Кортни Дж. Салливан
Друзья и незнакомцы
Лео и Стелле
2014–2015
1
Элизабет
Она проснулась в тишине. В этот час не спят только матери и страдающие от бессонницы. Ей не обязательно было смотреть на часы, чтобы знать – через несколько секунд ребенок заплачет; и она возьмет его из кроватки, еще не вполне открыв глаза спросонья; и изнеможение уступит место смирению, преданности, стоит ей только почувствовать теплую тяжесть его тельца.
При виде спящего мужа ее внезапно обожгла вспышка ярости, но она быстро угасла, и Элизабет, на ходу снимая с малыша подгузник, спускалась по лестнице, спрашивая себя: что произойдет, если она уронит ребенка, если он умрет? Ответ был таким же привычным, как и вопрос: она просто выйдет в окно. На том и порешив, Элизабет поцеловала младенца в макушку.
Видеоаффирмация, которую она нашла в Интернете, затянула успокаивающим тоном: «Каждый раз, когда я кормлю ребенка, я выпиваю стакан воды. Так я напоминаю себе, что тоже заслуживаю заботу». Хотя чтобы налить в стакан воды, требовалось больше сил, чем у нее сейчас было, но, подумала она, достаточно знать, что она должна это сделать.
В гостиной глаза уже свыклись с темнотой. Она разглядела черные и сизые тени от стеклянной посуды и золотой кофейный столик, с которым вскоре предстояло расстаться, пару кресел, горшок с фиговым деревом под два метра высотой, чьи листья напоминали скрипку. Она расставила все предметы так же, как они стояли в их бруклинской квартире, но здесь все выглядело как-то иначе.
Элизабет нагнулась и достала из-под дивана уродливую подушку с дурацким названием. Мой сисечный друг. Кто-то, она уже не помнила кто, вручил ей подушку перед рождением ребенка, заверив, что это подарок богов. Это оказалось правдой, хотя она и чувствовала себя так, будто напялила спасательный жилет, всякий раз застегивая ее на талии.
Она села, уложив ребенка на колени. Задрала футболку, расстегнула лифчик. Малыш вцепился в нее и начал ритмично сосать, еще четыре месяца назад это невозможно было себе представить. Чтобы выписаться из больницы после родов, она обязана была посетить часовой семинар по грудному вскармливанию. Весь тот час Элизабет проваливалась в сон, открывая глаза всякий раз, когда билась головой об стену.
Одной рукой она держала телефон над головой ребенка, заходя в «Фейсбук». Прямиком на страницу «Бруклинские мамочки», как обычно. Элизабет прокрутила ленту до того момента, где остановилась перед тем, как легла спать. Оповещения об обновлениях на странице приходили ежеминутно. Здесь женщины составляли друг другу компанию. Она представила ряд темно-коричневых домов в старом районе, погруженных во тьму – за исключением светящихся экранов телефонов, связывающих их всех.
Был пост от женщины, просящей советов по поводу региональных полетов с тоддлером. Элизабет прочла все тринадцать комментариев с интересом несмотря на то, что у нее не было ни тоддлера, ни планов лететь куда-нибудь в обозримом будущем. Кто-то спрашивал о вакцине против гриппа. Кому-то срочно нужен был торт на день рождения в форме единорога. Мими Винчестер, недавно купившая таунхаус за три миллиона, продавала ношеную мальчиковую курточку, размер 2Т, за девять долларов.
Раньше Элизабет высмеивала таких женщин – женщин, окончивших престижные университеты и преуспевших на избранном поприще, но приходящих в ужас от мысли о стрижке ногтей новорожденному. Теперь же они стали ее спасением – единственными живыми людьми, которых заботили все те же вопросы, что и ее; людьми, у которых на все были ответы. Они изучали быстро развивающийся язык, на котором говорили с неделю или две, прежде чем он менялся снова. Что еще делать с этим новоприобретенным знанием, как не делиться им. Женщина, чей ребенок был старше ее малыша на шесть недель, становилась пророком.
Через десять минут Элизабет поменяла стороны.
