Кова Крэйсид
Гнездо страха
– Нет уж, ко врачу я точно не пойду – ответил я и был вынужден объяснить, почему. На следующее утро после этого объяснения я попал в надзорку. Короткая беседа в присутствии обоих врачей (Андрея и Юлии) и вот я, уже облаченный во все белое, обнаруживаюсь в тесной пятиместной надзорке с еще двумя шизиками. Слава, увидавший меня на новом месте, стал клясться и божиться, что он в этом не виноват.
– Скорей всего, кто-то нагрел уши и настучал – сказал он.
То есть – подслушал и пожаловался. Я ему поверил, но все же давать шанс развиться дружеским отношениям, идущим вразрез сформировавшемуся вкусу и принципам общения – глупо и наивно, а результат не приносит ничего, кроме предопределенного предчувствием подозрения разочарования и убеждения в силу привычек опыта и интуиции прекратить общение. Надеюсь, та роль, которую Слава сыграл в моем попадании в надзорку, будет его первой и последней, повлиявшей на мою судьбу. "Иначе Фродо просто не донесет кольцо до Ородруина"-думал я уже позже, после какого-то укола. Сознание прояснилось, внешние раздражители перестали беспокоить и я почувствовал доселе незнакомое мне умиротворение . Но, поднявшись в тихий час на прогулку (надзорку выгуливают отдельно), я ознакомился с побочными эффектами лекарства – вялостью, сонливостью и тяжестью в ногах.
В таком "полуовощном" состоянии я пробыл неделю и в итоге оклемался, но нахождение в надзорке, где только и делаешь, что лежишь, не стало для меня менее скучным. Неожиданно для себя я, словно ребенок, увидевший новую игрушку, стал радоваться каждый раз, когда накрывали на стол. Каждую ложку каши, кусок хлеба или глоток компота я смаковал, словно пищу из дорогого ресторана, не говоря уже о русском борще, жарком, или какао, которые подавались раз в неделю – казалось ничего вкуснее я вообще не пробовал. Всякий раз, когда я выходил в туалет, на душе становилось спокойнее, кто-то обязательно что-то расскажет, подбодрит, или угостит конфетой, а прогулка – так вообще превратилась в праздник. Особенно, когда солнечно и безветренно, белое одеяло, покрывающее все вокруг, словно говорит: "Так сейчас везде" и каждый, отражающийся от застывшего снега, лучик, согревает напоминанием о том, что скоро все равно все растает и вскоре я вернусь домой.
Но все, чему я теперь радовался, только усиливало скуку в надзорке и к окончанию второй недели пребывания в "белой" палате я решил заговорить со своим новым соседом. Сначала Дрион – так звали паренька ближневосточной внешности – отвечал уклончиво и неохотно, но случайно в мою голову пришел вопрос, на который он решился дать развернутый ответ:
– А ты веришь в чудеса? – спросил я.
– Да, я верю во все, что мне говорит голос.
– И что он говорит?
– Если речь зашла о чудесах, то все, что он говорит – чудесно.
"Да уж, странный парень" – подумал я
– Ну, например?
– Однажды он сказал, что придет день и проснется Бернаддета для того, чтобы исполнить самое заветное желание каждого, кто будет присутствовать при этом событии – Дрион помолчал – но я вряд ли доживу до этого дня, а вот ты – можешь. Это произойдет восемнадцатого февраля две тысячи пятьдесят восьмого года. И это будет последним чудом на земле. Я бы хотел, чтоб кто-нибудь попросил за меня. Мое заветное желание – чтобы боги перестали враждовать.
– А почему ты уверен, что умрешь раньше? – слова про вражду я проигнорировал, меньше всего мне сейчас хотелось разговаривать на эту тему.
– Он мне сказал – произнес Дрион и повернул голову в мою сторону. Я обратил внимание на радужную оболочку его глаз и впервые обнаружил свое внешнее сходство с другим человеком – она была такой же расцветки как у меня. Казалось, передо мной сидит немножко другой я, и что я не один такой на Земле. Ведь я тоже знал, когда я умру.
