Владислав Крапивин
Острова и капитаны: Наследники
Визиты
Из директорского кабинета Егор ушел с ощущением победы. Не потому, что выкрутился и осадил этого сержанта (личность, видимо, все-таки случайную), а потому, что почуял под конец разговора: нет у директорши доказательств, а главное – нет желания эти доказательства добывать и «двигать дело».
Слушать писателя Егор больше не пошел, сумка была при нем, раздевалку уже открыли, и через полчаса он оказался дома.
Едва успела мать скормить ему обед, как позвонил некий Гриб, человек не из «таверны», но знакомый Курбаши и к компании Больничного сада благоволивший:
– Кошачок! По агентурным данным ЦРУ, ты располагаешь кассетой с «Викингами». А?
Егор сказал, что кассета Копчика и Копчик не велел давать ее ни одному смертному. А связываться с Копчиком ему неохота, у того не характер, а одна истерика.
– И не давай, и не связывайся! Мне только послушать хотя бы начало! Чтобы знать, стоит ли игра свечек! Из твоих рук, а? Кошачок, за мной не пропадет!
Егор с полминуты поломался, чтобы набить цену, потом прихватил плэйер и спустился во двор, к заброшенной песочнице, у которой был «сходняк» местного молодого населения.
Гриб – прыщавый тип семнадцати лет и непонятных занятий – стянул громадную грузинскую кепку и почтительно водрузил на нечесаную башку дужку с наушниками. Зажмурился. Они сели рядом, Егор не выпускал плэйер из ладоней. Больше никого кругом не было. Гриб сидел и внимал. Егор ежился и скучал: было пасмурно и зябко. Прошло минут семь. Егор глянул в конец двора, окруженного П-образным двенадцатиэтажным корпусом. Глянул и машинально даванул кнопку «стоп» и клавишу перемотки.
Гриб обиженно заморгал:
– Ты чего? Там самый кайф…
– Вырубись, Гриб. Кажись, шах и мат…
От уличной арки по дорожке среди жухлых газонов и унылых кустиков шел недавний знакомый – старший сержант.
Тошновато стало Егору. Что же это, просчитался он? Ничего не кончилось? Ох прижали, кажется, хвост Кошачку…
Егор спрятал магнитофон и наушники за пазуху.
Милиционер подошел. Сапоги по склизкому асфальту «хлюп-щелк, хлюп-щелк». А на коричневом лице улыбка: зубы белые в щели потрескавшихся губ. И в глазах синий насмешливый блеск.
– Вот, опять пришлось встретиться, – вздохнул старший сержант.
– Вижу, – хмуро усмехнулся Егор (в груди неприятно холодело). – А говорили: по другому делу…
– Обстоятельства меняются, Егор… Мама дома?
Егор встал.
– Не вижу смысла скрывать. От милиции не спрячешься. Мама дома.
– Проводишь?
– Куда деваться… Руки за спину не надо?
– Сойдет и так.
Они пошли, Гриб смотрел вслед. Милиционер вдруг спросил:
– Егор, а ты правда обиделся тогда в кабинете?
– Это нужно для разговора с мамой?
– Нет. Это нужно мне…
– Тогда – да.
– Это хорошо, – непонятно сказал старший сержант.
А когда подошли к подъезду, поинтересовался:
– Ты решил, что я из-за Ямщикова пришел?
А зачем он пришел? Может, что в «таверне»? Может, насчет мопеда раскопали, который увел у кого-то Валет с мышатами? А при чем тут он, Кошак? Или станут домогаться насчет бизнеса Курбаши с пластинками?.. Хуже всего, когда не знаешь…
– Я думаю, вы пришли агитировать меня в отряд «Юный дзержинец», – собрав остатки храбрости, съязвил Егор.
– Я совсем по другому делу…
– У вас все время «другое дело», «другой вопрос», но все почему-то вокруг меня.
– А тебе страшно, что ли?
– Разве заметно?
– Представь себе.
– Ошибочное впечатление. Я… как это? Ин-ди-ффе-рентен…
Поднялись на седьмой этаж. Егор открыл дверь своим ключом и в прихожей громко сказал:
– Мама, к нам тут представитель органов охраны общественного порядка… Я не звал, он сам.
Мать вышла, шурша халатом, округлила глаза. Егор скинул башмаки и, не снимая куртки, ушел в комнату. Слышал за собой обрывки разговора. Речь милиционера звучала приглушенно, а слова матери Егор различал ясно.