Появился новый пост.
Немного не в тему, но… в прошлом месяце мой муж, как обычно, не поехал со мной в гости к моим родителям в Миннеаполис. Там я случайно встретила своего бывшего со времен колледжа, он недавно развелся. Теперь мы переписываемся в любой час дня и ночи. Является ли это эмоциональной изменой? Должна ли я прекратить это общение? Потому что, блин, это ВЕСЕЛО, и я думаю, что заслужила немного поразвлечься.
На ее аватарке улыбающуюся загорелую блондинку обнимал высокий парень. Они стояли на белоснежном песчаном пляже, вдалеке виднелись пальмы. Возможно, их медовый месяц. Половина женщин в соцсетях по-прежнему использовала свадебные фотографии, включая, заметила Элизабет, и тех, кто больше других жаловался на своих бесполезных мужей.
Секреты, которые они поверяли друг другу, обескураживали. Группа была помечена как закрытая, но это всего лишь значило, что нужно отправить запрос на вступление. В группе состояло 4237 участников и, по крайней мере теоретически, большинство из них жили в пределах двадцати кварталов друг от друга. И все-таки это казалось безопасным местом. Вызывающим доверие и гарантирующим анонимность.
Одни и те же пятнадцать женщин комментировали каждый пост, каждая со своим предсказуемым мнением по тому или иному вопросу.
Когда кто-то спрашивал, заводить ли третьего ребенка, уверенная в своей правоте эко-активистка говорила, что она вот не завела, беспокоясь о глобальном потеплении и углеродном следе своей семьи. Стоило кому-то опубликовать рецепт курицы на скорую руку, и защитница природы в комментариях строчила манифест на тему того, почему растит своих детей веганами.
Мими Винчестер успела пожаловаться на свою квартиру (она бы убила за студию!), свою домработницу (она не помыла окна) и даже каким-то образом на свой дом в Хэмптоне (пробки!).
Сплетницы обожали сообщать о нянях, которые кормили ребенка вредной едой или болтали по телефону столько, что это казалось уже чересчур. Были и те, кто вставал на защиту нянь вне зависимости от их поведения.
Лучшая подруга Элизабет, Номи, говорила, что больше всего ее раздражали друзья, которые не делились своими проблемами при личном общении, зато постили их в группе бруклинских мамочек. Прошлой весной Таня, их подруга по колледжу, тоже живущая по соседству, провела целый вечер, болтая ни о чем, только чтобы два дня спустя опубликовать в группе пост о том, что она ищет адвоката по бракоразводным делам.
– Я не собираюсь говорить, что знаю об этом, пока она не скажет мне напрямую, – заявила Номи.
– Мне кажется, она считает, что ты увидишь ее пост на «Фейсбуке» и сама ее спросишь, – отозвалась Элизабет.
– Ну а я не стану.
Элизабет, как и большинство людей, оставалась молчаливым наблюдателем: редко комментировала, никогда не публиковала посты сама, несмотря на все то время, которое проводила на странице.
Не прошло и пяти минут, как двенадцать женщин посчитали, что переписка улыбающейся блондинки со своим бывшим парнем была ничем иным, как безобидным флиртом. Еще десять заявили, что ее надо немедленно прекратить.
Публикации такого рода появлялись примерно раз в месяц, выделяясь на фоне многочисленных вопросов о приучении к горшку и игровых группах. Кто-то признавался в алкоголизме мужа, неверности или навязчивом желании сбежать, и все остальные немедленно включались в обсуждение, взбудораженные причастностью к чьей-то тайне.
О таких постах Элизабет рассказывала Эндрю наутро, хотя и знала, что ему все равно. Часть удовольствия от группы заключалась в возможности обсудить ее с кем-то в реальной жизни. Она скучала по средам в Бруклине, когда Номи работала из дома и встречалась с ней, чтобы пообедать вместе в блинчиковой на Корт-стрит. И постоянно прокручивала в голове их последнюю встречу. Как они сидели и говорили, обе не желая заканчивать беседу, пока парень за прилавком не сказал, что кафе закрывается. Тогда подруги продолжили разговор на улице, в августовской липкой жаре, совсем как в тот день на парковке после выпускного в колледже.