"To spend in pain twenty years on the earth" гласила одна из строчек пророческого стиха, увиденного мной в клубе …
"Интересно, сколько еще людей считаются больными потому, что верят в то, во что не верит большинство, или потому, что большинство ни во что не верит? И неужели вера, как таковая, бесполезна или, может, даже вредна? Но если так, то чем бы получается стало человечество если б мнение большинства было бы мнением меньшинства? Психосоциумом, как в песне slipknot'а? Стало бы это означать, что его мнение вредно? Только не для него самого. А значит и вера таких (больных) людей как я совершенно безвредна. Ведь даже в газетах пишут, что если взять статистику, то психически больные, в основном, попадают в больницы, выкидывая безобидные шутки из-за того, что их вовремя недопоняли.
Между тем, отсутствие паранойи не говорит о том, что за тобой никто не следит, так почему бы всем не признать, что хотя бы чуть-чуть, но верят. Верят в невероятное, в потустороннее, в неправдоподобное. Так на всякий случай. "
Думал я далее, не получив вразумительного ответа от Дриона.
Вечером перед отбоем я прочитал молитву:
Господи, наверное, я был эгоистом, думая, что девушка-ангел создана, чтобы быть вместе со мной одним. Я не взял в расчет, что она, наверное, охраняет и других людей. Пожалуйста, прости и, если можешь, продли мою жизнь.
Вот так ко мне вернулась мечта встретиться с ангелом, но теперь я мечтал отчаянно, не всерьез .
На следующий день, двадцать первого декабря две тысячи двенадцатого года, должен был настать всеми ожидаемый, как бы это парадоксально не звучало, конец света. Но, конечно, ничего катастрофически нового с миром не произошло. Во всяких газетах и журналах, которые «беспалевно», то есть «незаметно» подбрасывал Илья, стали писать всякий бред, вроде "Апокалипсис произошел в наших умах, мы перешли грань и вступили в новую, темную эру " или " Был найден еще один, более точный календарь, майя рассчитанной еще на семьсот лет " и, возможно, это кого-то это и занимало, но не меня. Единственное, что меня действительно волновало – сбудется ли предсказание, которое я когда-то увидел на зеркале, а все остальные мысли превратились для меня в пустое сжигание времени, как и все, чем бы я теперь ни занимался.
Раз в неделю я обращался к Богу с просьбой оставить мне жизнь и не успокоился, пока мне не исполнился двадцать один год. То есть, на протяжении года и девяти месяцев.
По истечению этого срока я, к счастью, все еще был жив, но, к сожалению, все еще оставался в больнице. Время прошло быстро и однообразно, но все же нельзя сказать, что ничего особенного не произошло.
В начале января, спустя неделю после того, как меня выпустили из надзорки в отделении появился Володя Косенко. Он не был в больнице новеньким. Незадолго до моего прибытия он ударил врача по лицу и его отправили за это в "двенашку". Пройдя интенсивное лечение, он вернулся, и неожиданно для всех выйдя во двор во время прогулки был встречен радостными возгласами и крепкими рукопожатиями. Его посадили за один стол со мной и во время обеда он, спросив мое имя, поинтересовался "буду ли я свой рассольник", увидев, что я брезгливо отодвинул его в сторону, принявшись сразу за второе. На вид ему было лет двадцать пять, не меньше. Высокий, среднего телосложения, с мелкими шрамами на лице и одним большим – на левой кисти, он сидел в пол-оборота немного ссутулившись – его ноги не помещались под столом. Но, судя по всему, ему было не привыкать к трудностям, представившись в ответ, он взял суп, который, мне казалось, было невозможно есть и стал расспрашивать меня о том, что изменилось в отделении за время его отсутствия.