«…что-то натворил?.. Да-да, я понимаю, разговор необходим… Конечно, лучше без него. Там, в комнате… Ну и что же, что сапоги? А вот вы наденьте сверху эти лапти, я их специально для таких случаев плела, меня одна знакомая научила…»
Сейчас они войдут. «Горик, иди пока к себе, нам надо поговорить…»
О чем?
О чем же, черт возьми?!
Егор выложил плэйер на подоконник за шелковую портьеру и нажал кнопку записи.
Следующие два дня Михаил прожил в таком сумбуре мыслей, в такой путанице чувств, что порой заходилось сердце – как в стремительно теряющем высоту самолете. Было у него и ощущение потери, и обида, и надежда, что потеря – не окончательная, и, несмотря ни на что, вспышки радости, которую тут же гасили трезвые и горькие мысли…
Мама сказала наконец:
– Миша, да что с тобой? Ну, напиши ей сам или позвони в конце концов. Нельзя же так изводить себя.
Михаил сказал сперва правду: что изводится совсем по другой причине. А потом соврал, что расстроился из-за статьи в «Среднекамском комсомольце». Статью в редакции и в самом деле изуродовали. Во-первых, придумали слюнявый заголовок: «Где ты, Антошкина мама?» Во-вторых, многое сократили, и получилась просто подборка случаев о брошенных матерями трехлетних и четырехлетних пацанятах, которые мыкаются по детприемникам вместе с правонарушителями школьного возраста. И получилось, будто Михаил в своей статье пытается убедить читателей, что во всем виноваты одни легкомысленные и бессердечные мамы. А рассуждения о том, откуда такие мамы берутся, оказались убраны.
Михаил долго лаялся по телефону с редактором отдела школьной жизни Васей Коротким. Вася отругивался. Ссылался на объективные причины и указания свыше. Потом, чтобы умаслить скандального автора, сообщил: на прежнюю его корреспонденцию о хамстве и рукоприкладстве воспитателей в Новотуринском интернате пришел из тамошнего гороно ответ о принятых мерах. Михаил знал цену таким ответам. Подробно и с удовольствием он объяснил товарищу Короткому, как тому следует использовать эту бумагу. Рявкнул, что все равно будет добиваться судебного дела в Новотуринске и трахнул трубку на аппарат. С такой силой, что из своей половины дома примчалась старшая сестра Галина: ей показалось, будто выбили стекло.
Но и этот шумный разговор, и другие дела отвлекли Михаила не надолго. Точнее, совсем не отвлекли, потому что, чем бы он ни занимался, с кем бы ни говорил, стучала в глубине сознания мысль: «Егор… Егор… Егор…»
Субботу Михаил провел дома, а в воскресенье пошел в приемник, хотя дежурства у него не было.
В приемнике стояла тишь да гладь: малышню увели на прогулку, старших – на экскурсию в музей природы. Дежурила воспитательница Агафья Антоновна, которую и сотрудники, и ребята звали Агашей (не в упор, конечно, а за глаза). Была она добрейшая женщина и страдала лишь двумя недостатками: излишним любопытством и способностью открыто пускать слезы, когда из приемника увозили в детдома оставшихся без родителей малышей. Впрочем, и то и другое ей прощали…
Агаша дала Михаилу несколько писем, и он сел с ними в дежурке. В эту минуту заглянул сюда Старик – начальник детского приемника-распределителя подполковник Рыкалов. Несмотря на выходной, он оказался на службе. Михаил встал:
– Здравствуйте, Иннокентий Львович.
Глядя мимо Михаила, Старик сообщил:
– Товарищ старший сержант. От воспитателя Ситниковой поступил устный рапорт, что вы на той неделе после отбоя в спальне старших воспитанников не требовали от них спать, а рассказывали какую-то историю.
Михаил, нарушив субординацию, сказал, что шла бы она, воспитательница Ситникова, куда подальше. Например, вениками торговать на рынке. Разве лучше будет, если пацаны станут бузить в темноте или играть при фонариках самодельными картами?
– Так-то оно так, – уныло произнес Иннокентий Львович. – Но режим есть режим, и я обещал объявить вам замечание.
– Есть получить замечание… Только можно завтра?
– Что завтра? – слегка опешил товарищ подполковник.