Номи однажды поклялась, что никогда не будет жить в Бруклине. Когда она приезжала первый раз из Манхэттена на бранч, то сразу после, садясь в такси, провела рукой по лбу Элизабет, как Барбара Стрейзанд в фильме «Какими мы были», и сказала: «Прелестный райончик, Хаббел». Но это случилось за два года до того, как они с Брайаном переехали, купив четырехкомнатную квартиру с лифтом в новостройке с бассейном. Элизабет же жила только в пыльных рентовках, изъеденных плесенью, со скрипящими деревянными полами. В тех местах, о которых в объявлениях говорилось, что они обладали характером и шармом, если уж не центральным отоплением и прачечной в здании.
Долговечность их дружбы Элизабет отчасти списывала на то, что у них с Номи были противоположные вкусы на мужчин и недвижимость. Завидовать друг другу им не представлялось возможным.
– Совершаю ли я огромную ошибку? – спросила Элизабет, когда они прощались, заключив друг друга в объятия. Ее малыш спал в коляске.
– Да, – ответила Номи.
– Что-то не чувствую твоей поддержки.
– Я все еще зла на тебя из-за того, что ты уезжаешь.
– Я всегда говорила, что собираюсь.
– Но ты говорила об этом так долго, что в какой-то момент я уже перестала тебе верить.
Элизабет повезло иметь подругу, которая знала ее лучше всех и была рядом все это время.
Она предполагала, что именно по этой причине она так вцепилась в районную группу на «Фейсбуке»: это заставляло ее забыть, что теперь она живет за двести пятьдесят миль от Бруклина, в городе, где у нее нет друзей.
«Я твой друг», – говорил ей Эндрю.
Но мужья не считаются.
Он тоже не обзавелся здесь друзьями, но у него, по крайней мере, были сослуживцы и забавные истории о работе.
Чаще всего Элизабет брала Гила на прогулку после обеда и проходила мимо детской площадки, где мамы стояли кучкой, сплетничали, смеялись.
«Боже, ну ты же не новенькая в средней школе, – упрекала она себя. – Подойди и поздоровайся».
Они были взрослыми женщинами. Они должны быть милы, по крайней мере в лицо. Но подойти Элизабет так и не решилась. Ее останавливала странная помесь неловкости и усталости. И страх, что их компания все равно ей не понравится.
Несмотря на то, что она уже отговорила себя от желания познакомиться с женщинами на площадке, втайне Элизабет продолжала надеяться, что те заметят ее и помашут рукой, но они этого не сделали.
* * *
Младенец насытился и закрыл глаза, его голову тянуло вниз, как якорь на дно. Элизабет отнесла сына наверх и мягко, осторожно уложила в кроватку, как будто он был бомбой, которая грозила взорваться при неправильном обращении.
Те несколько часов, что оставались до его следующего пробуждения, она лежала в постели и не могла заснуть. Хотя понимала, что должна постараться, что новый день обещает быть суматошным. Интервью с потенциальной няней, письма, на которые нужно ответить, просто время с младенцем, которое заполнится непонятно чем. Но она все пялилась в телефон, не желая пропустить, как бруклинские мамочки разбирали эмоциональную измену блондинки.
Вайолет, ее терапевт, сказала бы, что Элизабет пытается отвлечься – от секрета, который она хранила от мужа, от проблем свекра, от отношений с собственными родителями, которые всегда были напряженными, но в последнее время стали совсем болезненными.
Элизабет обратилась к Вайолет без всякого намерения возвращаться потом неделя за неделей. Она всего лишь хотела, чтобы кто-то сказал ей, что у нее клиническая депрессия, или тревожность, или что причиной ее бегающих по кругу мыслей был дефицит белка. Ей хотелось получить четкий диагноз и простое лечение, что-то, что она могла купить в аптеке или магазине здорового питания и немедленно почувствовать себя лучше.
– Терапия так не работает, – предупредила Номи.