Я предоставил ему целый список:
1. Создали режим курения и сигареты теперь выдавались поштучно;
2. Запретили носить собственные футболки;
3. Запретили физические упражнения;
4.Запретили шарфы;
5. Создали весовые ограничения на передачки, получаемые во время свиданий;
6. Запретили майонез, горчицу, кетчуп, соусы и прочие добавки к пище;
7. Запретили тетради, скрепленные пружинами;
8. Запретили носить часы;
9. Запретили хранить что-либо из твердых металлов, например, тюбики;
10. Запретили заказывать кока-колу
О том, что были запрещены флеш плееры и что все эти запреты были делом рук новой заведующей ему было уже известно, только это похоже не произвело на него впечатления. Все, что он сказал: "Ясненько". "Наверное за последние десять месяцев в его жизни произошли изменения посерьезнее этих "– подумал я, и подытожил: "мир катится ко всем чертям, если человеку наплевать даже на такие условия жизни".
– Знаешь, каждый сходит с ума по-своему – оживился вдруг Вова, начав потрясывать в воздухе ложкой – кто-то бьет стекла, кто-то пьет шампунь, был тут один – даже кассету для бритвы проглотил, а ведь есть и те, кому зачем-то понадобилось за этим следить. Я считаю, что врачи уже давно забыли какими они хотели стать и что влияние, богатство и счастье, которых они хотели когда-то добиться, не имеет ничего общего с их нынешней жизнью.
Тут мне вспомнились слова Александра Александровича о том, что грань между сумасшедшим и нормальным человеком иллюзорна и я спросил, не его ли он ударил .
– Нет, Сан Саныч на редкость хороший врач , его не за что трогать .
– Значит, того, второго ?
– Кирилла Андреевича?
– Угу .
– Нет, хотя ему тоже стоило бы по морде надавать. Но давай об этом попозже, а то вон уже сигареты раздают.
Разговор продолжился после полдника на прогулке. Выяснилось, что он ударил дежурного врача, которого ему вызвали из-за плохого самочувствия. Он второй день плохо спал и стал ощущать странную боль, как он выразился -"будто что-то сжимает часть головного мозга", но дежурный не стал в этом разбираться и по-быстрому решил пристроить Вову в надзорку. Вова пристраиваться в надзорку не захотел. Врач пригрозил ему применением силы если он, то есть Вова, не пойдет в надзорку сам.
– Возможно, он и не понимал, что угрозы – это орудие тех, кто сам находится под угрозой, но в любом случае он не имел права так наплевательски отнестись к проблеме пациента – сказал он совершенно спокойно будто речь шла не о нем – К тому дню, когда мне стало плохо, срок моего пребывания в больнице подходил к трем годам, и я знал, что из-за надзорки я пролежу еще минимум год, поэтому не думай, что я сделал это из злости или несдержанности. Просто я посчитал, что четыре года заключения – это не справедливое наказание за то, что я однажды оступился. Я просто не хотел сдаваться без боя.
Мне хотелось сказать, что я тоже не даю себя в обиду, но почувствовал, что это будет звучать как-то глупо. Ведь в поступке Вовы было что-то бунтовское, антисистемное, от него исходили решимость и уверенность в себе, которыми я похвастаться не мог. Из-за этого мне стало интересно как же он оступился?