– Замечание завтра. Нынче я здесь все равно неофициально. А завтра можно сразу выговор, заодно уж. Потому что вечером я буду рассказывать ребятам «Трудно быть богом», роман братьев Стругацких. Давно обещал.
– Каким еще богом? Это что, религиозная пропаганда?
– Да что вы! Совсем наоборот, атеистическая.
– Ну, завтра так завтра, – неожиданно согласился Иннокентий Львович. – Слышь, а чего ты двое суток в командировке болтался? За сутки можно было сделать все в лучшем виде…
Михаил хотел доложить о бюрократах от педагогики, но опять колыхнулось под сердцем: «Егор…» И он сумрачно сказал:
– Можете считать, что застрял по личному делу.
Старик покачал головой и пошел к двери, сутулясь и поглаживая аккуратную, словно уставом подтвержденную лысину. На пороге вдруг оглянулся:
– Тезку своего, Мишку Узелка, помнишь? Опять привезли, слинял из детдома, чертенок. Все равно, говорит, к отцу убегу…
– А знает, где отец-то?
– Знает. Говорит: пусть. Буду, говорит, с ним в бараке на стройке…
Михаил взялся за письма.
…Боже мой, как же изголодались эти неприкаянные, ощетиненные, никому не верящие Узелки, Мартышонки, Колянчики, Петьки Подсолнухи, Кочаны, Томки-растратчицы, если после одного разговора в казенной спальне или гулком ночном вагоне пишут и пишут хмурому парню в милицейском затертом пиджаке. Тому, кого, казалось бы, ненавидеть должны. Конвоиру…
«Я же ничего им такого не говорил. Я же в себе-то разобраться не могу…»
«Здравствуйте, Михаил Юрьевич. С приветом к Вам Зойка. Помните? Я теперь в спецучилище в далеком сибирском городе Коржанске. Училище хорошее, я получаю специальность, а с учебой пока средне, но тоже ничего. Помните тогда наш разговор в вагоне, он мне запал в душу, особенно про то, что нельзя делать свое счастье на чужом горе. Я теперь часто про это думаю, и как мама тогда вся переживала. И как Вы сказали, что если человек хоть немножко еще человек, то все еще может быть хорошее. Я спросила, а как я буду жить, если буду все время думать, что так сильно виновата, а Вы сказали…»
«Что я ей тогда сказал? То, что когда-то говорил мне Юрка?»
«Здравствуйте, дядя Миша! Когда меня привезли в спецшколу, то не сразу поставили в отряд, а через две недели, и тогда пошел мой срок. Но потом случилось одно дело, и я попал в больницу, состояние было тяжелое, даже маму вызывали, но теперь уже нормально. Я маме говорил про вас, а она говорит, что если бы я повстречался с вами раньше, то было бы все на свете лучше. Но я думаю, что все равно хорошо, что повстречался, и если вы в нашем городе будете, приходите ко мне в спецшколу, ладно? Дядя Миша, я еще хочу спросить, как вы думаете, будет атомная война или нет? Больше писать пока нечего. До свиданья. Женька».
«Не будет войны, Женька. Наверно, все-таки не будет… Но и покоя не будет еще очень долго…»
«Здравствуй, Михаил! У меня теперь другой адрес, после училища я работаю в СМУ-14 и живу в общежитии. Здоровье теперь самое то. А как твой позвоночник? И сделали ли операцию отцу?.. Михаил, все теперь у меня нормально, но надо посоветоваться об одном деле. Можно, я как-нибудь приеду?»
«Здравствуйте, Михаил Юрьевич! Поздравляем вас со скорым наступающим праздником Октября. Это пишут Юрка Зайцев и Серега Бабиков, который Самовар. Нас, после как вы поговорили с начальством, определили в одну группу, спасибо вам за это…»
А это еще что такое? Надо же, из университета! Они что, домашнего адреса не знают?
«Уважаемый Михаил Юрьевич! Я надеюсь, что Вы не оставили намерение восстановиться на четвертом курсе со второго семестра этого учебного года. Буду рад помочь Вам и прошу в связи с этим зайти в деканат филологического факультета в удобное для Вас время, но желательно до праздника.
Проректор по заочному обучению,
профессор В.С. Платонов».
Увы, придется, видимо, огорчить милейшего Валентина Степановича: насчет зимнего семестра и восстановления вообще пока ничего не ясно. Программы по литературе и педагогике, которые три с половиной года прилежно штудировал сержант-заочник, не дали ответа на главный вопрос: как сделать, чтобы не нужны стали детприемники и должность эвакуатора.