– Послеродовая депрессия реальна, – сказала Вайолет.
– Я знаю, что реальна, но дело не в ней, – возразила Элизабет, – я всегда была такой.
Сейчас она обратилась за помощью только из-за Гила. Почувствовала необходимость подлатать себя прежде, чем сын узнает обо всех ее поломках.
Вайолет сказала, надо помнить, мысли – это пар. И посоветовала прочесть Экхарта Толле.
Когда Элизабет гуглила информацию о Вайолет, то наткнулась на эссе, которое терапевт написала несколькими годами ранее для антологии о матерях и дочерях, так что ей было известно, что у Вайолет нет детей и ее мать умерла, а любимый старик отец страдал Альцгеймером.
Иногда на приеме, когда Элизабет жаловалась на свою семью, она спрашивала себя, не подавляет ли Вайолет желание закричать: «Моя идеальная мать мертва, мой отец не знает, кто я такая, а твои никчемные родители все живут и живут. Разве это честно?»
Вайолет много зевала, и это ранило Элизабет.
* * *
Открылись глаза. Она проснулась. Только так Элизабет могла быть уверена, что поспала. Десять минут? Час? Разобраться невозможно.
Было пять часов утра. Малыш проснется с минуты на минуту. Она подумала о том, как долго их тела еще будут синхронизироваться друг с другом так, что она всегда сможет предугадать, что ребенок будет делать.
Элизабет проверила страничку «Бруклинских мамочек», пока лежала в ожидании.
Женщина по имени Хезер написала около четырех, спрашивая, нужно ли сцедить молоко после двух бокалов вина. Ей быстро ответил целый хор «нет». Хезер всех поблагодарила и призналась, что чувствует себя виноватой. Из-за того, что не получает достаточно витаминов и что ест «Орео», когда поклялась питаться только органической едой ради здоровья ребенка.
Чувство вины сближало их всех.
«Перестань загоняться, – написала одна из женщин. – Многовариантный анализ влияния “Орео” на здоровье – это опасный путь».
Элизабет призадумалась над этой фразой, удивленная.
Заплакал ребенок. День начался.
2
Летняя жара продлилась до середины сентября, но раннее утро радовало прохладой. Холодный ветер предвещал перемену погоды.
Перед работой Эндрю они прогуливались у пруда на территории местного колледжа, примерно повторяя свой прежний распорядок. В Бруклине они каждое утро доходили с коляской до ближайшей кофейни, заглядывали в окна новых ресторанов, здоровались с соседями, выгуливающими собак. Здесь не было ни кофеен, ни ресторанов в радиусе мили. Элизабет напомнила себе, что этого она и хотела – природы, спокойствия, пения птиц.
Эндрю купил френч-пресс и теперь делал ей кофе по утрам. Когда они собирались на прогулку, он наливал напиток в термокружку.
– Где же настоящие студенты? – спросил Эндрю, когда они впервые шли по Мэйн-стрит, проходящей через главное университетское здание.
– Полагаю, вот, – она махнула рукой в сторону девушек вокруг. Те стояли группками у светофора, сидели на ступеньках кампуса, мчались на пары, сгорбившись под тяжестью рюкзаков. Ожившие фото из рекламных буклетов.
– Да быть не может, – ответил Эндрю, – они похожи на шестиклассниц.
Им навстречу бежали студентки – пара по физкультуре. Их белые ветровки хлопали на ветру, когда они пробегали мимо.
Большинство из них улыбались, глядя на спящего малыша в слинге у Элизабет. Та улыбалась в ответ, стараясь казаться веселой. Хотя на самом деле была раздражена: Эндрю, проснувшись, сообщил, что забыл ее предупредить – сегодня они ужинают у его родителей. Часы после работы оставались ее единственной возможностью побыть одной, без младенца, поболтать с мужем. Она не хотела жертвовать свободным временем ради ужина со свекрами.
Они дошли до середины пруда; к ветке дерева, склонившегося над водой, была привязана веревка. Элизабет представила пьяных студенток в обрезанных шортах, с криками катающихся на этой импровизированной тарзанке. Делающих неверный выбор, который в конечном итоге не имеет значения. У них еще все впереди.