Вовина история была достаточно необычной. Родился и вырос он в Москве, которую с удовольствием бы променял либо на Лондон, либо на Лос-Анджелес, была бы возможность… До того, как понял, что сходит с ума, он жил в одной квартире с родителями и младшим братом. Мать и отец ладили, работали впрок, обустраивали свое жилье и обожали своих детей, которых может, к счастью, а может и к сожаленью, чрезмерно опекали. Его отец считал, что ребенок для родителей сначала является учеником, затем -помощником, а после – другом семьи, и когда в возрасте четырнадцати лет Вова получил паспорт, выяснилось, что он вырос до второго уровня. Ему стали давать больше денег, перестав интересоваться целями их расхода, перестали контролировать выполнение домашних заданий, перестали названивать каждые полчаса на сотовый, в общем, дали вздохнуть немного свободнее. Но в тоже время, его стали гнать на работу, да и нравоучения никуда не делись. Теперь отец вместо того, чтобы объяснять, что такое хорошо, а что такое плохо, вышел на новый уровень воспитания: "Скажи мне, кто твои друзья и я скажу тебе, кто ты; То, что я дал тебе волю, не означает, что твоя совесть может тебе все позволить"– говорил он. Так что, когда Вовины друзья примерно того же возраста начали баловаться алкоголем и травкой, он понял, что не может отвернуться не от них ни от своих родителей. Его стали мучить противоречия, и чтобы избавиться от появившихся проблем в общении с близкими он уселся за онлайн игры. Успеваемость снизилась, интересы поменялись, работать он так и не устроился, а клубок мыслей, в котором он так боялся запутаться, все рос и рос … И, возможно, он даже не стал бы пытаться его распутать, если бы не случай.
С шестнадцати лет Вова стал играть в одну определенную игру, по его словам, самую известную и интересную в истории игровой индустрии. Развивая свои навыки в виртуальном пространстве, он, не столько становился зависимым от компьютера, сколько от общения с другими игроками, как казалось, подобными ему самому, так что реальные друзья стали потихоньку отходить на задний план. На протяжении трех лет он жил словно на автомате: просыпался, играл, ел, играл, ел, играл, ел, играл, ложился спать, ну и в свободные минуты справлял нужду, а на мытье хватало сил отвлечься только раз в неделю.
В семнадцать он поступил в один институт, в восемнадцать – в другой и все время, пока в них якобы учился, он, заверял своих родителей и школьных друзей, которые иногда приходили его навестить, в том, что с ним все в порядке. В общем, вешал лапшу на уши и кормил обещаниями, пока не познакомился в игре с одной девушкой. В течении лета две тысячи восьмого года, когда ему почти исполнилось двадцать, он ежедневно выделял время для новой подруги на всевозможную помощь и общение. И вот, в конце августа, виртуальная подруга, собиравшаяся вернуться к учебе, предложила познакомиться в настоящей жизни. Для Вовы это было как удар молота по голове, ведь он уже и помнить забыл, что такое настоящая жизнь. Он посмотрел фотки, которые она выложила в сети, и на свое отражение в зеркале … Сразу стало понятно: такой дохлый истрепанный игроман явно не пара такой красотке, сколько бы добра он не сделал для нее онлайн. Из-за самолюбия, которое сколько б мало его не было, всегда перекрывает отвращение к себе, веры в лучшее будущее и с помощью недюжинной силы воли Вова решил перевернуть свою жизнь. Его план был прост на словах, однако, оказался трудным в исполнении. Оставив друзей, как виртуальных так и обычных, и отпочковавшись от родителей, которым несмотря на то, что был дорог, он успел уже поднадоесть своим бездельем, Вова поспешил переехать в завещанную ему квартиру. Раньше она принадлежала старикам, в частности, его деду, поэтому и мебель была в ней устаревшей, не такой, какая приходилась ему по вкусу. Она создавала какой-то дискомфорт, напоминавший ему о стариках и потенциальной старости. И, хотя с материальной поддержкой по-прежнему заботливых родителей можно было спокойно себе