Не волнуйся, дорогой, тебя попрут с этой должности гораздо раньше, чем ее упразднят. Старик-то тебя терпит, а зам по воспитательной части товарищ майор Курляндцев давно уже зубы точит. Анархист, мол. Поменьше бы, говорит, статейки писал да в душах копался, побольше бы думал о плановых мероприятиях и отчетности… А вытурить тебя, Мишенька, из органов – раз плюнуть. После первой же медкомиссии. И куда пойдешь (хотя и сочинял в уме рапорта)? Думаешь, в редакции или в школе нужны недоучившиеся филологи? И думаешь, они хоть кому-то нужны? А доучившиеся?.. Ох, насколько же проще было в воздушно-десантных войсках. В той самой армии, которой почему-то так боятся многие нынешние мальчишки. Ясно было, отточенно, честно и прочно. Несмотря на то что до конца так и не избавился от страха, который останавливал дыхание перед каждым прыжком. Да наплевать на этот страх! Прыгал-то не меньше и не хуже других. И никто не виноват, что в том последнем прыжке захлестнуло стропы…
– …Миша! Ты слышишь?
– А?.. Что, Агафья Антоновна?
– Мальчик тебя спрашивает. Там, у входа…
– Какой мальчик? Разве уже вернулись?
– Да не наш! – Агаша даже посапывала от любопытства. – Странный такой, приличный по внешности. Сперва адрес твой домашний просил, а я говорю: «Да он сам здесь». А он и говорит: «Скажите старшему сержанту Гаймуратову, что его ищет брат…»
Вечерняя электричка
К стеклам липли снаружи мокрые сумерки, старый вагон трясся, словно хотел стряхнуть их. Дребезжали тусклые плафоны. В соседних вагонах работало отопление, там народу было много, а здесь никого. Но если притерпеться – не так уж холодно. И главное – никто не мешает разговаривать. Михаил так и сказал Егору. Егор не спорил. Хотя всем своим видом показывал: о чем разговаривать, он понятия не имеет. Все уже сказано.
Они сели на противоположные скамьи, но не друг против друга, а по диагонали: Егор – у окна, лицом по движению поезда. Михаил – на краю, у прохода.
Наконец Егор сказал, водя пальцами по стеклу:
– Хоть убей, не понимаю, зачем тебя понесло провожать меня в такую даль.
– Чисто эгоистические соображения: если буду знать, что ты домой добрался нормально, спокойнее спать стану…
– А что со мной может случиться? – сказал Егор с легкой ноткой презрения к трусости Михаила.
– Да ничего. Я же говорю: просто мне спокойнее…
– Ну-ну, – сказал Егор и зевнул. Потом съязвил: – Ты, наверно, забыл, что я не беглец из интерната, а ты не конвоир.
– Какой же я конвоир? Наоборот… Видишь, даже в штатское оделся. – Михаил изо всех сил старался держаться ровного и мягкого тона. Потому что все еще надеялся: вдруг повернется разговор иначе? Вдруг откроется в этом мальчишке что-то знакомое, родное? Но губы Егора Петрова, которые умели расползаться в такой милый улыбчивый полумесяц, теперь были вытянуты в прямую черту.
…Эти прямые губы и абсолютно спокойные глаза сперва казались Михаилу ненастоящими. Маской. Оно и понятно, говорил себе Михаил. В четырнадцать лет кому хочется показывать волнение? А в этом случае особенно. После такого знакомства в кабинете директора! Вот и смотрит братишка независимо и вроде бы безучастно. А в душе небось клубок сомнений, вопросов, тревог и… может быть, и радости? Ведь свой же, в конце концов! Примчался же, черт возьми, из другого города!
…В первый миг, увидев Егора, Михаил качнулся к нему, взял за плечи.
– Ты… Егор… – Он чуть не сказал «Егорушка». – Надо же… Значит, она все сказала?
– Кто? – Егор медленно посмотрел из-под низко надвинутой вязаной шапки с этой вездесущей идиотской надписью «ADIDAS».
– Ну… мама твоя. Алина Михаевна…
– А… – Он улыбнулся тогда первый и последний раз. – Нет, она ничего не говорила. Это дело техники…
И он вытащил из-под куртки серебристый плэйер.
– Д-да… – озадаченно сказал Михаил. Ох как нехорошо это все его царапнуло. Он не удержался: – Ты, я вижу, тертый мужик… – И спохватился: «Ох, дубина, зачем так?»
