечно…
– Ох, наверно, долго это… Да?
– Возилась целый месяц. Ну… зато интересно.
– Отлично получилось, – опять похвалил Федя. – А еще какие-нибудь фильмы есть?
– «Ну, погоди!» есть. Пять выпусков.
– Да я про твои говорю!
– Есть немного. Но не такие, а вроде хроники… Я ведь только прошлой осенью заниматься этим начала. Раньше дедушка увлекался. Давно. Он умер, когда меня еще на свете не было. А все это хозяйство пятнадцать лет лежало в чулане: и камера, и проектор, и монтажный столик. И всякое другое… Я однажды увидела и думаю: дай попробую…
– Трудно было сперва?
– Если фотографировать умеешь, то не очень. Я маленько умела… Да и справочник кинолюбителя есть…
– Ну, покажи еще что-нибудь…
Опять замелькал экран: центральная площадь Устальска, громадная новогодняя елка, снежные фигуры, качели-карусели, ледяные горки. Толкотня, веселье, куча мала в конце ледяной дорожки, а с горки подъезжают все новые любители потолкаться-поваляться. Двое мальчишек, большой и поменьше, в одинаковых кроличьих шапках, тоже съехали с горы, и старший ловко дернул младшего в сторону, чтобы тот не угодил в свалку.
– Стой! – завопил Федя. – Это же мы! Я и Степка!
Фильм остановился. Экран слегка потускнел, изображение замерло.
– Точно! Степка и я! А еще где-то Борис недалеко…
– Надо же! Вот встреча, да?
– Да… А я и не видел, что кто-то нас снимает.
– Конечно, такая толкотня…
– Странно как-то, – сказал Федя, – среди летней жары настоящую зиму смотреть. И как ты сам в снегу… – Он даже поежился, будто повеяло январским холодом. Потом вдруг сообразил: – Значит, мы с тобой не первый раз встречаемся!
– Ага… – почему-то смутилась она. – Выходит, не первый…
– И не познакомились все еще, – слегка насупленно проговорил Федя. – Звать-то как?
– Меня? Ой… Оля…
– А меня «Ой Федя», – засмеялся он, ощутив неожиданную легкость.
Оля засмеялась тоже. И спросила:
– А Степка кто? Братишка?
– Племянник.
– Дядя Федя…
– Ага! Меня иногда так и зовут: дядя Федор. Как в мультике «Каникулы в Простоквашино».
– Может, мне тебя тоже так звать?
Федя дурашливо обиделся:
– Ну, погляди, похож я на «дядю»? Тот, в кино, хозяйственный был, солидный. А я…
– А ты говорил, что перестраховщик, – поддела Оля. – А перестраховщики, они тоже солидные, предусмотрительные…
– Это как когда!.. Показывай дальше.
Досмотрели ленту про зимнее веселье. Федя спросил:
– А сейчас ты про что снимаешь? Вот сегодня. Когда…
– Когда ДТП? – засмеялась опять она. – Я просто ветки над забором снимала. И как за ветками, далеко, башня, а по забору кошка идет…
– Но меня-то ты, надеюсь, не сняла? – вдруг испугался он. – Как я кувыркался. И потом?..
– Думаешь, до того мне было? Я решила, что ты убился…
– Если каждый раз убиваться… – с облегчением проговорил Федя. – А кошка тебе зачем? Для какого фильма?
– У меня летнее задание… В школе работы нет, наша Маргарита Васильевна и говорит: «Пусть каждый себе сам дело для летней практики ищет. А ты, Ковалева, сними кино „Наш город летом“, а осенью на классном часе покажешь»… Потому что я в классе уже «Тик-так» показывала…
– А какое будет кино? Просто так, виды всякие?
– Не всякие… Тут главное – кадры хорошие снять. Можно ведь снимать по-разному. Скажем, если просто вид с берега, то это одно, а если сквозь травинки, когда они в капельках дождя, то уже будто сказка…
– Ага! Надо так сделать, чтобы все увиделось как бы по-новому, да? И город такой… загадочный.
– Правильно! Ты понимаешь! Главное – нужный ракурс! В одной книжке написано: «Чтобы увидеть необыкновенное в обыкновенном…»
Точно, они говорили об одном и том же! И, радуясь этому пониманию, Федя едва не сказал о вазе, на которой синяя картина с Городом. Но сдержался все-таки, словно излишняя откровенность могла сломать что-то хрупкое. Он только заметил сочувственно:
– Трудно ведь это – искать хорошие кадры, да?
– Конечно… Да и не всегда получается как хочешь. Пока снимаешь, кажется, что прекрасно, а проявишь, посмотришь – хоть плачь… А еще очень важно смонтировать как надо. Монтаж в кино – это вообще самое главное…
Оля увлеклась, такая разговорчивая сделалась. Непохожая на прежнюю, стеснительную. Видно, не часто ей приходилось говорить о любимом деле с тем, кому интересно.
А Феде и правда было интересно. В нем словно кто-то раскручивал пружинку с о б ы т и я. Он сказал:
– Небось куча пленки в отходы идет?
– Ох, конечно… А главная беда, что достать ее почти невозможно…
– Подорожала?
– Да не в том дело! Такую вообще сейчас не выпускают, камера-то старая, один на восемь.