существовать, он, несмотря на характерную ему самодостаточность, предъявлял себе совсем не скромные запросы. Вове хотелось почувствовать прежний вкус простой жизни, и теперь, как он считал, для счастья ему нужны машина, дача, евроремонт, красивая любящая жена и пара здоровых отпрысков, в которых он сможет реализовать свой собственный потенциал. И, конечно же, для всего этого Вове были необходимы деньги. Тех, что он стал зарабатывать, устроившись продавцом в обувном магазине и тех, что он получал от родителей, хватало впритык на еду, жилищно-коммунальные платежи, оплату городского транспорта и учебу, которую он возобновил, поступив в очередной институт. Поэтому уже через месяц его начал сводить с ума внутренний конфликт между его потребностями и возможностями. Свобода, которую он получил, раньше представлялась ему совсем не такой – зависящей от терпения и толщины кошелька. Он хотел получить все, что нужно и как можно скорее. В итоге жадность сыграла с ним злую шутку. Сперва он начал подворовывать в мелких магазинчиках, а затем взял большой кредит в банке, который собирался возвращать путем подлой аферы. Он задумал заселять жильцов во вторую комнату и не впускать их на следующий день после оплаты. Несколько раз все прошло гладко, ведь он уговаривал съемщиков оформлять договор на словах. Но в итоге у него начало рвать крышу из-за большой суммы денег на руках, и он начал мечтать о собственном бизнесе, не зная с чего начать. В итоге, сумасшествие началось с того, как он пришел к мысли: стоит ему что-то представить – и это случиться. Необязательно с ним, не обязательно в ближайшем будущем, но обязательно так, что он об этом узнает. Его воображение стало переигрывать окружавшую его реальность. Убежденный, что познал одно из величайших таинств бытия, он начал постоянно думать о красивой жизни: о дорогих машинах, о собственной яхте, большом особняке, путешествиях по миру на личном самолете… и в скором времени он потерял работу, перестал посещать лекции, оставшись мечтать в одиночестве, забытый друзьями и отвергнувший помощь родителей.
Под конец осени все того же две тысячи восьмого года, стены одиночества стали давить на него, но сам Вова не понимал, что с ним что-то не так. Испугавшись злых духов, которые якобы начали слетаться к Вове в квартиру, чтобы сбить его с намеченного пути, он внезапно покинул свои апартаменты и пустился гулять по городу. В течении недели он бродил по неизвестным дворам и паркам, улицам и набережным, мостам и площадям, отсыпаясь где попало. По сути, он ходил куда глаза глядят, но ему чудилось, что им кто-то управляет. Некто не видимый, некто, имеющий власть над людским родом, некто, создавший его.
Вова почувствовал себя вымышленным персонажем невероятно правдоподобного симулятора жизни, в который играли более совершенные существа, уставшие, как и он когда-то, от реальности. На восьмой день, вместо того чтобы слоняться по округе, Вова вернулся домой обгладывать эту тему: "Наверняка этот мир не настоящий, но как тогда попасть в реальный мир? Может, я был рожден не из чрева матери? Может, мои родители, друзья, та девушка приславшая свои фотографии, да и я сам – просто хорошая компьютерная графика? Да и хорошая ли она? Откуда мне знать?" – думал он про себя, а как стало смеркаться – отправился искать ответы на улицах Москвы. Выйдя из подъезда, он почувствовал чье-то присутствие за спиной и почему-то решил, что если идти все время вперед не оборачиваясь, то этот некто его не тронет. И так, практически не сворачивая, он к часу ночи, пришагав в какой-то темный закоулок, услышал звон разбившейся бутылки. Вова не выдержал и обернулся. От увиденного он попятился назад: на него надвигался какой-то отморозок с розочкой в руке. На кармане у Вовы было около четырех тысяч рублей и отдавать их он не собирался. Завязалась драка. Отморозок разбил остатки бутылки о левую руку Вовы и, получив серьезных люлей, остался валяться на асфальте, после чего дерущихся обнаружил человек при исполнении.