– Жизнь такая, – разъяснил Егор. – К тому же век электроники…
– Что и говорить, – улыбнулся Михаил (и со страхом поймал себя, что улыбка получилась чуть ли не заискивающая). – Ты современный юноша…
– Хочешь послушать? – спросил «современный юноша», никак не отозвавшись на улыбку. И вынул дужку с мини-наушниками.
– Подожди, – Михаил оглянулся на изнемогшую от любопытства Агашу, на чуткого дежурного у входа. – Пойдем отсюда…
За низким зарешеченным окном был виден сквер с ярко-желтыми березами. День был не холодный и к тому же сделался разноцветный – пробилось солнце.
В сквере они сели на усыпанную листьями скамейку.
– Хочешь послушать? – опять сказал Егор, и Михаил с удовольствием отметил, что брат говорит ему «ты».
– Послушать?.. Да я и так помню разговор… Ловко ты сработал с этой машинкой. Оперативник, да и только…
Егор пренебрежительно спросил:
– Видимо, с милицейской точки зрения это комплимент?
– Ну что ты ерничаешь, Егор… – осторожно проговорил Михаил (а сердце перестукивало, щеки теплели от тревожной радости). – Ну давай, я послушаю.
– Я не оперативник. Просто машинка была под рукой, вот и нажал кнопку… На.
Михаил снял фуражку, надел крошечные холодные наушники. В них что-то шелохнулось, и сразу возникло ощущение пространства – с шорохом шагов, шелестом портьеры. Да, техника. Действительно стерео. Если закрыть глаза – полное впечатление, что находишься в комнате и два человека говорят в разных углах.
Свой голос Михаилу показался чужим, так всегда бывает, если слышишь себя в записи. Но Алину он представил как живую.
«Я вас слушаю… Он что-то натворил?»
«Алина Михаевна, вы меня, конечно, не узнаете. А я вас сразу узнал. В шестьдесят седьмом году в Севастополе, помните?.. Меня тогда звали Гай…»
Молчание… Молчание, молчание. Но не глухое. Тончайшие ферромагнитные чешуйки отпечатали еле слышное дыхание двух людей. И как шевельнулся под Михаилом стул.
«Да… – наконец сказала Алина. – Действительно, вас не узнать…»
И снова молчание. Полное холодными вопросами: «Ну и что же вам надо от меня? Вы понимаете, что я не жду от вашего визита ничего, кроме осложнений? Вы понимаете, что у меня нет желания вспоминать и вас, и тот шестьдесят седьмой год?»
Он это понимал. И спросил сразу – будто головой в парашютный люк:
«Алина Михаевна, Егор – сын Толика?»
И моментально:
«С чего вы взяли?.. Господи, с чего вы это взяли?!»
«Мы же не дети, Алина Михаевна… День рождения – первое июня… Кто еще мог быть его отцом?»
«Вы… Простите, но вы как-то очень уж примитивно рассуждаете».
Он, кажется, позволил себе улыбнуться. Чуть-чуть.
«Алина Михаевна, это не я такой примитивный. Это законы природы…»
Снова тревожная тишина. И вдруг резкий вопрос: «Ну, и что вы хотите?»
«Что… Вы и сами понимаете. Знать хотелось бы…»
«Но вы и так уже знаете…
Михаил вспомнил, как она стала покусывать пухлые губы.
«Вы, простите, высчитали… И разыскали… Видимо, это ваша специальность…»
«Я понимаю, что мой приход вас не радует… Но меня-то понять вы можете? Если это так, то Егор – мой двоюродный брат».
«И что из того? Вы узнали о нем случайно. И двоюродный – не родной…»
«Он – сын Толика. А Толик для меня…» – Ох как не вовремя, как по-дурацки у взрослого мужика что-то по-детски сорвалось в горле…
Она сказала помягче:
«Как все это неожиданно… И долго вы нас искали?»
«Боже мой, да совсем я вас не искал! Был в школе по служебным делам, директор говорила с вами по телефону, я услышал ваше имя, вспомнил…»
«Значит, нелепая случайность».
«Нет… – Михаил слегка ожесточился. Особенно на слово «нелепая». – Думаю, так или иначе наши пути пересеклись бы. Все-таки в одном краю живем. Вы и с Толиком-то познакомились именно поэтому, он мне рассказывал. Вы с ним разговорились, когда он узнал, что ваш брат живет недалеко от Среднекамска…»
«У брата почти такая же судьба, он погиб в катастрофе…»
«Простите, я не знал…»
«Не в том дело. Если бы не этот разговор в школе…»
«Но он случился».