– Я в этом ничего не понимаю…
– Ну, смотри, пленка узкая, как лента на магнитофоне. Восемь миллиметров. Раньше ее специально делали для кассетных камер «Кама» и «Экран». А сейчас – только два на восемь. То есть пленка шириной шестнадцать миллиметров, но снимают на нее в два ряда: сперва по одному краю, потом по другому. А после проявки разрезают вдоль специальным резаком…
– А если до съемки разрезать? В темноте, чтобы не засветилась. И зарядить в твой «Экран»?
– Так я и делаю. Только морока ужасная… Но и эта пленка тоже редко продается. Все больше «супер» для новых камер. Она тоже два на восемь, но на ней перфорация другая, помельче. И не подходит…
– Всюду дефицит, – посочувствовал Федя. И тут разговор замялся. Чтобы не получилось долгого неловкого молчания, Федя спросил: – А тот мальчик, что с будильником снимался, – твой брат?
– Нет! Это наших знакомых мальчик. Андрюшка. У меня брата нет, мы с мамой… Ой, вот она, кажется, пришла!
В прихожей хлопнула дверь.
– Я пойду тогда, – стесненно сказал Федя.
– Постой. Мама не съела ни одного человека, не бойся.
– Лёлька! – раздался густой голос. – Ты дома, душа моя?
– Мы тут! Кино крутим! Иди к нам!
Одеяло на одном окне было откинуто, и Федя разглядел Олину маму сразу, с порога. Она была худая и высокая, с длинным складчатым лицом, густыми светло-желтыми волосами (наверно, крашеными). В ушах качались цыганские серьги-полумесяцы. Узкое зеленое платье переливалось, как змеиная кожа.
– Здрасте… – Федя неловко выбрался из кресла.
– Это Федя, – бодро сообщила Оля. – Мы познакомились на улице, когда я чуть не сыграла ему под колесо. Потом он бинтовал мне локоть, и забыл у нас марки, и приехал за ними, и я показывала ему свои ленты…
– И небось уморила человека… – Олина мама смотрела на Федю как на вполне знакомого. Зелеными спокойно-веселыми глазами. И он ощутил освобождение от всякой неловкости. Проговорил с дурашливой виноватостью:
– Дело не в марках, я все равно бы приехал. Преступника всегда тянет на место, где пролилась кровь его жертвы.
– Много пролилось-то? – обеспокоилась Олина мама.
– Да не слушай ты его! Я сама виновата, на гвоздь наткнулась. И не здесь это было, а на Садовой…
И тогда вдруг Федя сказал:
– Оль, а помнишь, там недалеко такой длинный дом? На спуске. А в крайнем окне – ваза с синим городом…
– Конечно! Я на нее часто смотрю!
– Вот бы ее снять для твоего фильма! В самом начале. А потом уже виды нашего города. Ну, понимаешь, вроде как перекличка: сказочный город и наш…
– Фе-едька… – выдохнула она. – А ведь это в самом деле! Главный стержень фильма может из этого получиться… А я смотрела, смотрела на нее, и даже в голову не пришло. Ты только сейчас догадался?
– Раньше у меня знакомых кинооператоров не было…
Олина мама спросила:
– Есть хотите? Я вам гренок с яичницей нажарю.
– Ох… – спохватился Федя.
– Не охай, – велела Оля. – Не отказывайся.
– Я бы и не отказался, правда. Потому что не обедал, – бесстрашно признался Федя. Хорошо ему здесь было. – Но я от дома уехал только на минуту. Сейчас там уже переполох… Тут поблизости нет телефонной будки?
– У нас дома телефон есть! – обрадовалась Оля.
Федя никак не ожидал, что в этой квартире, где уместнее был бы граммофон с трубой, имеется телефонная связь. Аппарат, кстати, оказался под стать дому и мебели. Висячий, с деревянной ручкой на трубке, с двумя чашечками звонков.
– Его еще мой дедушка ставил, после войны. И до сих пор работает лучше нового. Крепкие вещи в старину делали…
Телефон и в самом деле работал отлично. Мамин голос – будто рядом:
– Федор, это ты? Где тебя носит?
– Меня не носит. Я у одной девочки… Ну, заехал на минуту, и пришлось фильмами заняться, крутим их тут… Господи, да какое видео! Она сама снимает, по заданию школы… Как это – я при чем? – Он весело глянул на Олю. – Я помогаю! Это… консультирую… Нет, недалеко, на Декабристов…
– Ничего себе «недалеко», – сказала мама. – Чтобы через час был дома! А то катаешься где-то, а Степку одного домой отправил. А он в лифте застрял! Минут пятнадцать сидел…
– Какая балда! Я же ему русским языком велел: иди пешком!
Мама сказала, что вот придет отец и разберется, кто там у них балда.
– И не носись, как на гонках! Понял?
Когда Федя повесил трубку, Оля сказала – опять с какой-то скованностью:
– Слушай… а может, ты правда мне поможешь?
– Как?
– При съемках… Понимаешь, хорошо, если будет не просто город, а как бы со своим героем. Который ходит и смотрит… Город – глазами этого человека…
– Меня, что ли, снимать хочешь?
– Да… Я в классе кого только не просила, все на лето разъезжаются… Ой, а ты, может, тоже уезжаешь?
– Не-а… – с удовольствием отозвался Федя. – У родителей отпуск осенью будет. Меня, естественно, собирались в лагерь запихать, но я отбился.
– Значит, договорились?
– Да какой из меня артист…
– Нормальный будет артист! Не Гамлета ведь играть!
– А снимать научишь?
– Конечно!.. Ох, только хватило бы пленки. У меня всего пять катушек осталось…
На кухне трещало масло и доносился оттуда восхитительный запах.