– Мог бы и убить ненароком, но, слава Богу, обошлось, когда меня проверили на вменяемость, я понял, что мент был на подстраховке у этого отморозка – заканчивал рассказ мой новый приятель, чтобы посмотреть в глаза которому мне приходилось поднимать голову – мне светило до четырех лет за средние телесные, ведь доказать самооборону в России практически невозможно и если б мать не пошла со мной в ПНД и не наговорила обо мне всякой всячины, я сейчас сидел бы в тюрьме. Что и говорить, я неплохо засрал свою жизнь, как своим бездействием так и поступками. Мораль и трагедия моей истории в том, что проблема, которую я увидел в себе из-за осознания своей ничтожности – это не война, и ее нельзя решить, бросив на это всевозможные средства. Ведь сколько бы денег и я сил я не вкладывал, чтобы скрыть свой комплекс неполноценности, я все равно не понравлюсь той девушке, таким, какой я есть. Потому, что она уже будет видеть другого человека. Я слишком сильно увлекся конструированием собственного образа, который не имел ничего общего с моей реальной личностью. Ведь я простой парень из Москвы и сам, по идее, должен быть проще. Но, знаешь, мне пол жизни говорили: "Подрастешь, будешь смотреть на вещи по-другому ", а я всегда знал, что этого не произойдет, потому что никогда не смотрел туда, куда смотрят все остальные. Я с малых лет хотел стать исключительным и независимым, но, если б я в какой-то момент не потерял себя, я так бы себя и не обрел: Теперь я пишу книгу и у меня вроде неплохо получается, а когда она будет закончена – меня вряд ли можно будет назвать простым парнем. Так что мое мировоззрение не поменялось. Поменялась только стратегия жизни. В то время как раньше я думал: "Если не сделаю ничего необычного в своей жизни, то проживу ее зазря", то теперь я говорю себе: "Главное – не одержать победу, а максимально развить мастерство". И, мне кажется, я понял, что надо и что не надо для этого делать.
Первое время после возвращения Вова пребывал под впечатлением, оставленным строгим режимом. Ему было необходимо выговориться, и я, стараясь отнестись к этому с пониманием, предоставил ему для такой возможности свои уши. Он рассказывал о том, как персонал издевается над больными, бьет, орет на них еще чаще и громче, чем в этом отделении. О том, как больных с повышенной температурой продолжают колоть и выгонять на улицу, пока состояние не станет критическим. О том, что с глупыми больными вообще не считаются. Заболит ли у них живот или появится насморк, скажут: "Ничего страшного , пройдет" и будут таковы. О том, что санитары приходят нетрезвыми на работу. О том, как некоторые становятся "обиженными", прибегая к однополым связям. О том, как приходится спать на простынях с пятнами от ссанины. О том, что в день выдают даже не двенадцать сигарет, как в этом отделении, а всего шесть. Он рассказывал о суровых условиях строгого отделения так, будто уже выписался из больницы.
– Единственный плюс – говорил Вова – в двенашке не приходится выслушивать нытье старух с их устаревшими понятиями о порядке и справедливости. Всего вот этого абсурда, вроде: "Им сколько не говори, они все равно не понимают" или "Мы столько жизней спасли, а они, неблагодарные, так к нам относятся" – процитировал Вова гнусавым голосом – там нет. Там, если кто кого не слушает, в лучшем случае будет облит матом, в худшем -получит по лицу или укол галоперидола кубов эдак восемь. Вообще, здесь отношения с персоналом по накалу страстей можно сравнить с бразильским телесериалом, в то время как двенашка – скорее психологический триллер. Хотя по жанру мне больше нравятся триллеры, сниматься в нем вновь у меня нет никакого желания.
Разговоры о двенашке продолжались до февраля, а в первых числах этого же месяца меня навестила мать, которую я не видел аж с ноября. На столь долгий перерыв у нее были свои причины, но больше меня интересовало, о чем она разговаривала с Александром Александровичем и почему не рассказала мне об их диалогах сразу?
– А я ни о чем и не разговаривала с ним – сказала мама – с чего ты взял?
Уличать мать во лжи у меня не было никакого желания, ведь она всегда была так добра ко мне и, насколько я помню, никогда не действовала мне во вред, поэтому я просто сказал: "Да не, ни с чего, не бери в голову" и сменил тему. Правда вопрос все равно остался открытым, и я при первой же возможности поинтересовался у Вовы, что он думает на этот счет.
– Да не парься – ответил он – возможно, твоя мама рассказала что-то такое, в чем стесняется признаться и соврала.