«К сожалению…»
«Все-таки… – Михаил вспомнил, как с резиновой натугой произнес это „все-таки“. – Что же здесь плохого? Чем я могу повредить вам и Егору?»
«Извините, я не помню вашего… настоящего имени…»
«Михаил».
«Михаил… и?..»
«Михаил Юрьевич, если угодно».
Она скользнула тогда по нему глазами.
«Я понимаю, – сказал Михаил. – Такому имени более соответствовал бы изящный мундир поручика Тенгинского полка, а не потертый пиджак милицейского сержанта… Но дело не во мне…»
Вздох.
«Дело именно в вас… Вы сотрудник милиции и должны знать юридические нормы. Законы… Тайна усыновления охраняется законом. Кто ее нарушит…»
«Я не нарушу. Не за тем пришел. Не бойтесь», – это в нем уже закипела досада.
«Вы должны меня понять. Михаил Юрьевич… Моя… мое знакомство с Анатолием было… оно коротким было. Почти что случайным. А Виктора… моего нынешнего мужа я знала еще задолго до того. Хорошо знала… когда он вернулся из плавания, то ни в чем не упрекал меня. Мы поженились, будто ничего не было, он любил меня. Даже его родители не догадывались, что Егор не его сын. И сам Виктор ни разу… ни намеком, ни словечком про это не напомнил. Ни мне, ни себе. А вы хотите сейчас…»
«Ничего я не хочу, Алина Михаевна… Но как бы вы поступили на моем месте, если бы узнали… про такое…»
«Ох, не знаю… Михаил Юрьевич. Я женщина, и вот на меня вы свалили… все это. Сразу, неожиданно».
«Простите… Но была еще женщина, мать Толика. Я думаю, она прожила бы гораздо больше, если бы знала, что у Толика остался сын, ее внук».
«Может быть… Честно говоря, я не думала об этом…»
«Верю», – вздохнул он.
«Да. Вы можете осуждать меня, но прежде всего я думала о своей семье. Так устроены женщины».
«Не все…»
«Можете осуждать меня», – опять сказала она.
«Алина Михаевна… Разве я пришел, чтобы осуждать?»
«Не знаю, зачем вы пришли… Если Егор обо всем узнает, неизвестно, чем это кончится. Переходный возраст, с ним и так нелегко… Давайте говорить откровенно…»
«Давайте», – уже безнадежно согласился Михаил.
«Наверно, я скажу вам жестокую вещь, но, когда женщина защищает свое… свое гнездо, она способна на все. Ведь Анатолий погиб из-за вас. Неужели вы хотите сделать несчастным и его сына, разрушить семью, где он вырос?»
Сейчас, в сквере, Михаила опять придавило тоскливым грузом давней вины. И через много-много тягостных секунд он услышал свой осевший голос:
«Откуда вы это знаете? Что из-за меня…»
«А разве не так? Если бы вас там не было, если бы он не возился с вами, не поехал бы вас провожать…»
Михаил вспомнил, как обмяк с горестным, стыдливым облегчением. Конечно, она ничего не могла знать о гранате. Но облегчение было обманчивым, секундным. Словно расталкивая обвалившиеся на него мешки с сыпучим грузом, Михаил тогда поднялся со стула.
«Я мог бы в свою очередь упрекнуть вас: если бы вы в тот раз на бульваре не кинулись за милицией, не было бы всей этой истории. Но какой смысл обвинять друг друга?.. Я мог бы при желании доказать вам, что мы оба здесь вообще ни при чем и что бандиты выслеживали Толика специально, старательно… Только вас это, конечно, не интересует».
Еле слышно вздохнуло кресло – это поднялась мать Егора.
«По правде говоря, меня интересует, могу ли я жить спокойно?»
«Можете… – медленно сказал Михаил. – Даю вам слово, что Егор от меня ничего не узнает… Могу даже расписку дать».
«Ну при чем тут расписка? Я рада, что вы меня понимаете…»
«Как много раз тут говорилось слово „понимаете“, – печально подумал Михаил. – А где оно, понимание?»