– Эти сверчки отвратительны, – сказала она. – Это они же, сверчки? Такие здоровые. Ненавижу, когда они на меня садятся, а ты?
– На меня никто не садится, не знаю, – пожал плечами Эндрю.
– Ощущается вот так, – она ущипнула его за руку.
Он приподнял бровь.
«Отмечайте моменты, когда вы чувствуете, что обижаетесь, – говорит Вайолет. – Не придавайте им значения, просто принимайте к сведению».
Номи выразила это проще: «Ты, возможно, будешь ненавидеть Эндрю какое-то время после рождения ребенка. Он к тебе прикоснется – тебе, возможно, захочется умереть. Не переживай. Это пройдет».
Элизабет его не ненавидела. Ей повезло встретить такого доброго мужчину, как Эндрю, партнера, который ее так понимал. Но за последние месяцы столько всего изменилось. Иногда казалось, что они будто стоят по разным углам комнаты, набитой людьми, и видят друг друга, но не могут дотронуться. Она не понимала, как и когда им удастся вновь сойтись.
К тому же она кое-что от него скрывала, Вайолет называла это «токсичным».
«Отношения разрушает не то, что вы утаиваете, – сказала психотерапевт. Утаивание само по себе разрушает близость».
«Я понимаю, – ответила Элизабет. – Но думаю, это не тот случай».
Когда Эндрю ушел на работу, она решила принять душ.
На телефоне, оставленном на стуле за дверью, играли детские песенки. Малыша она устроила в переноске на полу. Гил начал плакать на середине песни «Эта земля – твоя земля». Элизабет смыла с волос кондиционер и выключила воду. Уже неделю ей не удавалось побрить ноги.
Завернувшись в полотенце, она взяла Гила на руки.
Выйдя из ванной, Элизабет взяла телефон и просияла, увидев сообщение от Номи.
«Брайан ведет себя странно. Он либо завел интрижку, либо планирует что-то на мой день рождения».
«День рождения», – написала в ответ Элизабет. Тут и думать было нечего. Брайан был способен на многое, но обманщиком он не был.
«Откуда такая уверенность?»
«Он последний человек на земле, который заведет роман на стороне».
«Но разве это всегда не тот, кого меньше всего подозреваешь?»
«Нет, тот, кого меньше всего подозреваешь, это убийца. Когда дело касается неверности, это тот, кого подозреваешь больше всего».
Они больше не разговаривали – голосом. Больше не было «привет» и «пока», только один не кончающийся диалог, который они продолжали с того места, где остановились, в течение дня. Если бы ее лучшая подруга позвонила ей по телефону, это бы означало, что кто-то умер. Или, в те времена, когда они обе жили в Бруклине, что она закрыла себя в квартире.
«Что насчет няни, есть прогресс?» – спросила Номи.
«Интервьюирую кое-кого через час».
Друзья Элизабет, живущие в городе, нанимали нянь родом с Карибов или из Тибета и платили им за то, чтобы они стали для их детей бабушками, какими не смогли стать их собственные матери. Хочется найти кого-то, кто любит твоего ребенка и поддерживает тебя, не осуждая. Кто не потягивает вино, сидя на твоем диване, пока ребенок плачет, или говорит тебе, что ты должна была прикрыть грудь в компании приятелей.
Она слышала самые разные жалобы друзей о странном поведении их родителей после появления ребенка. Элизабет бы с радостью поменялась с ними местами. Прошло уже четыре месяца, а ее родители все еще не видели Гила.
Отец, похоже, считал, что это она должна была привезти ему малыша.
– В это время года Аризона прекрасна, – говорил он. – Идеальное место для детей. Они могут бегать повсюду.
– Но мой сын не бегает, – возражала она. – Он еще даже не сидит.
Когда родился Гил, ее мать была в круизе по Рейну. Она прислала ему кружку и миску, сделанные монахинями из Бухареста, и с тех пор не предприняла ни единой попытки навестить внука.