– Как же не париться , если это может повлиять на отношение врачей ко мне, а, значит и на выписку. Вон твоя мать что-то про тебя рассказала и этого было достаточно, чтобы тебя положили в психушку. А что моя мать может обо мне рассказать, я даже боюсь подумать.
–А тебе есть, что скрывать?
Я задумался.
– Послушай – сбил он меня с мысли – главное, чтоб твоя мать, она ведь у тебя опекун?
– Да она.
– Главное, чтоб она была согласна следить за тобой на воле, а остальное – не важно. Ведь выписка зависит не столько от врачей, сколько от удачи. Я лично был свидетелем того, как мужика с двойным убийством выпустили через три с половиной года, один педофил тут с шестью эпизодами за четыре ушел, а ведь бывает и за голимый косяк с травкой шесть лет держат, так что делай выводы – Вова почесал пальцем правую бровь, немного помолчав – Да, попасть сюда легко, а вот выйти – сложно. К слову я заметил, что парадные врата в больницу узкие – легковушка еле втиснется, а служебные – широченные, можно стометровку успеть пробежать, пока они закрываются. Мне, кстати, не раз приходила мысль смыться таким образом, только ведь поймают, отправят на спец интенсив, а потом заколют еще сильнее, чем в двенашке, – остановившись под деревом после очередного прогулочного круга, мой собеседник закурил сигарету. – С того момента, как тебя признают больным, врачей уже не интересует, чем ты руководствуешься в своих действиях, если преступаешь закон, в любом случае будут лечить. А ведь для многих лечение превращается в мучение, конечно, не без участия врачей, но все же стоит боятся скорее себя и своей болезни, чем их или собственных родителей – Вова сделал паузу на две затяжки и продолжил – В целом , по слухам , в этой и подобных больницах все становится только хуже и хуже. Выписывают реже, режим становится строже, все больше экономят на нашей кормежке, на препаратах, на ремонте, а ведь этой психушке уже более ста лет, не будет же она стоять вечно…Что ты на этот счет думаешь, а, Джон?
– Я где-то читал, что чем больше ресурсов система контролирует, тем сильнее она нуждается в ужесточении внутренней структуры – это необходимо, чтобы минимизировать потери и повысить надежность управления.
– И ты в это веришь?
– Ну, вроде, да.
– Да брось, какая там надежность управления ?! Тут людей кладут в надзорку за всякую ерунду, за чай, за спрятанную сигарету, за оставленную на вечер еду, за неосторожное слово. Тут считают нормальным жиреть от капусты, которую подают каждый день, а физические упражнения запрещают. В девяностых и начале двухтысячных выписывали в среднем за год – два, а теперь за три минимум, неужто это все ради надежности управления? Или, может, люди стали более ненормальными? Какой в этом во всем смысл? Не знаешь? А я тебе скажу: людям просто потихоньку перекрывают кислород. Вот и все.
– Ну не знаю… меня лично все эти новые изменения не коснулись.
– Это потому, что ты не прошел через то, через что прошло здесь большинство. А большинство здесь – сироты, беспризорники, бомжи или просто выходцы из неблагополучных семей. Ну не могут они иной раз без косяка, бутылки или того, чтобы обуть лоха на деньги. Ну не могут они нормально учится, как остальные. Для большинства из них не то что школу или институт, ПТУ закончить – и то достижение. И в то же время все они творчески развиты. Видишь, каков подвох. Они живут в таких условиях что только нас самих, то есть благоустроившихся людей, можно винить в их преступлениях. А мы что же, чуть что – сажаем за решетку или кладем на вязки. Все человечество во что-то верит, в Бога, в судьбу, в перерождение, но не способно протянуть руку помощи, а если и случаются исключения, то поняв, что такой груз ответственности ему не потянуть, "добродетель" – Вова пальцами изобразил кавычки – просто отдергивает эту самую руку. Так на хрена все это нужно? Эти люди с детства знают, что ни Бога, ни прочей сверхъестественной ерунды в их жизни нет, поэтому они ищут свои способы взять от жизни как можно больше. И попробуй доказать какому-нибудь голодающему бомжу или, например, подростку, родителей которого убили за долги, что испытания в его жизни посланы с небес … А ты говоришь: для надёжности управления. Все люди животные, а здесь – и вовсе звери.