Он опять услышал свой голос:
«Пойду я… Еще раз прошу извинить… Вначале у меня была мысль: можно ведь ничего и не говорить Егору, мы могли бы просто… ну, общаться, что ли. Как друзья… Да какая уж тут дружба, вы будете на меня смотреть как на вечную опасность…»
«Вот видите. Вы же сами судите трезво… И кстати, зачем вам, взрослому человеку, это… общение с мальчиком?»
«С братом… Я вам объяснил. Извините, если непонятно… Брат есть брат, тем более что…» – Михаил запнулся.
«Что?» – нетерпеливо сказала она.
«Егору с братом, наверно, все-таки лучше иметь дело, чем с работниками милиции… Я имею в виду не себя… вообще…»
«Он что-то натворил?» – опять быстро спросила Алина Михаевна.
«Натворил?.. По-моему, пока ничего, кроме того, что вы слышали от директора… По крайней мере, я не знаю… Он достаточно умный парень и не будет шутить с законами открыто. Но в конце концов может и не рассчитать. Сам не влипнет, так дружки втянут».
«Но позвольте… какие дружки? Вы что хотите сказать?»
«Увы, то, что сказал».
«Но… что вы в нем такого увидели? Он не ангел, конечно, но и… Он вполне нормальный мальчик».
«Вполне нормальные не караулят вчетвером одного».
«Но они же мальчишки! Мало ли что бывает…»
«У мальчишек разве не должно быть совести?» – спросил Михаил.
Опять в наушниках возникла шуршащая тишина. И наконец Алина Михаевна произнесла:
«Знаете… молодой человек, на свете все так сложно. Сейчас и взрослые порой готовы съесть вчетвером одного…»
«Боюсь, что эту мысль Егор усвоил уже достаточно крепко…»
Он тогда шагнул в прихожую, ощутив глубокое отвращение к дальнейшему разговору. Слышно было, как шлепнулись на паркет сброшенные с сапог «лапти». Глухо (видимо, уже далеко от микрофонов) мать Егора сказала:
«Я не хотела вас обидеть. Я… обдумаю ваши замечания…»
Кажется, Михаил буркнул в ответ «обдумайте» и затем «до свидания». Но это на пленке уже не записалось. Отпечатался только звук закрывшейся двери. А потом – долгая тишина. Пустая и горько-недоуменная – как то ощущение потери, с которым уходил Михаил из этого дома…
Вдруг ударили по ушам дребезжащие аккорды и какой – то кретин завыл на тарзаньем языке: «Бы-улы-улы-а, а, а, а-ха-ха…» Видно, Егор проник в комнату и остановил запись…
Михаил, глядя в сторону, отдал Егору наушники.
– Видишь, – сказал Егор с безмятежной улыбкой. – Никакого разглашения тайны. Я все узнал сам.
«И приехал, – подумал Михаил, отгоняя сомнения и досаду. – Приехал же! Какой бы он ни был, как бы ни ершился и ни вредничал, все равно он – здесь. Примчался…»
– Ты не все узнал, – осторожно сказал Михаил. Он остановил в себе желание взять Егора за плечо и придвинуть к себе. – Про отца-то ничего не знаешь… Про того…
– Вот и расскажи, – отозвался Егор непонятным тоном. – Надеюсь он не был летчик-испытатель?
– Нет… С чего ты взял? И что плохого, если летчик?
– Ничего, кроме вранья. Почему-то сыновьям всегда пудрят мозги. Папа где-нибудь в бегах или в отсидке, а мама историю вяжет: «Он испытывал истребители и героически погиб…»
– Что за чушь ты несешь! Даже из записи ясно, что ничего похожего…
– Да я не про этот случай, а вообще, – буркнул Егор.
– А я «про этот»… Он испытывал не истребители, а подводные аппараты особого назначения, – тяжело сказал Михаил. – Он был их конструктором… А погиб он не при испытаниях, а при стычке с двумя бандитами. В Симферополе… Проводил меня на самолет в аэропорту, сам поехал на вокзал, чтобы электричкой вернуться в Севастополь… А они его, видимо, выслеживали…
Егор не спросил, что за бандиты и зачем выслеживали. Шевельнул ботинком листья и сказал:
– А, правильно. Мать же говорила… Поэтому она и считает, что ты виноват?
– С ее точки зрения, видимо, так, – сумрачно произнес Михаил. – А что она еще говорила?
– Ты разве не всю запись прослушал?
– А… Постой! Ты что же, сам-то с матерью про это не разговаривал?
