Козырь
Река

Полная версия

Глава 1

На написание этой повести меня сподвигли бесконечные уговоры Никиты Григорьевича Лосева, который утверждал, что только я смогу подробно и ясно изложить ход тех странных событий. К тому же мой психиатр не имел ничего против, считая, что описание событий годовалой давности пойдет мне лишь на пользу.

Мы сами выдумываем себе монстров, – как жаль, что эту истину я поняла, когда прошла курс лечения транквилизаторами и когда правдивость моего мировосприятия была обреченно нарушена. И теперь я хочу, чтобы прочтя эти скромные записки, вы не повторяли моих ошибок. Пусть эта история послужит вам горьким опытом, который, слава Богу, не случился с вами, но плодами которого вы можете пользоваться. В этом ведь и заключается цель литературы как культурного феномена: дать индивидууму опыт, чтобы он мог жить в полной яркости красок, в немыслимой гамме чувств, в счастливом прозрении, – и для меня лично очень тепло и радостно осознавать, что я могу подарить вам этот опыт.

Имена героев я, конечно же, изменю, ведь не каждый хочет стать персонажем странных записок.

Итак, приступим.

То лето, как и все каникулы, я проводила в деревне у бабушки. Мне исполнилось тогда лет двенадцать – чудесная и сложная пора! Я была скромной девушкой, умной и, как я только теперь понимаю, очень большой чудачкой. Творческая натура уже тогда давала о себе знать, мысли мои генерировались в странной и причудливой форме. А тут еще лето, природа и простор. Кто сможет устоять от захватывающих приключений, когда пылкое сердце так полно необычайными стремлениями, когда ты считаешь себя человеком могущественным, но… молодым.

Эта деревня была в точности такой же, как и все глухие деревни. Уклад жизни в ней напоминал прочно построенный дом: надежный, неподвижный для перемен, но щемяще родной. Каждый день был наполнен ни с чем не сравнимым духом русскости, который невозможно понять, но можно лишь дышать им; и все в пору моего детства казалось каким-то простым и безотказным. Теперь, когда компьютеризация, коммуникация и капитализация протянули свои щупальца к невинной душе моей деревни, она развалилась.

Дом моей бабки Таси стоял почти на краю деревни. Он был старым, серым, но для меня тогда это не имело никакого значения. Все вокруг было полно жизнью, естественной и жадной: возле скрипучей калитки качал ветками куст золотого шара, по просторной ограде бегали куры, а в сарайке хрюкали два грязных свинуха, истолокшие землю в чадящую жижу и то и дело высовывающие свои мокрые пятачки сквозь жерди забора.

За домом был небольшой садок, засаженный рябиной, черемухой, смородиной и раскидистыми ранетками. Яблочки поспевали к концу лета, они были круглыми, желтыми, сочными, кое-где продырявленными червем, но все равно очень вкусными. А какое было удовольствие – сидеть в кустах смородины, срывать рубиновые, словно светящиеся изнутри кисло-сладкие ягодки, и отправлять их горстями в рот, ощущая, как красная кислота обволакивает язык!

За садом расстилался большой деревенский огород с картошкой, кукурузой и подсолнухами, последние махали мне своими желтыми шляпками и манили посмотреть – поспели ли семечки. Бабка страшно ругалась за такие похождения, она была уверена, что частое заглядывание в ароматное блюдце подсолнуха, приманивает ворон, ибо они все видят.

Если идти по картофельному огороду тропинкой вдоль забора, через который свешиваются разлапистые листья лопуха, а потом перемахнуть через замшелые жерди в конце огорода и обязательно страшно ожалиться дурной крапивой, то можно попасть на небольшую речку, заросшую ивняком. Вода в ней мутная, пахнет тиной соседнего пруда, берега заросли осокой и молодыми ивочками, лютиками и крапивой, дно скользкое и грязное. Но можно завязать юбку на бедрах, сползти с глины в прохладную воду и по колено брести вниз по течению, входя под нависшие ветки ив, как в волшебный темный чертог, под которым стреляют стрекозы, бегают по воде жуки-водомерки, да шныряют мальки. Далеко не пройдешь – забоишься, да и бабка наказывает не уходить от дома одной. Но можно выбраться на противоположный берег, пробежать по колкой осоке и сесть под столетней ветлой, такой толстой, что ствол ее не могут обхватить даже двое, трое человек. Ее тонкие серые листики надежно скроют тебя от палящего солнца в жаркий июльский полдень.

А дальше за ветлами – холмы. Они высокие, – пологие и крутые, заросшие донником, мать-и-мачехой, лютиками, клубникой и неизвестной пахучей травой, а еще полынь-духом. С этих холмов хорошо сбегать вниз, представляя себя свободной и красивой лошадью, мчащейся в галопе. Мир подпрыгивает, сердца не чувствуешь от остроты ощущений, только слышишь позади топот собственных ног, хочешь остановиться, а не можешь, и в изнеможении падаешь в траву.

Утром рано идешь в огород и рвешь траву свиньям, полешь грядки, пока не наступила жара, а когда наступит она – расстилаешь коврик под рябиной и ложишься с книжкой в тень, или рисуешь в альбоме странные картины, всплывающие в памяти, как утопленники, и оттого пугающие, и вот уже ночью невозможно спать от накатывающих чувств.