Я не мог согласиться с Вовой, но и противопоставить его логике мне было нечего, поэтому, воспользовавшись короткой паузой, я поспешил сменить тему на одну из тех, к которой здесь часто прибегают от скуки.
– Что ты думаешь на счет религии?
– Я не верю в Бога. Для меня Бог – это способ утешения добрых, молодых духом людей, ожидающих награды за испытания, пройденные в жизни. А появление жизни на Земле – неизбежное множество последовательных случайностей. Все просто.
– То есть смысла жизни, по-твоему, нет?
– Смысла, как такового, я считаю, нет. Однако, всегда есть цели. Сейчас, например, я стремлюсь вернуться домой, чтобы навсегда забыть об этом кошмаре. Мне нужна девушка и такая, которой я смогу сказать "забудь" на любой вопрос о больнице, а не такая, которая будет меня жалеть. Мне не нужно прощение. Да и спасение мне тоже не нужно, я для себя понял, что рай существует внутри каждого из нас, а не где-то там в облаках. И, в зависимости от того, сколько в нем темноты и света, формируется личная реальность каждого. Я, как и все, хочу посадить дерево, построить дом, вырастить ребенка. Но главным испытанием, которое послал мне отнюдь не господь, а собственный разум, остается искушение изменится – подстроится под этот изменчивый мир, когда мое мировоззрение уже сформировалось. Тут мне недавно сказал отец, что мной заинтересовалась какая-то девчонка, точнее, ее заинтересовало мое творчество, вот, может, и построю свою жизнь с ней..
–Да это ж судьба! – сказал я и мы засмеялись.
– Да, да, точно. А у тебя девушка есть ?
– В перспективе – да ! – сострил я улыбнувшись – но я не строю никаких планов на будущее.
Произнося эти слова, я почувствовал некое возбуждение. Почему-то только сейчас мне захотелось сравнить силу своей любви с чужой. Прошло уже много времени с тех пор, как я решил забыть о своих чувствах к девушке-ангелу, но стоило мне ковырнуть эту болячку и воспоминания о том, как я ее получил, хлынули рекой .
Я попросил Вову рассказать о своей девушке и, услышав самую обычную, ни в чем не привлекательную историю отношений, втайне про себя возрадовался и возгордился. Хотя стоило ли? Ведь сам то я решился только на то, чтобы в двух словах рассказать про Кэтрас и соврать, что лишился девственности с ней в четырнадцать лет. Врать мне было не свойственно и было немного стыдно. Ведь меньше всего мне хотелось выглядеть в чужих глазах сосунком, у которого, как здесь говорят "молоко еще на губах не обсохло". Поэтому, замяв эту тему, я решил к ней больше не возвращаться.
Как и Вова, который больше не хотел возвращаться к разговорам о двенашке. К наступлению весны он успокоился, пришел в себя и полностью освоился. Ему ослабили лечение, и он принялся продолжать писать свою книгу.
Оказалось, что до вынужденного перерыва, до того, как он попал на интенсивный режим, где ни тетради, ни ручки хранить нельзя, Вова за советом всегда обращался к тому же Илье. Так что у нас сформировалась маленькая компания и мы втроем стали держаться вместе. Временами Вова просил помочь ему грамотно сформулировать какие-то мысли в определенном контексте, но никогда не объяснял суть предложения или ситуации, в которой он хотел эту мысль употребить. Оправдывал же он свое упрямство тем, что ему, дескать, не хочется спугнуть застенчивую музу. Эта неизвестность постепенно надоедала, но Вова для большего стимула пообещал, что мы с Ильей будем первыми, кому он даст прочесть законченную версию. Так что, мы помогали чем могли, хотя в половине случаев ему просто было необходимо порассуждать вслух, чтобы принять правильное решение.