Так много людей – даже те, кого Элизабет не знала – отпускали комментарии насчет ее матери. В Бруклине Номи зашла проведать ее со своей мамой. Та связала Гилу одеяло.
– Нет ничего лучше, чем быть бабушкой, – заметила она. – Твоя мама наверняка на седьмом небе.
Элизабет улыбнулась и кивнула, зная, что мать Номи думала о семье другого типа, такой, которая была у нее самой.
Лет с двадцати она освободилась от родительской опеки. Они не справляли вместе праздники. Элизабет никогда не приезжала в Калифорнию, чтобы их навестить. Но обзаведясь своей семьей, она стала больше задумываться о той, из которой была родом.
Она не думала, что ее заденет, когда ее сдержанная, невнимательная мать неизбежно превратится в сдержанную, невнимательную бабушку. Но все-таки иногда это ее волновало. Теперь родители казались ей фигурами более значительными, чем когда бы то ни было в ее сознательной жизни.
– Мы переезжаем потому, что я меняю сферу деятельности, но еще чтобы быть ближе к маме и папе, – все повторял и повторял Эндрю в течение нескольких недель перед отъездом, оттачивая свою версию происходящего. – Их присутствие рядом будет большой подмогой.
Элизабет поджимала губы всякий раз, когда он это говорил. Теоретически, Фэй и Джордж были в восторге от своей новой роли бабушки и дедушки. Но помощи от них не было. Случись ребенку обкакаться в присутствии ее свекрови, как Фэй отодвигала его от себя, сморщив нос, и говорила: «Кажется, кому-то пора поменять подгузник». В тот единственный раз, когда Элизабет попросила ее присмотреть за Гилом, пока бегала в магазин на десять минут, она вернулась домой и обнаружила, что они смотрят Доктора Фила. Взгляд малыша был прикован к лицам на большом телевизоре Фэй.
Фэй была учительницей начальных классов, что, как казалось Элизабет, предполагало, что она будет прекрасной бабушкой. Но похоже, что уходом за детьми свекровь уже пресытилась на работе. Она могла обожать Гила, но нести за него ответственность не собиралась.
Джордж души не чаял в малыше, но в последнее время был погружен в свои проблемы.
Насколько Элизабет могла судить, большинство детей в их новом районе ходили на полдня в садик или сидели дома с матерями.
Дебби в доме напротив была домохозяйкой, замужем за страховщиком. Другие женщины с улицы Лорел занимались чем-то, что могло подразумевать что угодно или вообще умным словом прикрывать безделье: Мэлоди работала риэлтором. Пэм преподавала йогу. Казалось, они все время сидели дома.
Элизабет предполагала, что о ней они могли сказать то же самое. Мало что было более унизительным, чем встретить на вечеринке незнакомца, спрашивающего, чем она зарабатывает на жизнь. «Я писатель», – отвечала она, и неизменно ловила на себе неловкий взгляд незнакомца. «Что-то уже опубликовали?» – неизменно следовал второй вопрос, задаваемый осторожно, и когда Элизабет говорила, что да, две книги, на лице незнакомца появлялся ужас, как будто она сейчас попытается продать ему свои книги, достав их из багажника машины.
Было попроще, когда рядом оказывался Эндрю. Он мог похвастаться ее успехами так, как никогда не выходило у нее самой. «Ее первая книга стала бестселлером», – мог бы сказать муж. Или «“Саймон и Шустер” подписали с ней контракт на три книги».
Эта третья книга, которую нужно сдать через год и к которой она еще не приступила, и стала причиной, по которой Элизабет решила нанять кого-то присматривать за Гилом. У нее еще даже не родилась идея для книги. Это было совсем на нее не похоже. Обычно, как только она сворачивала один проект, она уже мысленно погружалась в следующий и ей не терпелось начать. Она ожидала, что к этому времени уже захочет вернуться к работе. Но сейчас едва помнила о прежних амбициях.