Вечером можно собрать в садке ягоду и, залив молоком, есть ее и глядеть в окно, как пастух гонит по улице коров, как они останавливаются у нашего забора, тянут свои мокрые морды и обкусывают бабкины цветы. Можно поиграть с соседской девчонкой в бадминтон или сходить в баню, а потом в темноте сидеть на крылечке с горячехонькой кружкой, в которой плавают листья смородины, малины, земляники, и смотреть, как мотыльки кружатся вокруг лампочки и освещенного куста алтея…

Я проснулась в пять утра и посмотрела в маленькое окошко, где вставало солнце и пели петухи. Я сильно удивилась: ну, надо же, обычно просыпаюсь не раньше девяти, а тут соскочила ни свет ни заря. Бабка еще спала на своей койке возле телевизора, поэтому я тихонько встала и выбралась из дома в одной длинной белой ночной рубашке с кружевами.

Старая дверь скрипнула и меня обволок и уволок прохладный, почти студеный воздух утра. Плотный молочный туман висел над рекой и мне захотелось к нему.

Босая, я ступила на холодную мокрую землю и, приподняв край рубашки, отправилась в свое утреннее путешествие. Трава была холодной, влажной от падающего тумана; пели петухи, задевая какую-то дрожащую струнку души и вселяя радость от собственного легкодушия, погнавшего меня на раннюю прогулку.

Я пересекла мокрый огород и оказалась перед забором, – единственным препятствием, за которым ждал туман; с задетой ветки на меня плюхнулся маленький сверкающий дождь росы. Я перелезла через забор и вошла в туман. Мне казалось, что он такой плотный – можно потрогать, узнать руками его форму и мягкость, но он изменился, едва я ступила в его пределы. Я легко увернулась от мокрой ветки крапивы, раздвинула лопухи и оказалась на истоптанном коровами пологом берегу, на котором туман укрывал осоку и лютики. Воды не было видно, но я слышала ее дыхание и видела, как колышется ее грудь под белоснежным покрывалом. Я приподняла подол рубашки и наступила на туман. Нога моя провалилась и с чавканьем вошла в илистое дно.

Я побрела по колено в воде, распугивая туман своим неосторожным вторжением, река плескалась и звала. Я подпрыгнула – и ноги мои еще глубже засосала речная тина.

Я удовлетворенно оглянулась, подбрела к ржавой железной бочке, торчавшей из воды и села на нее верхом.

Река была отдельным от всего мира царством. В ее мутной душе зрели процессы, и именно процессы всегда не давали мне покоя. Вода не считала меня врагом, она позволяла играть с собой, пускать в ее течение обрывки коры и ветки, ловить ее обитателей, вода никогда не гневалась, не разливалась, топя берега, она была ленивой и спокойной. Неведомое стремление принуждало воду течь, давало ей силу, вода находилась в бесконечном движении, она была духом жизни, ее сочностью и полнотой.

Я глянула на холмы: их туманные очертания бороздили горизонт. Деревья не шевелились, и словно дремали; в лощинах и ярах, пролегавших между холмами, устраивал себе берлогу туман, который нещадно гнали солнечные лучи. В этих лощинах прочикивались грибы, и мне захотелось супа, чая или молока, но двинуться с бочки – значило разрушить волшебный мир моего воображения, спугнуть саму Реку.

Ива надо мной качнула веткой, окончательно превращая Реку в речушку, и я пошла домой, придумывая по дороге очередную игру: несколько путешественников разбивают на берегу шалаши из ивовых веток. Это была забавная идея, и я решила претворить ее в жизнь со своими братьями, которых ждала именно в тот день.

Бабка уже проснулась, она в летней кухне раскочегаривала печку, собираясь варить поросятам, которые недовольно визжали, отпихивая друг друга, и грызли жерди.

– Чой-то ты сегодня раненько? – прошамкала она, отрывая берестинку.

– Да, петухи разбудили. Бабуль, а можно я подожгу?

Я чиркнула спичкой, подожгла берестинку, и сквозь старые дрова, бывшие когда-то забором, засочился ароматный дымок, потом взыграло пламя и начало лизать обреченные поленья.

Бабка поставила на печку чугунки с картошкой и закрыла их крышками.

– Баба, а сегодня дядя Сережа приедет? Привезет Ромку?

– Не знаю, обещался. Да хоть бы приехал, проведал, а то давненько не был.

Я обожала своего кузена, ну и его младшего брата Женю, тоже моего кузена, естественно. С Ромкой мы были одного возраста, и с пеленок играли вместе. Все игры велись по моим правилам, потому что именно я их выдумывала, и что это были за игры! Моя детская фантазия не знала предела!

Женя был младше на три года, но никогда не отставал и повсюду таскался с нами, обижался и жаловался родителям, если мы не принимали его в игру. А мы не принимали, потому что он был мал, все портил и мешался под ногами. Это вызывало его рев и строгие наущения родителей, в конце концов нам приходилось смиряться и брать его с собой.

Лето мы обычно проводили по-отдельности: я у бабушки Таси, они у бабушки Маши, но иногда дядя Сережа привозил пацанов, и тогда было весело. Мы играли во все, что могли, и были очень счастливы до того самого лета.

Мы с бабкой позавтракали, и я вышла на старое, но замечательное крылечко. На его широких перилах можно было сидеть и смотреть на дорогу, лес и соседние дома, одновременно поглядывая на копошащихся в пыли цыплят, чтобы они не вылезли сквозь щели забора на дорогу. Время от времени мой взгляд отрывался от их веселой возни и приковывался к серой ленте дороги, сбегающей с холма: там должна была появиться желтая машина, везущая моих братьев.