– Зачем?
– Значит… сразу взял да и сюда приехал?
– Как видишь, не сразу. Воскресенья дождался.
Старательно уходя от его нагловато-равнодушного тона, Михаил спросил со сдержанной заботой:
– А меня сразу отыскал?
– Естественно. По той бумажке.
– Слушай, Егор… А дома-то у тебя знают, где ты?
– До вечера не хватятся, а к десяти я приеду. Отсюда в пять часов электричка идет.
– Как в пять?.. А… но это же через два часа!
– Ну и что? До вокзала рукой подать.
– А разве ты… – Михаил совершенно по-дурацки растерялся. – Я думал… Ну, давай хоть на полчасика забежим ко мне!
– Зачем?
– Как зачем? Вообще… С мамой познакомлю. Она же… тетка твоя, сестра отца. Ты не представляешь, как она…
– А зачем? – третий раз спросил Егор и поднял глаза. Спокойные такие глаза. Симпатичный такой паренек Егор Петров.
– Тогда для чего ты приехал? – тихо сказал Михаил.
– Я-то? Уточнить.
– Что именно?
– Как что… Правда ли, что мой папочка – не совсем папочка… Вернее – совсем не папочка.
– И… все?
– А что еще?
– Да-а… – сказал Михаил. И ощутил ту же потерянность, как в конце беседы с Алиной.
Егор снисходительно вздохнул:
– Давай уточним и другое. Ты чего хотел? Младшего родственника, которого надо спасать от плохих компаний? Растить из него достойного строителя БАМа и члена оперотряда?
– Дурак ты, – безнадежно сказал Михаил.
– Ну, конечно. Все, кто не приемлют милицейскую мораль, – дураки, – четко произнес Егор.
– А у тебя какая мораль?
– Заканчивай мысль. Скажи, что у меня никакой морали.
– Егор, зачем мы так? – Михаил проговорил это с ощущением, что стучится в дверь, хотя знает, что в запертой комнате никого нет. – Встретились, и будто враги…
– Почему враги? Я к тебе ничего не имею. – Егор встал. – Пойду. Надо еще перекусить до отъезда. Тут какое-то кафе недалеко, с самообслуживанием.
– Постой! – Михаил схватился за соломинку. – Я тебя провожу до вокзала. – И подумал: «Сейчас скажет – зачем?»
Но Егор только молча прошелся глазами по его шинели.
– Ты сиди и обедай, а я заскочу домой, переоденусь, – предложил Михаил. – Это всего полчаса. Надеюсь, не исчезнешь?
– Я не клиент вашего детприемника. Не исчезну.
Интересно, что Егор не возражал, когда Михаил купил билет и сказал, что они поедут вместе. Только пожал плечами:
– Туда и обратно – потеряешь полсуток. Неужели охота?
И вот теперь они сидели в пустом вагоне. И несмотря на все недавние разговоры, Михаил опять думал, что, может быть, не все еще потеряно. Может, приоткроется что-то в этом мальчишке. Если зацепить какую-то струнку, найти нужные слова… Но слов не находилось, и Михаил спросил:
– Пообедал-то нормально?
– Сэнк ю, май сэржант. В соответствии с режимом.
– Скотина ты все-таки, – вздохнул Михаил (вот тебе и «нужные слова»).
– Еще раз благодарю… А почему ты заявил матери, что я обязательно попаду в милицию?
Это был не тот разговор, но хоть какая-то зацепка.
– Объяснить подробно?
– Лучше коротко. Но понятно.
– Постараюсь… Тебе наплевать на людей. Судя по всему – на всех наплевать, кроме своих дружков. А может, и на них…
– Может быть, – вставил Егор.
– Значит, тебе наплевать на законы, по которым люди живут, общаются между собой… Наверно, я коряво выражаюсь…
– Ничего, я улавливаю.
– Ну вот. А раз тебе на них наплевать, ты в любой момент можешь их нарушить.
– Не такой уж я дурак.
– Конечно. Ты знаешь, что нарушать закон – себе дороже. Остап Бендер тоже чтил Уголовный кодекс… Но тебя держит в рамках не совесть, не боязнь кого-то обидеть, а один страх. Точнее, благоразумие (это не так обидно). Когда этот… это благоразумие однажды не сработает, когда тебе покажется, что можно действовать безнаказанно, ты и загремишь… На этом все гремят. Не только прирожденные преступники, а вообще эгоисты.