По опыту друзей Элизабет знала, что поиск няни походил на свидания, только хуже – большинство оказывались неудачниками, с которыми с самого начала не возникало притяжения, но нужно было досидеть до конца. Иногда тебе нравился кто-то, кто предпочел тебе другого. Номи без долгих раздумий наняла женщину, которая, как оказалось, подделывала свои рекомендательные письма. Это потрясло их обеих.
Когда Элизабет рассказала своей соседке Стефани, что ищет няню, Стефани заявила, что это главное преимущество жизни в городке, где находится небольшой женский колледж.
– У меня было несколько студентов, они хорошо справились, – сказала она. – Достаточно хорошо, дом никто не спалил.
Элизабет поблагодарила ее за совет и предположила, что Стефани не любила своих детей и вполовину так же сильно, как она любила Гила.
Но в конце концов все-таки решила попробовать поискать студентку колледжа. Для начала можно нанять кого-то на три дня в неделю, понять, сработаются ли они. Если нет, то в конце семестра их пути разойдутся сами собой.
Неделю назад Элизабет толкала коляску к кампусу, сжимая в руке флаер.
– Где находится Колледж-холл? – спросила она коротко стриженную девушку.
Та взглянула на ее, вынимая наушник.
– Простите, – сказала Элизабет, – Колледж-холл?
Студентка указала на здание из красного кирпича с башенками.
Внутри было тихо и темно. Стефани сказала ей, что где-то там есть доска объявлений, где люди не из колледжа могли размещать просьбы о помощи. Но стены напротив нее оказались увешаны портретами директоров школы – двенадцать мрачных белых мужчин с разной степенью облысения и, в самом конце, триумфально улыбающаяся черная женщина. Элизабет засмотрелась на нее, пока не закричал ребенок, напоминая ей о цели их визита.
Она завернула за угол. Там, между приемной комиссией и отделом по связям с выпускниками, на стене висела большая пробковая доска с приколотыми на ней объявлениями. Одно сообщало об ужине в местной пресвитерианской церкви. В другом – искали волонтеров для приюта для животных. Большинство объявлений были от матерей, тоже ищущих нянь, хоть и, в отличие от нее, им всем требовалась помощь только на несколько часов в неделю или возможность оставить ребенка по звонку в ночь свидания.
Пока Элизабет осмысляла прочитанное, тишину нарушил мужской голос. Этот звук ее поразил.
Сам мужчина появился в поле зрения через пару мгновений. Седовласый, привлекательный, в сером пиджаке и темных джинсах, идущий рядом со студенткой, которая хотела знать, не продлят ли ей срок сдачи работы, потому что, как уверяла она, у нее умерла бабушка.
Преподаватель не продемонстрировал ни тени сочувствия.
– Мне понадобится копия некролога, – сказал он.
«Сурово», – подумала Элизабет. Весьма своеобразный тип.
Нельзя выходить замуж за мужчину, который преподает в женском колледже. Это то же самое, что выйти замуж за гинеколога. Есть в этом что-то извращенное.
Или нет.
Некоторое время назад Элизабет дала себе обещание поменьше осуждать людей. Когда она пыталась забеременеть, она прочла в блоге о том, как негативные мысли женщины способны повлиять на ее способность к зачатию. С тех пор, каждый раз, когда ей хотелось сказать что-то осуждающее, вместо этого она говорила «банан». Были дни, когда ее речь напоминала письмо, прошедшее цензуру во времена Второй мировой: «И я люблю сестру, но она может быть таким бананом. Я знаю, что парень, с которым Шарлотта встречается, банан, но разве она заслуживает что-то большее, чем банан, после всей той банановой фигни с банановым парнем?»
Однажды ночью ей приснилось, что она родила банан.
* * *
В ответ на объявление ей позвонили четыре потенциальных няни. Троих она уже забраковала.
Первая, Сильвия, к удивлению Элизабет, была не студенткой, а взрослой женщиной из Сальвадора, сама с подросшими детьми.
Сильвия раскритиковала массаж, который Элизабет делала Гилу от коликов. Решив, что ему холодно, женщина предложила одеть его потеплее. Элизабет это не раздражало. Она часто считала себя единственным человеком, который знал, что нужно ребенку, поэтому забавно было слушать тех, кто считал, что она понятия не имеет, что делает.
Она планировала предложить работу Сильвии, но в последний момент решила спросить, как она наткнулась на ее объявление.
– Я работаю в колледже, убираюсь по ночам, – ответила Сильвия. – Я как раз ищу вторую хорошую работу.
– Но если вы уже работаете по ночам, когда же вы будете спать, если я вас найму?
– Мне много времени на сон не нужно. Вздремну вместе с малышом.
Это было нормально? Для няни – спать на работе?
Сильвия оглядела Элизабет с ног до головы.
– Ты уверена, что это ты родила этого ребенка? Ты крошка.
Многие задавали ей тот же вопрос. Элизабет предполагала, что он задумывался как комплимент, но звучал обвиняюще. От природы она была маленькой и худенькой, и сейчас собственное тело казалось ей чужим. Мешок кожи на месте плоского живота. Груди, все еще маленькие, но уже недавно обвисшие. Бедра стали шире, ступни влезали не во всю прежнюю обувь. Все это, она знала, должно быть ей неприятно. И иногда так и было. Но еще это было доказательством того, что случилось в этом теле, подтверждением совершенного ею обыденного и вместе с тем необыкновенного чуда.
Вторая кандидатка, второкурсница с синей прядью, ответила на телефонный звонок посередине интервью. Она не сказала: «Извините, я должна ответить, это срочное», она просто подняла палец, перебив Элизабет на полуслове и сказала: «Привет».
Третья работала до этого только в лагере с детьми постарше. Она не придерживала головку ребенка, пока его держала. Элизабет излишне драматично выхватила Гила обратно и сказала, что обязательно перезвонит.
* * *
Четвертая кандидатка должна была прийти к девяти. Она прислала электронное письмо в ответ на объявление Элизабет, написав, что прошлым летом работала няней в Лондоне. Элизабет знала, что не стоит питать ложных иллюзий, но не могла перестать думать о том, как Гила станет обожать нежная, но строгая англичанка.
Джули Эндрюс в роли Мэри Поппинс.
Джули Эндрюс в роли Марии фон Трапп.
За пять минут до назначенного времени, со спящим на плече Гилом, она наблюдала в окно, как пухлая юная брюнетка в мешковатом платье-футболке и шлепанцах идет по улице.
Девушка прошла мимо дома, не сбавляя скорости.
Элизабет решила, что это не та.
Она сварила кофе и выложила на поднос маффины и круассаны, как если бы ждала к завтраку гостей. То же самое она делала и для других. Девушка с синей прядью спросила, можно ли забрать оставшуюся выпечку с собой.
Элизабет никогда никого раньше не собеседовала. Когда она была моложе, то представляла, что к тому времени, как ей придется это делать, она будет знать, как себя вести. Статус начальника обязывал к уверенности и контролю над происходящим.
Она открыла список дел на телефоне. Ужин с Фэй и Джорджем. Душ. Няня. ПИСАТЬ? Иногда она дополняла список уже сделанными делами, чтобы потом их вычеркнуть. Знак вопроса после задачи означал, что делать это она не собирается.
Звонок в дверь раздался ровно в девять. На пороге стояла девушка в платье-футболке, с широкой улыбкой на лице. Неужели она наматывала круги, чтобы не прийти раньше? Или она заблудилась?
– Ты, должно быть, Сэм, – прошептала Элизабет, толкая дверь одной рукой, другой прижимая спящего младенца. – Я Элизабет. А это Гил.
– Привет, – поздоровалась девушка.
Она вошла, оглядываясь по сторонам.
Мягкая голубая ковровая дорожка тянулась через прихожую, открывая дощатый пол. Слева виднелась большая залитая солнцем гостиная. Справа – деревянная лестница с крашеными белыми перилами. Она заканчивалась у витражного окна, в которое Элизабет влюбилась, едва переступив порог дома, уже тогда зная, не посмотрев еще ни одной комнаты, что они его купят.